Песенка о Феде Добровольском 1 страница

Желтый ветер манчжурский,

говорящий высоко

о евреях и русских,

закопанных в сопку.

О, домов двухэтажных

тускловатые крыши!

О, земля-то все та же.

Только небо — поближе.

Только минимум света.

Только утлые птицы,

словно облачко смерти

над землей экспедиций.

И глядит на Восток,

закрываясь от ветра,

черно-белый цветок

двадцатого века.

Проплывают облака

Слышишь ли, слышишь ли ты в роще детское пение,

над серебряными деревьями звенящие, звенящие голоса,

в сумеречном воздухе пропадающие, затихающие постепенно,

В сумеречном воздухе исчезающие небеса?

Блестящие нити дождя переплетаются среди деревьев

и негромко шумят, и негромко шумят в белесой траве.

Слышишь ли ты голоса, видишь ли ты волосы с красными гребнями,

маленькие ладони, поднятые к мокрой листве?

«Проплывают облака, проплывают облака и гаснут…» —

это дети поют и поют, черные ветви шумят,

голоса взлетают между листьев, между стволов неясных,

в сумеречном воздухе их не обнять, не вернуть назад.

Только мокрые листья летят на ветру, спешат из рощи,

улетают, словно слышат издали какой-то осенний зов.

«Проплывают облака…» — это дети поют ночью, ночью,

от травы до вершин всё — биение, всё — дрожание голосов.

Проплывают облака, это жизнь проплывает, проходит,

привыкай, привыкай, это смерть мы в себе несем,

среди черных ветвей облака с голосами, с любовью…

«Проплывают облака…» — это дети поют обо всем.

Слышишь ли, слышишь ли ты в роще детское пение,

блестящие нити дождя, переплетаются звенящие голоса,

возле узких вершин в новых сумерках, на мгновение

видишь сызнова, видишь сызнова угасающие небеса?

Проплывают облака, проплывают, проплывают над рощей,

где-то льется вода, только плакать и петь, вдоль осенних оград,

всё рыдать и рыдать, и смотреть всё вверх, быть ребенком ночью,

и смотреть все вверх, только плакать и петь, и не знать утрат.

Где-то льется вода, вдоль осенних оград, вдоль деревьев неясных,

в новых сумерках пенье, только плакать и петь, только листья сложить.

Что-то выше нас. Что-то выше нас проплывает и гаснет,

только плакать и петь, только плакать и петь, только жить.

А. А. Ахматовой

Закричат и захлопочут петухи,

загрохочут по проспекту сапоги,

засверкает лошадиный изумруд,

в одночасье современники умрут.

Запоет над переулком флажолет,

захохочет над каналом пистолет,

загремит на подоконнике стекло,

станет в комнате особенно светло.

И помчатся, задевая за кусты,

невидимые солдаты духоты

вдоль подстриженных по-новому аллей,

словно тени яйцевидных кораблей.

Так начнется двадцать первый, золотой,

на тропинке, красным солнцем залитой,

на вопросы и проклятия в ответ,

обволакивая паром этот свет.

Но на Марсовое поле дотемна

Вы придете одинешенька-одна,

в синем платье, как бывало уж не раз,

но навечно без поклонников, без нас.

Только трубочка бумажная в руке,

лишь такси за Вами едет вдалеке,

рядом плещется блестящая вода,

до асфальта провисают провода.

Вы поднимете прекрасное лицо —

громкий смех, как поминальное словцо,

звук неясный на нагревшемся мосту —

на мгновенье взбудоражит пустоту.

Я не видел, не увижу Ваших слез,

не услышу я шуршания колес,

уносящих Вас к заливу, к деревам,

по отечеству без памятника Вам.

В теплой комнате, как помнится, без книг,

без поклонников, но также не для них,

опирая на ладонь свою висок,

Вы напишите о нас наискосок.

Вы промолвите тогда: «О, мой Господь!

этот воздух запустевший — только плоть

дум, оставивших признание свое,

а не новое творение Твое!»

Июнь 1962

Сонет («Прошел январь за окнами тюрьмы…»)

Прошел январь за окнами тюрьмы,

и я услышал пенье заключенных,

звучащее в кирпичном сонме камер:

«Один из наших братьев на свободе».

Еще ты слышишь пенье заключенных

и топот надзирателей безгласных,

еще ты сам поешь, поешь безмолвно:

«Прощай, январь».

Лицом поворотясь к окну,

еще ты пьешь глотками теплый воздух,

а я опять задумчиво бреду

с допроса на допрос по коридору

в ту дальнюю страну, где больше нет

ни января, ни февраля, ни марта.

ANNO DOMINI

«Я обнял эти плечи и взглянул…»

М. Б.

Я обнял эти плечи и взглянул

на то, что оказалось за спиною,

и увидал, что выдвинутый стул

сливался с освещенною стеною.

Был в лампочке повышенный накал,

невыгодный для мебели истертой,

и потому диван в углу сверкал

коричневою кожей, словно желтой.

Стол пустовал. Поблескивал паркет.

Темнела печка. В раме запыленной

застыл пейзаж. И лишь один буфет

казался мне тогда одушевленным.

Но мотылек по комнате кружил,

и он мой взгляд с недвижимости сдвинул.

И если призрак здесь когда-то жил,

то он покинул этот дом. Покинул.

2 февраля 1962

Загадка ангелу

М. Б.

Мир одеял разрушен сном.

Но в чьем-то напряженном взоре

маячит в сумраке ночном

окном разрезанное море.

Две лодки обнажают дно,

смыкаясь в этом с парой туфель.

Вздымающееся полотно

и волны выражают дупель.

Подушку обхватив, рука

сползает по столбам отвесным,

вторгаясь в эти облака

своим косноязычным жестом.

О камень порванный чулок,

изогнутый впотьмах, как лебедь,

раструбом смотрит в потолок,

как будто почерневший невод.

Два моря с помощью стены,

при помощи неясной мысли,

здесь как-то так разделены,

что сети в темноте повисли

пустыми в этой глубине,

но все же ожидают всплытья

от пущенной сквозь крест в окне,

связующей их обе, нити.

Звезда желтеет на волне,

маячат неподвижно лодки.

Лишь крест вращается в окне

подобием простой лебедки.

К поверхности из двух пустот

два невода ползут отвесно,

надеясь: крест перенесет

и опустит в другое место.

Так тихо, что не слышно слов,

что кажется окну пустому:

надежда на большой улов

сильней, чем неподвижность дома.

И вот уж в темноте ночной

окну с его сияньем лунным

две грядки кажутся волной,

а куст перед крыльцом — буруном.

Но дом недвижен, и забор

во тьму ныряет поплавками,

и воткнутый в крыльцо топор

один следит за топляками.

Часы стрекочут. Вдалеке

ворчаньем заглушает катер,

как давит устрицы в песке

ногой бесплотный наблюдатель.

Два глаза источают крик.

Лишь веки, издавая шорох,

во мраке защищают их

собою наподобье створок.

Как долго эту боль топить,

захлестывать моторной речью,

чтоб дать ей оспой проступить

на теплой белизне предплечья?

Как долго? До утра? Едва ль.

И ветер шелестит в попытке

жасминовую снять вуаль

с открытого лица калитки.

Сеть выбрана, в кустах удод

свистком предупреждает кражу;

и молча замирает тот,

кто бродит в темноте по пляжу.

Ломтик медового месяца

М. Б.

Не забывай никогда,

как хлещет в пристань вода

и как воздух упруг —

как спасательный круг.

А рядом чайки галдят,

и яхты в небо глядят,

и тучи вверху летят,

словно стая утят.

Пусть же в сердце твоем,

как рыба, бьется живьем

и трепещет обрывок

нашей жизни вдвоем.

Пусть слышится устриц хруст,

пусть топорщится куст.

И пусть тебе помогает

страсть, достигшая уст,

понять без помощи слов,

как пена морских валов,

достигая земли,

рождает гребни вдали.

Май 1964

«Ты выпорхнешь, малиновка, из трех…»

М. Б.

Ты выпорхнешь, малиновка, из трех

малинников, припомнивши в неволе,

как в сумерках вторгается в горох

ворсистое люпиновое поле.

Сквозь сомкнутые вербные усы

туда! — где, замирая на мгновенье,

бесчисленные капельки росы

сбегают по стручкам от столкновенья.

Малинник встрепенется, но в залог

оставлена догадка, что, возможно,

охотник, расставляющий силок,

валежником хрустит неосторожно.

На деле же — лишь ленточка тропы

во мраке извивается, белея.

Не слышно ни журчанья, ни стрельбы,

не видно ни Стрельца, ни Водолея.

Лишь ночь под перевернутым крылом

бежит по опрокинувшимся кущам,

настойчива, как память о былом —

безмолвном, но по-прежнему живущем.

24 мая 1964

Песни счастливой зимы

Песни счастливой зимы

на память себе возьми,

чтоб вспоминать на ходу

звуков их глухоту;

местность, куда, как мышь,

быстрый свой бег стремишь,

как бы там не звалась,

в рифмах их улеглась.

Так что, вытянув рот,

так ты смотришь вперед,

как глядит в потолок,

глаз пыля, ангелок.

А снаружи — в провал —

снег, белей покрывал

тех, что нас занесли,

но зимы не спасли.

Значит, это весна.

То-то крови тесна

вена: только что взрежь,

море ринется в брешь.

Так что — виден насквозь

вход в бессмертие врозь,

вызывающий грусть,

но вдвойне: наизусть.

Песни счастливой зимы

на память себе возьми.

То, что спрятано в них,

не отыщешь в иных.

Здесь, от снега чисты,

воздух секут кусты,

где дрожит средь ветвей

радость жизни твоей.

Развивая Крылова

М. Б.

Одна ворона (их была гурьба,

но вечер их в ольшанник перепрятал)

облюбовала маковку столба,

другая — белоснежный изолятор.

Друг другу, так сказать, насупротив

(как требуют инструкций незабудки),

контроль над телеграфом учредив

в глуши, не помышляющей о бунте,

они расположились над крыльцом,

возвысясь над околицей белесой,

над сосланным в изгнание певцом,

над спутницей его длинноволосой.

А те, в обнимку, думая свое,

прижавшись, чтобы каждый обогрелся,

стоят внизу. Она — на острие,

а он — на изолятор загляделся.

Одно обоим чудится во мгле,

хоть (позабыв про сажу и про копоть)

она — все об уколе, об игле…

А он — об «изоляции», должно быть.

(Какой-то непонятный перебор,

какое-то подобие аврала:

ведь если изолирует фарфор,

зачем его ворона оседлала?)

И все, что будет, зная назубок

(прослывший знатоком былого тонким),

он высвободил локоть, и хлопок

ударил по вороньим перепонкам.

Та, первая, замешкавшись, глаза

зажмурила и крылья распростерла.

Вторая же — взвилась под небеса

и каркнула во все воронье горло,

приказывая издали и впредь

фарфоровому шарику (над нами)

помалкивать и взапуски белеть

с забредшими в болото валунами.

17 мая 1964

Для школьного возраста

М. Б.

Ты знаешь, с наступленьем темноты

пытаюсь я прикидывать на глаз,

отсчитывая горе от версты,

пространство, разделяющее нас.

И цифры как-то сходятся в слова,

откуда приближаются к тебе

смятенье, исходящее от А,

надежда, исходящая от Б.

Два путника, зажав по фонарю,

одновременно движутся во тьме,

разлуку умножая на зарю,

хотя бы и не встретившись в уме.

31 мая 1964

Пророчество

М. Б.

Мы будем жить с тобой на берегу,

отгородившись высоченной дамбой

от континента, в небольшом кругу,

сооруженном самодельной лампой.

Мы будем в карты воевать с тобой

и слушать, как безумствует прибой,

покашливать, вздыхая неприметно,

при слишком сильных дуновеньях ветра.

Я буду стар, а ты — ты молода.

Но выйдет так, как учат пионеры,

что счет пойдет на дни — не на года, —

оставшиеся нам до новой эры.

В Голландии своей наоборот

мы разведем с тобою огород

и будем устриц жарить за порогом

и солнечным питаться осьминогом.

Пускай шумит над огурцами дождь,

мы загорим с тобой по-эскимосски,

и с нежностью ты пальцем проведешь

по девственной, нетронутой полоске.

Я на ключицу в зеркало взгляну

и обнаружу за спиной волну

и старый гейгер в оловянной рамке

на выцветшей и пропотевшей лямке.

Придет зима, безжалостно крутя

осоку нашей кровли деревянной.

И если мы произведем дитя,

то назовем Андреем или Анной.

Чтоб, к сморщенному личику привит,

не позабыт был русский алфавит,

чей первый звук от выдоха продлится

и, стало быть, в грядущем утвердится.

Мы будем в карты воевать, и вот

нас вместе с козырями отнесет

от берега извилистость отлива.

И наш ребенок будет молчаливо

смотреть, не понимая ничего,

как мотылек колотится о лампу,

когда настанет время для него

обратно перебраться через дамбу.

1 мая 1965

«Отказом от скорбного перечня — жест…»

Отказом от скорбного перечня — жест

большой широты в крохоборе! —

сжимая пространство до образа мест,

где я пресмыкался от боли,

как спившийся кравец в предсмертном бреду,

заплатой на барское платье

с изнанки твоих горизонтов кладу

на движимость эту заклятье!

Проулки, предместья, задворки — любой

твой адрес — пустырь, палисадник, —

что избрано будет для жизни тобой,

давно, как трагедии задник,

настолько я обжил, что где бы любви

своей не воздвигла ты ложе,

все будет не краше, чем храм на крови,

и общим бесплодием схоже.

Прими ж мой процент, разменяв чистоган

разлуки на брачных голубок!

За лучшие дни поднимаю стакан,

как пьет инвалид за обрубок.

На разницу в жизни свернув костыли,

будь с ней до конца солидарной:

не мягче на сплетне себе постели,

чем мне — на листве календарной.

И мертвым я буду существенней для

тебя, чем холмы и озера:

не большую правду скрывает земля,

чем та, что открыта для взора!

В тылу твоем каждый растоптанный злак

воспрянет, как петел ледащий.

И будут круги расширятся, как зрак —

вдогонку тебе, уходящей.

Глушеною рыбой всплывая со дна,

кочуя, как призрак — по требам,

как тело, истлевшее прежде рядна,

как тень моя, взапуски с небом,

повсюду начнет возвещать обо мне

тебе, как заправский мессия,

и корчится будут на каждой стене

в том доме, чья крыша — Россия.

Июнь 1967

Anno Domini

М. Б.

Провинция справляет Рождество.

Дворец Наместника увит омелой,

и факелы дымятся у крыльца.

В проулках — толчея и озорство.

Веселый, праздный, грязный, очумелый

народ толпится позади дворца.

Наместник болен. Лежа на одре,

покрытый шалью, взятой в Альказаре,

где он служил, он размышляет о

жене и о своем секретаре,

внизу гостей приветствующих в зале.

Едва ли он ревнует. Для него

сейчас важней замкнуться в скорлупе

болезней, снов, отсрочки перевода

на службу в Метрополию. Зане

он знает, что для праздника толпе

совсем не обязательна свобода;

по этой же причине и жене

он позволяет изменять. О чем

он думал бы, когда б его не грызли

тоска, припадки? Если бы любил?

Невольно зябко поводя плечом,

он гонит прочь пугающие мысли.

…Веселье в зале умеряет пыл,

но все же длится. Сильно опьянев,

вожди племен стеклянными глазами

взирают в даль, лишенную врага.

Их зубы, выражавшие их гнев,

как колесо, что сжато тормозами,

застряли на улыбке, и слуга

подкладывает пищу им. Во сне

кричит купец. Звучат обрывки песен.

Жена Наместника с секретарем

выскальзывают в сад. И на стене

орел имперский, выклевавший печень

Наместника, глядит нетопырем…

И я, писатель, повидавший свет,

пересекавший на осле экватор,

смотрю в окно на спящие холмы

и думаю о сходстве наших бед:

его не хочет видеть Император,

меня — мой сын и Цинтия. И мы,

мы здесь и сгинем. Горькую судьбу

гордыня не возвысит до улики,

что отошли от образа Творца.

Все будут одинаковы в гробу.

Так будем хоть при жизни разнолики!

Зачем куда-то рваться из дворца —

отчизне мы не судьи. Меч суда

погрязнет в нашем собственном позоре:

наследники и власть в чужих руках.

Как хорошо, что не плывут суда!

Как хорошо, что замерзает море!

Как хорошо, что птицы в облаках

субтильны для столь тягостных телес!

Такого не поставишь в укоризну.

Но может быть находится как раз

к их голосам в пропорции наш вес.

Пускай летят поэтому в отчизну.

Пускай орут поэтому за нас.

Отечество… чужие господа

у Цинтии в гостях над колыбелью

склоняются, как новые волхвы.

Младенец дремлет. Теплится звезда,

как уголь под остывшею купелью.

И гости, не коснувшись головы,

нимб заменяют ореолом лжи,

а непорочное зачатье — сплетней,

фигурой умолчанья об отце…

Дворец пустеет. Гаснут этажи.

Один. Другой. И, наконец, последний.

И только два окна во всем дворце

горят: мое, где, к факелу спиной,

смотрю, как диск луны по редколесью

скользит и вижу — Цинтию, снега;

Наместника, который за стеной

всю ночь безмолвно борется с болезнью

и жжет огонь, чтоб различить врага.

Враг отступает. Жидкий свет зари,

чуть занимаясь на Востоке мира,

вползает в окна, норовя взглянуть

на то, что совершается внутри,

и, натыкаясь на остатки пира,

колеблется. Но продолжает путь.

Январь 1968, Паланга

По дороге на Скирос

Я покидаю город, как Тезей —

свой Лабиринт, оставив Минотавра

смердеть, а Ариадну — ворковать

в объятьях Вакха.

Вот она, победа!

Апофеоз подвижничества! Бог

как раз тогда подстраивает встречу,

когда мы, в центре завершив дела,

уже бредем по пустырю с добычей,

навеки уходя из этих мест,

чтоб больше никогда не возвращаться.

В конце концов, убийство есть убийство.

Долг смертных ополчаться на чудовищ.

Но кто сказал, что чудища бессмертны?

И — дабы не могли мы возомнить

себя отличными от побежденных —

Бог отнимает всякую награду

(тайком от глаз ликующей толпы)

и нам велит молчать. И мы уходим.

Теперь уже и вправду — навсегда.

Ведь если может человек вернуться

на место преступленья, то туда,

где был унижен, он прийти не сможет.

И в этом пункте планы Божества

и наше ощущенье униженья

настолько абсолютно совпадают,

что за спиною остаются: ночь,

смердящий зверь, ликующие толпы,

дома, огни. И Вакх на пустыре

милуется в потемках с Ариадной.

Когда-нибудь придется возвращаться.

Назад. Домой. К родному очагу.

И ляжет путь мой через этот город.

Дай Бог тогда, чтоб не было со мной

двуострого меча, поскольку город

обычно начинается для тех,

кто в нем живет, с центральных площадей

и башен.

А для странника — с окраин.

Элегия («Подруга милая, кабак все тот же…»)

М. Б.

Подруга милая, кабак все тот же.

Все та же дрянь красуется на стенах,

все те же цены. Лучше ли вино?

Не думаю; не лучше и не хуже.

Прогресса нет. И хорошо, что нет.

Пилот почтовой линии, один,

как падший ангел, глушит водку. Скрипки

еще по старой памяти волнуют

мое воображение. В окне

маячат белые, как девство, крыши,

и колокол гудит. Уже темно.

Зачем лгала ты? И зачем мой слух

уже не отличает лжи от правды,

а требует каких-то новых слов,

неведомых тебе — глухих, чужих,

но быть произнесенными могущих,

как прежде, только голосом твоим.

1968, Паланга

Строфы

I

На прощанье — ни звука.

Граммофон за стеной.

В этом мире разлука —

лишь прообраз иной.

Ибо врозь, а не подле

мало веки смежать

вплоть до смерти. И после

нам не вместе лежать.

II

Кто бы ни был виновен,

но, идя на правеж,

воздаяния вровень

с невиновными ждешь.

Тем верней расстаемся,

что имеем в виду,

что в Раю не сойдемся,

не столкнемся в Аду.

III

Как подзол раздирает

бороздою соха,

правота разделяет

беспощадней греха.

Не вина, но оплошность

разбивает стекло.

Что скорбеть, расколовшись,

что вино утекло?

IV

Чем тесней единенье,

тем кромешней разрыв.

Не спасет затемненья

ни рапид, ни наплыв.

В нашей твердости толка

больше нету. В чести —

одаренность осколка

жизнь сосуда вести.

V

Наполняйся же хмелем,

осушайся до дна.

Только емкость поделим,

но не крепость вина.

Да и я не загублен,

даже ежели впредь,

кроме сходства зазубрин,

общих черт не узреть.

VI

Нет деленья на чуждых.

Есть граница стыда

в виде разницы в чувствах

при словце «никогда».

Так скорбим, но хороним,

переходим к делам,

чтобы смерть, как синоним,

разделить пополам.

VII

Распадаются домы,

обрывается нить.

Чем мы были и что мы

не смогли сохранить, —

промолчишь поневоле,

коль с течением дней

лишь подробности боли,

а не счастья видней.

VIII

Невозможность свиданья

превращает страну

в вариант мирозданья,

хоть она в ширину,

завидущая к славе,

не уступит любой

залетейской державе;

превзойдет голытьбой.

IX

Только то и тревожит,

что грядущий режим,

не испытан, не прожит,

но умом постижим.

И нехватка боязни

— невесомый балласт —

вознесенья от казни

обособить не даст.

X

Что ж без пользы неволишь

уничтожить следы?

Эти строки всего лишь

подголосок беды.

Обрастание сплетней

подтверждает к тому ж:

расставанье заметней,

чем слияние душ.

XI

И, чтоб гончим не выдал

— ни моим, ни твоим —

адрес мой храпоидол

или твой — херувим,

на прощанье — ни звука;

только хор Аонид.

Так посмертная мука

и при жизни саднит.

Postscriptum

Как жаль, что тем, чем стало для меня

твое существование, не стало

мое существованье для тебя.

…В который раз на старом пустыре

я запускаю в проволочный космос

свой медный грош, увенчанный гербом,

в отчаянной попытке возвеличить

момент соединения… Увы,

тому, кто не способен заменить

собой весь мир, обычно остается

крутить щербатый телефонный диск,

как стол на спиритическом сеансе,

покуда призрак не ответит эхом

последним воплям зуммера в ночи.

Дидона и Эней

Великий человек смотрел в окно,

а для нее весь мир кончался краем

его широкой, греческой туники,

обильем складок походившей на

остановившееся море.

Он же

смотрел в окно, и взгляд его сейчас

был так далек от этих мест, что губы

застыли, точно раковина, где

таится гул, и горизонт в бокале

был неподвижен.

А ее любовь

была лишь рыбой — может и способной

пуститься в море вслед за кораблем

и, рассекая волны гибким телом,

возможно, обогнать его… но он —

он мысленно уже ступил на сушу.

И море обернулось морем слез.

Но, как известно, именно в минуту

отчаянья и начинает дуть

попутный ветер. И великий муж

покинул Карфаген.

Она стояла

перед костром, который разожгли

под городской стеной ее солдаты,

и видела, как в мареве костра,

дрожавшем между пламенем и дымом,

беззвучно рассыпался Карфаген

задолго до пророчества Катона.

Шесть лет спустя

М. Б.

Так долго вместе прожили, что вновь

второе января пришлось на вторник,

что удивленно поднятая бровь,

как со стекла автомобиля — дворник,

с лица сгоняла смутную печаль,

незамутненной оставляя даль.

Так долго вместе прожили, что снег

коль выпадет, то думалось — навеки,

что, дабы не зажмуривать ей век,

я прикрывал ладонью их, и веки,

не веря, что их пробуют спасти,

метались там, как бабочки в горсти.

Так чужды были всякой новизне,

что тесные объятия во сне

бесчестили любой психоанализ;

что губы, припадавшие к плечу,

с моими, задувавшими свечу,