Перевод Казицкого из сочинений Виона.
Я оплакиваю Адонида, нет прекрасного Адонида: Адонид прекрасный погиб; плач мой повторяют Эроты. Богиня острова Кипра не спи более на покровенном порфирою одре, встань несчастливая, облекися в плачевную одежду, терзай грудь твою, и вещай пред всеми: нет прекрасного Адонида. Я оплакиваю Адонида, плач мой по{361}вторяют Эроты. Лежит прекрасный Адонид на горах, белым клыком в белую лядвею уязвленный, и Венеру печалью сокрушающий. Он уже едва дышит, а черная кровь льется по телу его подобному снегу; глаза под бровями мертвеют, роза уст увядает, а с оною купно исчезают [293]и целования, от коих Киприда отстать никогда не может. Афродите приятны целования и мертвого Адонида; но Адонид уже не знает, кто его при смерти целует. Я оплакиваю Адонида, плач мой повторяют Эроты. Великую, великую язву имеет на лядвее Адонид; но Киферия еще большую в сердце ощущает. Любимые псы сего юноши около него воют. Нимвы горные плачут, а Венера растрепав волосы, по горам, по лесам бродит боса, вся в слезах, с растрепанными косами: ее ходящую терние уязвляет, и священною омокается кровию и проч.[30]
— — —
{362}Перевод Кондратовича из Овидиевых элегий.
Боги моря и небес! (ибо что уже мне кроме молитв осталось?) не допустите развалиться частям корабля волнами поврежденного, и не соглашайтеся, молю, на гнев великого Кесаря. Часто когда один бог утесняет, другой подает помощь. Вулкан ополчался против Трои, а Аполлон за Трою стоял. Венера была Тевкрам доброжелательна, а Паллада на них враждо[294]вала. Ненавидела Сатурнова дочь, будучи Турну милостива, Энея; однако он под защищением Венериным безопасен пребывал. Часто жестокий Нептун на осторожного нападал Улисса, но неоднократно его Минерва от своего дяди избавляла. И хотя я себя с ними не равняю, однако что препятствует, чтобы и при мне не присутствовало какое-нибудь божество, когда на меня один из богов прогневался? Вотще я бедный погубляю бесплодные слова: свирепые воды забрыз{363}гивают уста мои сие вещающие, и ужасный полуденный ветр развевает мои речи, и молитвам моим возбраняет лететь к тем богам, к которым я оные воссылаю. Итак те же ветры, чтоб мне не в одном страдать, неведомо куда и паруса и моления мои несут. Ах бедный я! Коликие горы вод валятся! Почти уже до высоты звезд досягают. – Коликие в расступившемся море являются долины! Почти уже темного тартара касаются. Куда ни посмотришь, нет ничего кроме моря и воздуха; одно волнами надменно, другой грозен облаками и проч.[31]
— — —
{364} [295]Ломоносов в похвальном слове Елизавете.
Благополучна Россия, что единым языком едину веру исповедует, и единою Благочестивейшею Самодержицею управляема, великий в ней пример к утверждению в православии видит. Видит повсюду как звезды небесные блистающие и ею сияние свое умножающие церкви; с удивлением взирает, что толь многих Государств Повелительница, которой земля, море и воздух к удовольствию служат, часто твердостию веры укрепляема, строгим пощением и сухоядением тело свое изнуряет; которой не токмо великолепные колесницы и избранные кони, но и руки и главы сынов Российских к ношению готовы, вперенна усердием, купно с подданными далекий путь к местам Священным пешешествует. Коль горячим усердием воспаляются сердца наши к Вышнему, и коль несомненно милосердия Его себе ожидаем, когда купно с нами предстоящую и {365}молящуюся с крайним благоговением свою Самодержицу пред очами имеем! Коль мужественно дерзают против супостатов Российские воины, зная, что Бог крепкий во брани, Бог Благочестивейшую их Государыню любящий, купно с ними на сражение выходит! Коль великою радо[296]стию восхищаются места Священные, посещаемые часто Ее богоугодным присутствием! Украшенная святым Ее усердием аки невеста в день брачный торжествующая Российская Церковь, блистая порфирою и златом, и паче радостию сияя, возвышается окруженна славою к пресветлому Жениха своего престолу, и показуя Ему свое великолепие вещает: так украшает меня на земле возлюбленная Твоя Елизавета: украси державу и венец Ее неувядающею добротою славы; возносит рог мой в поднебесной: вознеси Ее над всеми обладателями земными; посещает меня посещением усердным: посети Ее благодатию Твоею неотступно; утверждает столпы мои в России: утверди {366}здравие Ее непоколебимо; споспешествует мне в побеждении неверия: споспешествуй Ей в побеждении гордых и завистливых супостатов, и благословением Твоим и силою Твоею свыше осени Ее воинство и проч.[32]
— — —
[297]Херасков в Россиаде.
Алчба, прикованна корыстей к колеснице,
В Российской сеяла уныние столице;
О благе собственном вельможи где рачат,
Там пользы общие законы замолчат;
Москва разимая погибелию внешной,
От скорбей внутренних являлась безутешной.
Сокрылась истина на время от Царя;
Лукавство, честь поправ, на собственность смотря,
В лице усердия в чертогах появилось,
Вошло и день от дня сильнее становилось.
Там лесть явилася в притворной красоте,
Котора во своей природной наготе,
Мрачна как нощь, робка, покорна, тороплива,
Пред сильными низка, пред низким горделива,{367}
Лежащая у ног владетелей земных,
Дабы служити им ко преткновенью их.
(и проч.)[33]
— — —
Рассуждение о двух славных добродетелях,
которые Писателю Истории иметь необходимо должно,
то есть об искренности и не суеверном Богопочитании,
сочинение Николая Матониса.
Следовательно называю я не суеверным в сочинителе Богопочитанием ту долж[298]ность, которую обязан он отдать Творцу всей вселенной, исполняя все Его Святые, премудрые и душеспасительные законы, и не приписывая Ему ничего, что противно свойствам Его быть может. Довольно уже я изъяснил, что под именем обеих помянутых добродетелей разумеется; {368}теперь надлежит подумать, имею ли я причину назвать их главными. Сие столь смело могу я утверждать, сколь ясно вижу, что в котором сердце они вкоренились, в том все добродетели царствуют, а из коего сии предводители изгнаны, в том пороки обитают. Употребим немного прилежания, и рассудим, кто ополчает сочинителя истории неустрашимостию, не искренность ли? Кто рождает в нем презрение награждения и пользы? Искренность. Кто научает его быть праведным судиею, не взирать на вражду, ни на дружбу, не любить слепо свойственников, или одноземцев своих? Воистину всему сему причиною одна его искренность. О добродетель достойная златой статуи! Достойна, чтоб тебе жители всего земного круга в храмах и домах, на стогнах и распутиях, сооружали алтари и ежедневно в жертву сердца свои с благоговением приносили! Где тебя нет, там страх, желание награждения и пользы, ласкательство [299]присутствуют; {369}там ложь, неправосудие, лицеприемство, раболепство торжествуют. Да можем ли и от зараженного суеверием писателя чего-нибудь лучшего ожидать? По моему мнению как злое дерево не приносит доброго плода, как волчец и терние не рождают пшеницы, да когда произрастет, удавляют оную: так и суевер не может не только нимало читателя пользовать, но еще в состоянии утушить и последнюю в нем искру добродетели, и проч.
— — —
Филотова речь,
когда он обвиняем был в злоумышлении на жизнь Цареву.
Сочинение Квинта Курция о делах Александра Великого,
перевод Крашенинникова.
Теперь к одной истинной вине моей надлежит мне обратиться. Для чего я извет утаил? Для чего оный так безопасно слушал? В сем, каково оно ни есть, я тебе, Великий Государь! повинился, и где ты ни находишься, по{370}лучил от тебя прощение; облобызал десницу твою в знак примирения со мною, и к столу твоему допущен был. Ежели ты мне поверил, то я свобожден: ежели простил, разрешен: не перемени хотя мнения твоего. А в про[300]шедшую ночь, отшед от стола твоего, что я сделал? Какое новое объявленное дело переменило сердце твое? Я спал крепким сном, когда меня посреди бедствия моего покоящегося неприятели мои наложа оковы разбудили. Отчего и убийце и оговоренному такой глубокий сон? Злодеи от обличения совести спасть не могут, и не токмо по совершении, но и по умышлении убийства беспокоятся фуриями. А мне вначале невинность моя, потом десница твоя причиною были безопасности: не боялся я, чтоб злоба других милость твою преодолела; но чтоб ты не каялся о том, что мне поверил. Оное дело доносил мне малолетний, и не имея ни свидетельства, ни довольного доказательства, который бы всех в страх привел, ежели б я слу{371}шать его начал. Думал я злосчастный, что доносится мне двух блудников ссора; и не верил для того, что не сам извещал, но чрез своего брата. Опасался, чтоб он не заперся, будто б того Кебалину не приказывал, и чтоб о мне не подумали, будто бы я вводил в бедствие многих друзей царских. Итак хотя я не учинил никому вреда; однако ж нашлись такие люди, которые погибнуть мне паче, нежели сохранену быть, желают. В какую бы я ненависть у всех пришел, еже[301]ли б коснулся невинных? Что же Димн сам себя убил, мог ли я то наперед узнать? Никак. Итак почему оказалось, что донос справедлив, оное меня не могло понудить в то время, когда Кебалин приходил ко мне с изветом. Но ежели б я заподлинно Димну сопричастен был, то мне в оные двои сутки не надлежало таить, что на нас есть доносители. Самого Кебалина можно было погубить мне без всякой трудности. Напоследок после доносу, от которого мне надлежало {372}погибнуть, входил я один в царские покои и при сабле: для чего было мне отлагать оное дело? Так он был предводителем бунта, а я, который царством Македонским овладеть домогаюсь, за ним крылся? Кого же я из вас прельстил дарами? Которого полководца и начальника почитал чрезмерно? Мне в вину причитается, что я отеческим языком гнушаюся, что ненавижу Македонских обычаев. Таким ли образом стараюсь я похитить Македонское царство, что презираю оное? Уже давно мы от природного языка ради обхождения с другими народами отвыкли; как победителям, так и побежденным должно учиться чужестранному языку. Сие меня столь же мало вредить может, как и то, что Аминт Пердиккин сын искал [302]царской погибели. Что же я с ним в дружбе жил, за то страдать не отрицаюсь, когда нам не надлежало любить брата Царева; а буде в рассуждении тогдашнего его достоинства и почитать его должно было, то пото{373}му ли я виновен, что не мог предвидеть? Разве друзья злочестивых и неповинные смерти достойны? И ежели справедливость того требует, для чего я так долго живу? А ежели нет, чего ради меня ныне на смерть осуждают? Что же я писал, что сожалею о тех, которые принуждены будут жить под властию такого человека, который себя сыном Юпитеровым почитает: верное дружество, бедственное беспристрастие в советах, вы меня прельстили! Вы меня понудили объявить мысль мою! Я не отпираюсь, что оное писал к Царю, но не о Царе к другому. Ибо я не приводил его в ненависть, но опасался, дабы Царь в оную не пришел. Мне казалось что приличнее Александру почитать себя в тайне Юпитеровым сыном, нежели всенародно тем тщеславиться. Но понеже Оракулу верить без сомнения должно; я Бога представляю в деле моем свидетеля. Содержите меня в узах, пока уведомитесь от Аммона о тайном и неизвестном злодея{374}нии. Который Царя нашего удостоил принять в усыновление, [303]тот ни одному злодею своего рода не попустит укрыться. Ежели вы мучительные орудия достовернейшими Оракула почитаете, то я, для показания моей невинности, и оных не отрицаюсь. За осужденных на смерть обыкновенно предстательствуют у вас сродники. Я двух братей за несколько времени лишился; отца и показать не могу, и на помощь призывать, яко в толь важном деле приличившегося, не дерзаю. Ибо не довольно того, чтоб многочадный отец, одного только уже сына имеющий на утешение, лишился и последнего, но чтоб и он погиб купно со мною. И того ради любезнейший мой родитель и для меня, и купно со мною умрешь. Я тебя лишаю жизни, я старость твою погашаю! Почто ты против воли богов родил меня злополучного? Разве для сих от меня плодов, которые тебе готовятся. Не знаю, младость ли моя, или старость твоя несчастливее. Я в самой крепости сил {375}моих умираю; тебя мучитель живота лишит, которого бы и натура не вдолге потребовала, ежели бы несчастие не ускорило и проч.[34]
— — —
{376} [304]Речь от лица малолетних Царевен, Анны и Елизаветы,
к родителю их Петру Великому, возвратившемуся в Россию
по долговременном Его странствовании,
сочинение Феофана Прокоповича.
Не смотри на сие, Державнейший родителю, яко тихим и легким шествием исходим в сретенье твое: творит то кротость возрасту и полу нашему приличная, а радость хотела бы исполинским поскоком ускорити. Аще бо и прочиих всех, то нас наипаче ублажает приход твой; понеже прочии Царя своего приемлют, мы же и родителя нашего объемлем. О сладкого благополучия! И что о нем достойно изречем? Веру имей нам, яко тебе возвратившуся, возвращаются сердца наши к нам. Лучшею самых нас частию, тамо мы доселе были, где не были: телом в дому, духом же в странствии с тобою пре{377}бывали. О которых местах твоего путешествия сказывала нам ведомость, там всегда и мысли наши. Но не удоволялася любовь умным оным видением, не видящи [305]тебя очима телесныма, и потому неприятно было нам что-либо утешению служащее видети: не светлы палаты, не веселы вертограды, не сладки трапезы: самое сие новопрестольного града твоего место дивное, сугуболичное, водным и земным позором очи на себе влекущее, мнилося нам быти не тое, которое было при тебе, и аще бы не имея твое на себе имело, было бы весьма нелюбое. Едина неложная была утеха живой образ твой, прелюбезнейший брат наш Петр: в его лице, аки в зерцале, самого тебя видели мы, и нечто забывали печали наши. Обаче его ж без родителей стужение и сию нам отраду отнимало, и тако все утешение наше оставалось в ожидании; но в колицем ожидании, довольное искусство имеем, как то долгие часы ожидающим бывают. Кому бо скорое, а нам вельми ленивое, {378}было солнечное течение, и двулетнее удаления твоего время вменяем себе за многолетнее. Но се уже доспело в конец свой желание наше! Видим возвращенное нам лицо отеческое, и туги преждней забываем. Все при тебе лучший вид приемлет, и солнце светит веселее, и дни осенние приятнейшие нам паче весенних и летних мимошедших: лучи очес родительских вся нам видимая предивне позлащают. Вниди же в победоносный дом [306]твой, преопочий на престоле твоем, здрав, радостен, благополучен. Мы же всеусердно толикого гостя приветствующи, сие к Богу (еже и непрестанное нам есть) воссылаем моление: да сподобит нас видети тебе тако царствующа и побеждающа в долгие лета.
— — —
{379}Платон, в речи говоренной им в Успенском Соборе
в день Коронации Его Императорского Величества
Государя Императора Александра Павловича.
Вселюбезнейший Государь! Сей Венец на главе Твоей есть слава наша: но Твой подвиг. Сей Скипетр есть наш покой: но Твое бдение. Сия Держава есть наша безопасность: но Твое попечение. Сия Порфира есть наше ограждение: но Твое ополчение. Вся сия утварь Царская есть нам утешение: но Тебе бремя.
Бремя поистине и подвиг! Предстанет бо лицу Твоему пространнейшая в свете Империя, каковую едва ли когда видела Вселенная: и будет от мудрости Твоей ожидать во всех своих членах и во всем теле, совершенного согласия и благоустройства. – Узриши сходящие с небес весы правосудия, со гласом от Судии неба [307]и земли: да судиши суд правый, и весы Его да не уклониши ни на шуее ни на {380}десное. – Узриши в лице благого Бога сходящее к Тебе милосердие, требующее, да милостив будеши ко вручаемым Тебе народам. – Достигнут бо престола Твоего вдовицы и сироты, и бедные, утесняемые во зло употребленною властию, и лицеприятием и мздоимством лишаемые прав своих, и вопить не престанут, да защитиши их, да отреши их слезы, и да устроиши их везде проповедовать Твою промыслительную державу. – Предстанет и самое человечество в первородной своей и нагой простоте, без всякого отличия порождений и происхождений: взирай, возопиет, общий Отец! на права человечества. Мы равно все чада Твои. Никто не может быть пред Тобою извергом, разве утеснитель человечества, и подымающий себя выше пределов его. – Наконец благочестию Твоему предстанет и Церковь, сия мать возродившая нас духом, облеченная во одежду обагренную кровию единородного Сына Божия. Сия Августейшая дщерь неба, хотя довольно для себя находит {381}защиты в единой главе своей Господе нашем Иисусе Христе, яко огражденная силою Креста Его; но и к Тебе, Благочестивейший Государь, яко к первородному Сыну Своему, прострет она [308]свои руки, и ими объяв Твою любезнейшую выю, умолять не престанет, да сохраниши залог веры цел и невредим: да сохраниши не для себя токмо, но паче да явиши собою пример благочестия: и тем да заградиши нечестивые уста вольнодумства, и да укротиши злый дух суеверия и неверия.
Но с Ангелами Божиими не усомнятся предстать и духи злобы. Отважатся окрест престола Твоего пресмыкатися и ласкательство, и клевета, и пронырство, со всем своим злым порождением: и дерзнут подумать, что, аки бы, под видом раболепности, можно им возобладать Твоею прозорливостию. – Откроет безобразную главу свою мздоимство и лицеприятие, стремясь превратить весы правосудия. – Появится бесстыдно и роскошь со всеми видами нечистоты, к нарушению {382}святости супружеств, и к пожертвованию всего единой плоти и крови, в праздности и суете.
При таковом злых полчищ окружении, обымут Тя истина и правда и мудрость и благочестие, и будут охраняя державу Твою, вкупе с Тобою желать и молить, да воскреснет в Тебе Бог, и расточатся врази Твои[35].
— — —
[309]Клеона к Цинею.
Перевод Ивана Логиновича Голенищева-Кутузова.
Прошу только одного слова; дождусь ли того когда? Или вечно мне быть в страхе, мучении, и молчать? Ах! Циней, сердца своего более я удержать не могу; горесть оного наконец изливается. Жалобы и слезы есть последняя отрада несчастных; ежели ты не {383}хочешь сам подать мне утешения; то по крайней мере не отнимай сего последнего облегчения в моей печали.
Люблю тебя, сладко мне и теперь твое воспоминание; тщетно я старалась истребить к тебе мою любовь, все пролитые мною слезы не могли ее угасить. Прости мне, если я похищаю у тебя минуты, в которые мог бы ты вкушать сладкое восхищение в объятиях другой любовницы; но можно тебе оставить и для меня минуту. Я имею право сего от тебя требовать: увы! сколь великою ценою приобрела я сие право: оное стоит спокойствия моей жизни. Не можно тебе того забыть; день, которого я не могла сделать для тебя приятнейшим, хотела бы я исключить из [310]числа дней моей жизни. Судьбы своей искала я в твоих глазах, читала в них свою радость и печаль, жизнь и смерть. В воздаяние толикой любви, о Циней! Прошу у тебя одной минуты, одного вздоха.
Не бойся взглянуть на сие письмо; и чего тебе бояться от любовницы, {384}которая тебя обожает? Не буду жаловаться на твою неверность, не отягчу тебя клятвами оставленной любовницы. Как могу я тебя проклинать? тебя, который один может сделать меня счастливою... Сладкая и лестная надежда! Ты исчезала; но любовь со мною осталась. Сия любовь разлилась по всей моей крови, она течет в каждой капле слез моих, живет в каждом вздохе... Дай мне жаловаться, дай мне омокать перо мое во слезах, дай мне начертать трепещущею рукою, чем сердце мое наполнено. Горести целого года собрались в сем удрученном сердце, оно бедное не может более сдержать сего бремени; так, целый год уже тому, как несчастная Клеона заблуждает в сей пустыни. Желаю, страшусь, надеюсь, отчаяваюсь...
Не знаю, жив ли ты? Ах! ежели ты и жив; но Клеона забвению предана... Какое участие живым с мертвыми, счастливому с бессчастным. Может быть по[311]виновался ты повелению жесто{385}косердой своей матери; может быть вкушаешь во объятиях счастливейшей любовницы... Циней, да будет благополучно новое твое сочетание! не прошу тебя, чтоб ты возвратился в мои объятия, буде почитаешь, что единая любовь не довольна сделать тебя счастливым; но я, что тебе могу представить, кроме горячности, кроме любви?..
Не прошу, чтоб ты возвратился в мои объятия! Что я сказала бедная? Солгала и слезы мои за то меня наказуют... Циней! Я всего лишилась, части, покоя, друзей, родителей; возврати мне мое сердце, и все ко мне возвратится. Но если должно мне тебя отрещись, то отрицаюсь счастия, надежды, жизни... И что я буду делать в свете, где Циней живет не для меня? Увы! Для чего ты меня любил? Но ты любил; наши родители и сами небеса, согласовали любви нашей. Уже Гимен возжигал брачный светильник, уже алтарь был уготован, нам позволено было желать и {386}надеяться... Но сколь кратка была сия надежда! Сколь опасна для моей невинности! Сколь бедственна моему покою! День счастия наступает... О горькое воспоминание! Лейтеся слезы; прекраснейший день моей жизни обратился в ненастный день бедствия... Жестокий слу[312]чай погасил внезапу брачный светильник и низвергл с головы моей венец брака. Восторг, веселие, счастие, все сокрылось... О как скоро ты исчезло сладкое и нежное упражнение мыслей! Весенние дни моей жизни, в какую ужасную темноту вы погрузились! Одна минута пременила в страшную пустыню сей рай веселия и утех, где мысли мои сладостно заблуждали... Любовь!.. Увы! От нее ожидала я своего блаженства; любовь низвергла меня в бездну стыда и отчаяния. Тщетно я ищу утешения, утешение далеко от меня убегает, воспоминание минувшего благополучия больше растравляет мои раны. Возвожу орошенные глаза слезами к сей высоте, с которой я низпала, и не вижу кро{387}ме пропасти, в которой погребена пребываю, и проч.[36]
— — —
{388} [313]Из Горациевых Сатир.
Перевод Филиппа Геннингера.
По какой причине, Меценат, никто тою частию доволен не бывает, которую он либо сам себе по своему рассуждению избрал, либо судьба ему определила? Для чего всяк других несчастливее себя почитает? О коль благополучны купцы! говорит воин, летами отягченный, у которого уже все члены от многого труда расслабели. Напротив того купец полуденными ветрами носимый по морю: военная служба лучше. Ибо что? сражаются: во мгновение ока или скорая тебя смерть постигнет, или радостную одержишь победу. Искусный в праве и законах, когда в куроглашение требующие его советов в двери стучатся, хвалит земледельца; а сей, дав поруки, из села во град влекомый, вопиет: одни {389}градские жители благополучны. Прочих сим подобных жалоб толь много, что исчисление оных может уто[314]мить и говорливого Фабия. Но чтоб тебя не задержать, послушай, к чему моя речь клонится. Если бы какой бог сказал: я ваши желания исполню; ты, воин, будь купцом; а ты, стряпчий, селянином. Вы отсюда, а вы оттуда, получив перемену своих состояний, отходите. Ну! что медлите? Нет; не захотят. Ведь им дозволяется быть благополучными? Льзя ли, чтоб Юпитер по справедливости на них не вспылал, и обе щеки надув, не сказал бы, что он впредь уже не будет так милостив, чтобы к прошению их преклонять ухо. Впрочем, чтобы мне сего, как будто шуток смехом не представлять; хотя и в смехе говорить правду, что препятствует? Так как ласковые учители ребятам дают пирожки, чтобы скорее азбуку выучили. Однако мы оставим шутки, станем дело говорить. Тот, кто твердую землю тяжким рассекает ралом, и сей {390}обманом живущий корчемник, также воин и пловцы, дерзостно все моря обтекающие, говорят: что они с тем намерением труд сей претерпевают, чтобы приобрев себе довольное пропитание, в старости дни свои спокойно и беспечально провождать могли; и представляют в пример маленького трудолюбивого муравья, который ртом своим все, что может, [315]волочет, и в собираемую кучу кладет, рассуждая и промышляя о будущем. Но лишь только водолей подаст печальный вид к концу обратившемуся году, то уже он никуда не выползывает, и благоразумно пользуется тем, что прежде собрал: а тебя ни чрезмерный жар, ни зима, ни огнь, ни море, ни оружие, от корысти отвратить не могут; все беды презирает, лишь бы только тебя никто богатее не был. Что пользует, когда в вырытой тайно земле со страхом погребаешь несметное множество серебра и золота? А ежели оное разочтет, сойдет на бедный пенязь. Но если того не будет, что утехи в {391}собранной куче? Хотя бы на твоем гумне по сто тысяч мер хлеба молотили; однако твое чрево не более вместит моего. Так как будучи слугою, ежели бы ты мешок с хлебами своего хозяина на плечах нес, не больше получишь, как тот, который не нес ничего. Или что разности живущему в пределах естества взорать сто четвертей земли или тысячу? Но приятно из великой кучи брать. Когда нам из малой столько же брать можно, то для чего ты свои житницы предпочитать будешь нашим кошам? Так как если бы тебе стакан или кружка воды надобны были, и ты бы сказал, я лучше [316]из большой реки, нежели из сего малого источника, столько же почерпнуть хочу. Из чего бывает, что ежели кто изобилием больше потребного наслаждаться желает, тех быстрый Афид оторвав купно со брегами уносит. А кто столько требует, сколько надобно, тот ни мутной с илом воды не черпает, ни жизни в водах не лишается, и проч.
— — —
{392}Из Кантемировых Сатир.
(Мы увидим здесь подражание Российского Сатирика Латинскому[37].)
Из 8 Сатиры.
Несчестных страстей рабы! от детства до гроба
Гордость, зависть мучит вас, лакомство и злоба,{393}
С самолюбием вещей тщетных гнусна воля;
К свободе охотники, впилась в вас неволя.[317]
Так как легкое перо, коим ветр играет,
Летуча и различна мысль ваша бывает.{394}
То богатства ищете, то деньги мешают,
То грустно быть одному, то люди скучают;
Не знаете сами, что хотеть; теперь тое
Хвалите, потом сие, с места на другое{395} [318]
Перебегая место; и что паче дивно,
Вдруг одно желание другому противно.
Малый в лето муравей потеет, томится,
Зерно за зерном таща, и наполнять тщится{396}
Свой амбар; когда же мир унывать бесплоден
Мразами начнет, с гнезда станет неисходен,[319]
В зиму наслаждаяся тем, что нажил летом.
А вы, что мнитесь ума одаренны светом,{397}
В темноте век бродите; не в время прилежны,
В не нужном потеете, а в потребном лежни.
Короток жизни предел, велики затеи,
Своей сами тишине глупые злодеи,{398} [320]
Состоянием своим всегда недовольны.
Купец, у кого амбар и сундуки полны
Богатств всяких, и может жить себе в покое
И в довольстве, вот не спит и мыслит иное,
Думая, как бы ему сделаться судиею:
Куды де хорошо быть в людях головою.[321]
И чтят тебя, и дают; постою не знаешь;
Много ль мало ль, для себя всегда собираешь.
Став судьею, уж купцу не мало завидит,
Когда по несчастию пусто в мешке видит,{399}
И слыша просителей у дверей вздыхати,
Должен встать не выспавшись с теплыя кровати:[322]
Боже мой! говорит он, что я не посадской?
Черт бы взял и чин и честь, в коих живот адской.
Пахарь соху ведучи, иль оброк считая,
Не однажды привздохнет, слезы отирая:
За что, де, меня Творец не сделал солдатом?
Не ходил бы в серяке, но в платье богатом.
Знал бы лишь одно ружье свое да капрала,
На правеже бы нога моя не стояла,
Для меня б свинья моя только поросилась,
С коровы мне б молоко, мне б куря носилась;
А то все приказчице, стряпчице, Княгине
Понеси на поклон, а сам жирей на мякине.
Пришел побор, пахаря вписали в солдаты,
Не однажды дымныя вспомнит уж палаты,
Проклинает жизнь свою в зеленом кафтане,
Десятью заплачет в день по сером жупане:
Толь не житье было мне, говорит, в крестьянстве?
Правда, тогда не ходил я в таком убранстве;
Да летом в подклети я, на печи зимою
Сыпал, в дождик из избы я вон ни ногою;
Заплачу подушное, оброк господину,
Какую ж больше найду я тужить причину!
Щей горшок, да сам большой, хозяин я дома,
Хлеба у меня чрез год, а скотам солома.{400}
Дальна езда мне была съездить в торг для соли,
Иль в праздник пойти в село, и то с доброй воли:
А теперь черт не житье, волочись по свету,
Все бы рубашка бела, а вымыть чем нету;
Ходи в штанах, возися за ружьем пострелым,[323]
И где до смерти всех бьют, надобно быть смелым;
Ни выспаться некогда, часто нет, что кушать,
Наряжать мне всё собой, а сотертых слушать.
Чернец тот, кой день назад чрезмерну охоту
Имел ходить в клабуке, и всяку работу
К Церкви легку оказывал, прося со слезами,
Чтоб и он с небесными был в счёте чинами,
Сего дня не то поет, рад бы скинуть рясу
Скучили уж сухари, полетел бы к мясу:
Рад к черту в товарищи, лишь бы бельцом быти,
Нет мочи уж Ангелом в слабом теле слыти, (и проч.)
Из 3 Сатиры.
За излишество Хрисипп пищи суетится,
Собирая, чем бы жить, что за ним тащится
Дряхла жена и детей куча малолетных,
Что те суть его трудов причина приметных.
Да не то; уж сундуки мешков не вмещают,
И в них уже ржавыя почти истлевают{401}
Деньги; а всей у него родни за душою
Один лишь внук, да и тот гораздо собою
Не убог, деда хотя убожее вдвое.
Скупость, скупость Хрисиппа мучит, не иное;
И прячет он и копит денежныя тучи,
Думая, что из большой приятно брать кучи.
Но если из малой я своей получаю
Сколько нужно, для чего большую, не знаю,
Предпочитает? Тому подобен мне мнится
Хрисипп, кто за чашею одною тащится[324]
Воды на пространную реку, хотя может
В ручейке чисту достать. Что ему поможет
Излишность, когда река, берег под ногами
Подмыв, с песком и его покроет струями (и проч.).
— — —