Церковный советник Прометей

Рыцарь Паулюс, вор почтенный,
Берегись! Угрюмы, строги,
Сдвинув брови, из-за тучи
На тебя взирают боги.

Совершил ты на Олимпе
Кражу… Дерзкая затея!
Бойся сыщиков Зевеса,
Бойся доли Прометея.

Он как вор, конечно, хуже:
Просвещения лишь ради
Он похитил с неба пламя,
Ты же — Шеллинга тетради.

Свет и Шеллинг — два контраста;
Мрак похитить ты решился,
Мрак такой же, что когда-то
На Египет опустился.

Безоблачно небо, нет ветру с утра…

Безоблачно небо, нет ветру с утра,
В большом затрудненье торчат флюгера:
Уж как ни гадают, никак не добьются,
В которую сторону им повернуться?

Осень 1856 (?)

К успокоению

Мы спим глубоко, как и Брут спать любил,

но вот он поднялся и молча вонзил

в грудь Цезарю острый, холодный кинжал.

Рим часто тиранов своих пожирал.

Но что нам до римлян? Мы курим табак,

мы – племя иное и мыслим не так.

Свой гения символ имеет страна –

вот Швабия клецками, скажем, славна.

Мы, немцы, душевны и смелы в одном:

мы спим, наслаждаясь растительным сном.

Потом просыпаемся, жаждой томясь,

но жаждой ли крови имеющих власть?

Подобно дубам, все мы верой тверды,

как липы, довольны собой и горды.

В краю, где дубы лишь да липы растут,

навряд ли найдется отчаянный Брут.

Но если б родиться здесь Бруту пришлось,

то Цезаря б точно ему не нашлось.

Искал бы, бедняга, его днем с огнем.

Вот пряники мы превосходно печем.

Правителям нашим число – тридцать шесть.

(Не так уж и много!) У каждого есть

звезда – возле сердца лучисто блестит.

Им чуждо предчувствие мартовских Ид.

Зовем их отцами, отчизной зовем

державу, которую мы отдаем

хозяевам нашим на веки веков.

Сосиски с капустою – пища богов!

Когда производит отец моцион,

мы шапки снимаем: папаше – поклон!

Ведь с детства почтительность немец впитал,

не то, что какой-нибудь римский нахал.

Мир навыворот

Да это мир стал на дыбы,
Мы ходим вверх ногами!
В лесах подстреливает дичь
Охотников стадами.

Телята жарят поваров,
И конь оседлал человека;
И в бой католическая сова
Идёт за истины века.

А Херинг стал прямой санкюлот,
И правду пишет Беттина,
И кот в сапогах представленье даёт
Софокла на сцене Берлина.

Горилла строит пантеон
Немецким героям, поэтам,
А Массман вдруг причесался на днях,
Согласно немецким газетам.

Германский медведь атеистом стал,
Не хочет больше молиться,
Тогда как французский попугай
Теперь - христианская птица.

А укермаркский «Монитер» -
Тот более всех был колок.
Мертвец живому там написал
Ехиднейший в мире некролог.

Против теченья не стоит плыть,
О братья, право, довольно ж!
Давайте пойдёмте на темпловский холм
Кричать: «Живи, король наш!»

Просветление

Михель! Ну не будь ты робким

и сорви повязку с глаз.

Глянь – крадут твою похлебку

изо рта в который раз!

А взамен речей прекрасных

об Эдеме натвердят,

где блаженством нас без мяса

херувимы наградят.

Михель! Вера ль убывает,

аппетит ли крепнет твой?

Кубок жизни ввысь вздымая,

песнь языческую пой.

Михель! Не стесняйся, милый,

брюхо наскоро набей

и ложись потом в могилу.

Так-то будет веселей.

Погодите

Из-за того, что я владею

Искусством петь, светить, блистать,

Вы думали, - я не умею

Грозящим громом грохотать?

Но погодите: час настанет, -

Я проявлю и этот дар.

И с высоты мой голос грянет,

Громовый стих, грозы удар.

Мой буйный гнев, тяжел и страшен,

Дубы расколет пополам,

Встряхнет гранит дворцов и башен

И не один разрушит храм.

Ночные мысли

Как вспомню к ночи край родной,
Покоя нет душе больной;
И сном забыться нету мочи,
И горько-горько плачут очи.

Проходят годы чередой…
С тех пор, как матери родной
Я не видал, прошло их много!
И всё растёт во мне тревога…

И грусть растёт день ото дня.
Околдовала мать меня:
Всё б думал о старушке милой, —
Господь храни её и милуй!

Как любо ей её дитя!
Пришлёт письмо — и вижу я:
Рука дрожала, как писала,
А сердце ныло и страдало.

Забыть родную силы нет!
Прошло двенадцать долгих лет —
Двенадцать лет уж миновало,
Как мать меня не обнимала.

Крепка родная сторона,
Вовек не сломится она;
И будут в ней, как в оны годы,
Шуметь леса, катиться воды.

По ней не стал бы тосковать,
Но там живёт старушка мать;
Меня не родина тревожит,
А то, что мать скончаться может.

Как из родной ушёл земли,
В могилу многие легли,
Кого любил… Считать их стану —
И бережу за раной рану.

Когда начну усопшим счёт,
Ко мне на грудь, как тяжкий гнёт,
За трупом бледный труп ложиться…
Болит душа, и ум мутится.

Но слава богу! В тьме окна
Зарделся свет. Моя жена
Ясна, как день, глядит мне в очи —
И гонит прочь тревоги ночи.

1858