Люблю на необъезженном коне

Нестись по лугу, пахнущему тмином,

И женщину люблю... Когда глаза

Ее потупленные я целую <...>

(Н.С. Гумилев).

Любовь - это, в сущности, чувственно ощутимое влечение к чему-то определенному - любимому. Ощутимо - значит категорически достоверно и бесспорно; влечь к себе может как материально предметное, так и непосредственно ощути­мое, но в то же время физически бесплотное.

Но что нам делать с розовой зарей

Над холодеющими небесами,

Где тишина и неземной покой,

Что делать нам с бессмертными стихами?

Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать.

Мгновение бежит неудержимо,

И мы ломаем руки, но опять

Осуждены идти все мимо, мимо *

_______________________________________________________________* Эта и предыдущая цитата взяты из сборника Н.С. Гумилева «Огнен­ный столп» (стихотворения «Душа и тело» и «Шестое чувство»), - Прим. ред.

Разнообразие влекущего к себе определяет разнообразие влечений, называемых любовью. Словом этим называют и соответствие субъективному вкусу - привлекательность. Пуш­кин любил «дни поздней осени». Лермонтов «странною любо­вью» любил отчизну. Любовью называют и предпочтение одного другому - одни отдыхают на юге, другие «больше любят» среднюю полосу; одни «любят» молочный стол, другие «больше любят» мясной или овощной... Одно слово и одно

понятие обозначают и неудержимое влечение - страсть, и легкое предпочтение; причем и в тем и в другом может под­разумеваться и что-то вполне вещественное (например, еда) и что-то неосязаемое (например, «холодеющие небеса», музыка) со всеми переходами от страсти до легкой симпатии и от чувственного вожделения до бескорыстного созерцания. Таков диапазон явлений, обозначаемых словом любовь; переходы в этом диапазоне совершенно постепенны, и потому за словом этим нельзя признать несколько четко различимых значений. Вот несколько иллюстраций.

К. Коровин в очерке о путешествии на Север рассказыва­ет: «Из чума вышел молодой самоед. На его открытой груди висел медный крест. Он пристально посмотрел на нас боль­шими глазами и внезапно завыл, как собака. И ужас - у его сыромятного пояса была подвешена за волосы голова челове­ка. Вытекшие глаза и оскаленные зубы сверкали от костра <...>. Это была голова его отца. Он отрезал ее у умершего, не желая расстаться. Он так любил отца, что оставил себе голо­ву, которую целовал и клал на ночь рядом с собой» (136, стр.438).

А вот нечто прямо противоположное. Н.В. Гоголь пишет С.Т. Аксакову: «Я был в состоянии всегда (сколько мне ка­жется) любить всех вообще, потому что я не был способен ни к кому питать ненависти. Но любить кого-либо особенно, предпочтительно, я мог только из интереса. Если кто-нибудь доставил мне существенную пользу и через него обогатилась моя голова, если он натолкнул меня на новые наблюдения или над самим, над его собственной душой, или над другими людьми, словом, если через него как-нибудь раздвинулись мои познания, я уже того человека люблю, хоть будь он и меньше достоин любви, чем другой, хоть он и меньше меня любит. Что же делать, вы видите, какое творение человек, у него прежде всего свой собственный интерес» (7, стр.187).

В центре разнообразных значений «любви», вероятно, мо­жет быть поставлено ее наиболее распространенное значение -любовь половая, которая, как уже было упомянуто, соединяет в себе, в каждом случае в той или иной пропорции, половое влечение и потребности социальные с большим или меньшим давлением на них потребностей идеальных. Половая любовь концентрирует в себе те влечения, которые порознь определя­ют и все другие случаи любви; в ней влечения биологические, социальные и идеальные слиты в одно и превосходят по силе пассивное созерцание и легкое предпочтение. Это можно ви­деть в стихотворении Пушкина «Желание славы». «Полнота наслаждения», даже при «стесненном молчании» вытесняет все желания и мысли; это - мгновения счастья. За его утратой следует «желание славы» - господствующего места в умах окружающих («чтоб громкою молвою все, все вокруг тебя звучало обо мне»). Слава - средство напоминания и отмще­ния. Какая потребность над какой здесь преобладает? Может быть, слава нужна для возвращения любви, а может быть, она, слава, призвана вознаградить уязвленное самолюбие? Обычно в любви влечение к ее предмету сдерживается и как бы урав­новешивается самолюбием. Тридцатитрехлетний Л.Н. Толстой записал: «Для меня главный признак любви есть страх оскор­бить или не понравиться любимому предмету, просто страх» (277, т.46, стр.237).

Этим страхом, осторожностью, противоречивостью любовь отличается от того, что называют обычно «страстью» - когда одна из составляющих ее потребностей подавляет и вытесняет все другие. Но и страсти бывают самыми разнообразными и по содержанию и по силе.

Может быть, рассеянная во множестве разнообразных вле­чений, любовь или страсть есть попросту не что иное, как сама функционирующая потребность как таковая? Ощущение потребности как наполнение жизни и как синоним ее полно­ты? Тогда смысл понятия «любовь» тот же, что и понятие «потребность», но в варианте не «нужды», а в варианте рос­та, развития, о чем речь уже была, - с акцентом на позитив­ное содержание потребности. Любить можно только что-то или кого-то, а потребность может быть и бывает избеганием ущерба, вреда, недостачи. Это - «потребность нужды».

Есть нехватка и в любви; любовь влечет к тому, без чего неизбежно ощущение недостаточности. Поэтому половая чело­веческая любовь без мучений, без отрицательных эмоций, в ее настоящем значении едва ли возможна. Но сами мучения любви, в сущности, радостны, пока и поскольку они дают избыточную информацию о ее, любви, существовании - о полноте ощущения жизни. Если же мучения любви лишены радости, то, вероятно, речь идет либо о чем-то вынужденном, об обязательствах, а не о влечении; либо - привычке, привя­занности, ставшей необходимостью.

Так, любовь можно рассматривать как потребность, уси­ленную положительной эмоцией, вызванной обратной связью, - потребность с ощущением ее благотворности, с предвкуше­нием ее удовлетворения.

Потребности как любовь

Потребность можно уподобить бичу, вечно подгоняющему живое, или, по выражению Ф.И. Тютчева, «могучему вихрю», который «людей метет» к зрелости, размножению, старости и смерти. Потребность, будь она только нуждой, недостаточнос­тью - делала бы жизнь человека, от первого вздоха до пос­леднего, сизифовым трудом вечного восполнения вечных недо­стач. Информация, постоянно напоминающая об этой перспек­тиве, должна бы обрекать человека на неизбывное страдание, и он должен бы тогда завидовать растениям, лишенным со­знания. С больными так и бывает, но в большинстве своем люди, как известно, дорожат жизнью, и она радует их, вопре­ки тому, что конец каждому известен и что движут ее по­требности, а они - ощущения недостач.

Но это - одна сторона потребностей, негативная; другая сторона, и, может быть, более значительная - позитивная. Потребность - сила; сила практически имеет направление, а оно определяется, с одной стороны, тем, чего недостает, с другой - тем, что привлекает. Негативная сторона обеспечи­вает уравновешивание в среде, самосохранение; позитивная сторона - дает рост и развитие. Такова функция всякой люб­ви - от самой слабой (привлекательности) до самой сильной (страсти), и к чему бы слабая или сильная ни были бы на­правлены.

Такое расширительное толкование любви, начиная с ее полового варианта, можно обосновать тем, что главное, ос­новное свойство живого - преодоление гомеостаза, равновесия - развитие. А кульминация его - размножение, продолжение рода, т.е. жизни.

Академик В.И. Вернадский рассматривает жизнь как явле­ние космическое в точном смысле этого понятия, а размноже­ние - как основную функцию живого. Он пишет: «Растекание размножением в биосфере зеленого вещества является одним из характернейших и важнейших проявлений механизма зем­ной коры. Оно обще всем живым веществам, лишенным хло­рофилла или им обладающим, оно - характернейшее и важнейшее выявление в биосфере всей жизни, коренное отличие живого от мертвого, форма охвата энергией жизни всего про­странства биосферы. Оно выражается нам в окружающей при роде во всюдности жизни, в захвате ею, если этому не пре­пятствуют непреодолимые препятствия, всякого свободного пространства биосферы. Область жизни - вся поверхность планеты» (47, стр.24).

Территориальный императив требует размножения, а оно (в сложнейших трансформациях человеческих потребностей) содержит в себе любовь. Поэтому, вероятно, с древнейших времен «любовь» понималась не только в узком, конкретном смысле, но и в самом широком. В статье для энциклопедичес­кого словаря философ Вл. Соловьев писал: «Для Эмпедокла любовь была одним из двух начал вселенной, именно началом всемирного единства и целости (интеграции), метафизическим законом тяготения и центростремительного движения. У Пла­тона любовь есть демоническое (связывающее земной мир с божественным) стремление конечного существа к совершенной полноте бытия и вытекающее отсюда «творчество в красоте» (259, стр.237).

Б.Л. Пастернак утверждает: «Любовь так же проста и бе­зусловна, как сознание и смерть, азот и уран. Это не состоя­ние души, а первооснова мира. Поэтому, как нечто краеу­гольное и первичное, любовь равнозначительна творчеству» (211, стр.798). Стихотворение в прозе «Воробей» И.С.Тургенев кончает словами: «Любовь, думал я, сильнее смерти и страха смерти. Только ею, только любовью держится и движется жизнь» (280, т.8, стр.474).

Любовью можно называть привлекательность того, к чему влечет потребность. Поэтому с любовью связаны надежды, мечты, вера и, в частности, - вера в добро и справедливость.

А не связано ли с любовью и понятие, известное как «рефлекс цели»? Академик В.А. Энгельгардт пишет: «Рефлекс цели, - говорит Павлов, - есть основная форма жизненной энергии каждого из нас. Жизнь только того красна и сильна, кто всю жизнь стремится к постоянно достигаемой, но никог­да не достижимой цели. <...> Вся жизнь, все ее улучшения, вся ее культура делаются людьми, стремящимися к той или дру­гой поставленной ими себе в жизни цели». «Прекрасные сло­ва! - продолжает В.А. Энгельгардт. - Они от начала до конца приложимы к деятельности ученого. Рефлекс цели и творчес­кий инстинкт - это почти одно и то же, они почти полнос­тью составляют одно целое» (331, стр.55).

«Продуктивность - это уменье человека использовать свои силы и реализовать способности, заложенные в нем», - ут­верждает Э. Фромм. «Наиболее важным элементом продуктив­ной ориентации является любовь, которая играет роль веду­щей категории в этической концепции Фромма» (318, стр.95). Поэтому любовь в принципе отрицает равнодушие, пассив­ность, опасения и даже осторожность, а далее - ограничения и нормы. Поэтому она противонаправлена догматике и внешним обязательствам, всему вынужденному - всей негативной стороне человеческого бытия.

Поэт Гарсиа Лорка сказал: «Равнодушие - престол Сата­ны, а между тем именно оно разглагольствует на всех пере­крестках в шутовском наряде самодовольства и культуры» (160, стр.5). Наряд этот свидетельствует об удовлетворенности господствующей средней нормой.

Таким образом, в формуле «бог есть любовь» содержится отрицание равнодушия, скептицизма и всякой догматики; «наилучшее суеверие» - та норма удовлетворения идеальных потребностей, которой отрицается сама нормативность. По­этому провозглашение «закона любви» - характерная черта начала чуть ли не всех религиозных и политических револю­ций и реформации. Так ниспровергаются старые нормы. Но любовь, декларируемая обязательным общим законом и навя­зываемая, превращается в средство удовлетворения социальных потребностей (преимущественно «для себя») и неизбежно дела­ется нормой, вступая в противоречие с собою.

Одним из наглядных примеров представляется мне учение Л.Н. Толстого. Отрицая нормы и догматику - ортодоксальное православие - Л.Н. Толстой призывал к человеколюбию как таковому; но как только его учение претворилось в «толстовство», оно закрепилось в нормах и новой догматике, вступив в противоречие со своим исходным принципом.

Любовь - одна сторона потребностей; но они не могут существовать без другой ее стороны. Без этой другой стороны они могут лишь мыслиться умозрительно, существовать в меч­тах и реализоваться на самые короткие мгновения, когда эта другая сторона забывается. Любовь - это светлая сторона сама по себе - свет без тени (по Ин. Анненскому - «Любовь ведь светлая, она кристалл, эфир...»). Поэтому отрицание нор­мы ведет к новой норме, отказ от одного суеверия ведет к другому и потребность «для других» невозможна без потреб­ностей «для себя». Герман Гессе в «Степном волке» утвержда­ет, что без любви к себе невозможна и любовь к ближнему.

Для каждого человека привлекательность чего-то опреде­ленного есть в то же время непривлекательность обратного, влечение к одному есть отвращение к другому, и сильная лю­бовь невозможна без ненависти. А тот, кто пытается любить всех, тот едва ли любит кого-то определенного. Так же, впрочем, и ненависть к одному говорит о любви к противо­положному.

Это не исключает, разумеется, того, что есть люди, кото­рые многих любят и лишь некоторых ненавидят. Их называют добрыми. Тех, кто многих ненавидит, а некоторых любит, называют злыми. Люди непритязательные многое любят - в их потребностях преобладает позитивное влечение, и они лю­бят жизнь. У других, наоборот, преобладает негативная сто­рона потребностей; они чаще недовольны жизнью, и их дела носят характер вынужденно оборонительный. Они боятся поте­рять приобретенное, охраняют норму, предпочитают не риско­вать и берегут свой покой. И они не обходятся без любви, но любовь их близка к привязанностям. (Такова, может быть, при­вязанность Понтия Пилата к своей собаке в романе М.А. Бул­гакова).

Чрезвычайная, может быть, решающая роль любви в ре­альном поведении человека и в человеческой жизни вообще, маскируется тем обстоятельством, что сама любовь разнообра­зится не только предметами влечений, но и многообразием степеней их привлекательности. Почти безразличное приобре­тает некоторую привлекательность по соседству с отврати­тельным, с неприятным; нужда в том, что обычно безразлич­но, делает его привлекательным. Предмет сильнейшего влече­ния, наоборот, превращается иногда всего лишь в привычную привязанность; привычки и привязанности выступают равно­душием рядом с возникающей страстью.

От силы влечения - от позитивной стороны потребности -не менее, чем от негативной ее стороны, зависит обслужива­ние ее памятью, воображением, мышлением и интуицией. Они вовлекаются в обслуживание силой влечения, но страсть ос­лепляет и дезорганизует их работу; она вытесняет не только представление о нормах, но и другие потребности, ощущав­шиеся с их негативной стороны. Это свойство страсти часто воспроизводится в искусстве; его можно видеть в библейской легенде о Самсоне и Далиле, в трагедии Шекспира «Антоний и Клеопатра». Примером человека злого может служить Иван Грозный. В.О. Ключевский пишет о нем: «Вечно тревожный и подозрительный, Иван рано привык думать, что окружен только врагами, и воспитал в себе печальную наклонность высматривать, как плетется вокруг него бесконечная сеть коз­ней, которою, чудилось ему, стараются опутать его со всех сторон» (125, т.2, стр.200).

Любовь и нормы

Противопоставленность любви нормам ярко проявляется в конфликтах между «чувством и долгом». Такие конфликты постоянно изображаются в литературе и на сцене потому, вероятно, что часто они переживаются в жизни, не находят разрешения, ведут к компромиссам и остаются конфликтами «внутренними». Широкий интерес к ним может служить тому подтверждением, а их неизбежность вытекает из того, что наз­начение «чувства» (любви, а значит - и ненависти) заключает­ся в борьбе с нормой (долгом), а назначение долга (нормы) -в борьбе с «чувством» (любовью и ненавистью), в его сдер­живании.

Половую любовь и брак, основанный на расчете, коммер­ческой сделке и потому не нарушающий никаких норм, назы­вать человеческой любовью, вероятно, не следовало бы. Такая «любовь», впрочем, чрезвычайно распространена. Очевидно, не случайно. М. Зощенко в «Голубой книге» приводит много истори­ческих примеров уродливых браков по расчету. Но надо по­лагать, что коль скоро они существуют чуть ли не в любое время и в любой среде, они - норма удовлетворения одновременно био­логических и социальных потребностей. Поэтому такие браки бывают вполне продуктивными и счастливыми. Г. Штоль, био­граф коммерсанта и археолога Г. Шлимана, открывшего Трою, рассказывая о двух его браках, отмечал, что оба были совер­шены по трезвому расчету и второй оказался вполне счастли­вым. Благополучные браки по расчету свидетельствуют о рен­табельности этих норм, где биологическое и нравственное уравновешено и стабилизировано, а любовь выступает обяза­тельством, долгом.

Но любовь в ее настоящем значении - как сила, противо­стоящая нормам, - для того, вероятно, и нужна человечеству, чтобы ломать социальные ранговые преграды и чтобы, с дру­гой стороны, естественный отбор не сводился к случайностям животного биологического влечения полов. В современной генетике целесообразность преодоления таких преград называ­ют явлением гетерозии. Но если бы любовь слишком часто ломала установленные в данной среде нормы и побеждала долг, то это нарушило бы стабилизацию семьи как первого звена организации человеческого общества и угрожало бы повышению, росту культуры - структуры общественно-истори­ческих норм. Поэтому необходима не только любовь, ломаю­щая преграды, но необходимы и нравственность, и долг, про­тивостоящие влечению, чувству, страсти. Только исключитель­но сильная любовь побеждает господствующую норму, но сама норма, даже и побеждая, в столкновениях с «чувством» эволюционирует. Эти столкновения являются как бы школой для борющихся сил - они учат и смелости влечений, и мо­ральной ответственности. Примерами могут служить «Ромео и Джульетта», «Анна Каренина» и многие другие общеизвестные произведения.

Они всегда имеют успех потому, что любовь, преодолева­ющая преграды, обычно вызывает сочувствием и у большин­ства людей, может быть, несмотря на гибель героев, нечто вроде зависти. Смелость, свободу, независимость людям свой­ственно уважать. Сочувствуют этим качествам, любуются ими и мечтают о них даже те, кто крепко держится за норму и готовы самым решительным образом защищать ее. В этом противоречии обеспечивается достаточная устойчивость норм и в то же время их развитие.

Стимулирует развитие норм не только половая любовь, но и все другие ее формы и направления. Так, человеколюбие в широком смысле требует совершенствования всех норм удов­летворения социальных потребностей, например, в способах борьбы с преступностью, в средствах наказаний; любовь к детям ведет к усовершенствованию методов и практики воспи­тания и обучения; любовь врача к пациентам стимулирует улучшение норм обслуживания больных. Можно даже сказать, что любовь к комфорту требует совершенствования службы быта, а гурманство стимулирует развитие кулинарии... Так получается, что человеческую культуру строит, в сущности, любовь.

Улучшение какого-либо дела чаще всего начинается с то­го, что у того, кто дело это любит, возникает желание усо­вершенствовать его выполнение. Любовь эта может входить лишь одним из слагаемых в сложную потребность, удовлетво­рению которой это дело должно служить, но все же вовсе без нее какое бы то ни было дело едва ли может быть усовер­шенствовано.

Удовлетворение всех человеческих потребностей осуществ­ляется в делах. Дела, продиктованные идеальными потребнос­тями, осознаются как самоцель; продиктованные биологичес­кими - не осознаются или осознаются без мотивировок; выте­кающие из потребностей социальных - осознаются как сред­ства. Во всех этих делах может в той или иной степени при­сутствовать и любовь к самому делу - как преобладание по­зитивного над негативным в той вполне конкретной цели, которая в данном случае служит удовлетворению данной по­требности.

Можно, например, любить есть, и есть с удовольствием, с аппетитом (это и есть гурманство), а можно есть с отвраще­нием, по необходимости; можно спать с «аппетитом» и без него; можно с любовью умываться, одеваться, убирать комнату, готовить пищу (это: чистоплотность, франтовство, акку­ратность) - делать все то, что явно служит средством и мо­жет быть выполнено без всякой любви и, наверное; не будет выполнено вовсе, если окажется, что не ведет к цели. Но пока и поскольку дело это выполняется «с любовью», оно, в пределах возможного в данных условиях, выполняется лучше, чем выполнялось бы «без любви».

Л.Н. Толстой, по воспоминаниям сына, говорил: «Если ты что-нибудь делаешь, делай это хорошо. Если же ты не мо­жешь или не хочешь делать хорошо, лучше совсем не делай» (279, стр.168).

Любовь и дело

И.С. Кон в книге «Открытие "Я"» эпиграфом к одной из глав взял слова Гегеля: «Подлинная сущность любви состоит в том, чтобы отказаться от сознания самого себя, забыть себя в другом «Я» и, однако, в этом исчезновении и забвении впервые обрести самого себя и обладать собою» (131, стр.300).

Любовь заставляет быть внимательным - это содержится в самом слое «привлекательность». С внимания любовь начина­ется и вместе с ним уходит. Такова природа потребностей -они связывают субъекта с внешним миром через внимание. За вниманием следуют обусловленные потребностью и продикто­ванные качествами объекта все звенья человеческого поведе­ния: определенный характер мобилизованности тела и созна­ния, оценки, пристройки, воздействия.

При прочих равных условиях чем сильнее любовь, тем больше внимания. А дальше: тем точнее и полнее мобилиза­ция, тем тщательнее пристройки, тем значительнее для любя­щего все изменения, происходящие в объекте; тем, значит, больше оценок и тем они значительнее; тем, следовательно, точнее воздействия и подробнее (тщательнее, точнее в выпол­нении) вся логика поведения в целом - полнее приспособлен­ность ее к свойствам и качествам объекта. Таким путем -мобилизуя внимание - любовь совершенствует деятельность в максимальной степени, возможной в данных условиях для данного человека. Физиолог • В. Манассеин еще сто лет тому назад писал: <«.„> я кончаю словами Гельвеция, что гений есть не что иное, как настойчивое внимание» (168, стр.39). Гени­альность в какой-либо деятельности едва ли возможна без любви к этой деятельности. Но одной любви, разумеется, недостаточно.

Внимание к одному отвлекает от другого. Так бывает и с любовью. Поэтому она может увлечь на гибельный путь, а страсть всегда рискованна, на что бы ни была она направлена.

В примечаниях к «Антонию и Клеопатре» А. Смирнов пи­шет: «У Шекспира «любовь» редко выступает как сила ги­бельная, фатальная. Трагическую трактовку любви, если не считать «Отелло», где следует скорее видеть драму оскорблен­ной любви, чем драму ревности, надо искать только в «Ромео и Джульетте». Но это - уникальная трагедия Шекспира и по своему замыслу и по композиций. Вообще же любовь отно­сится у Шекспира скорее к сфере комедии, чем трагедии. Другое дело - «страсть», часто выступающая в обличье похо­ти. Обычно это начало темное и уродливое, оскорбляющее истинную человечность и тянущее человека ко дну в мораль­ном смысле или в смысле его физической гибели (две старшие дочери Лира с их мерзкими любовными похождениями, Кло-тен в «Цимбелине», эротика «Меры за меру» или «Троила и Крессиды»). Но в «Антонии и Клеопатре» мы имеем совсем особый случай. Здесь «страсть» есть нечто дополнительное к «любви», отнюдь не отвергающее или профанирующее ее, а наоборот, как бы усиливающее и оживляющее ее силой своего вдохновенного экстаза. Итак, любовь плюс страсть! И этот «плюс» играет роль не острой приправы, воспламеняющей усталые чувства, но экстатического ухода в запредельное, из-под контроля логики и здоровых чувств» (255, стр.779).

«Экстатический уход в запредельное» в данных политичес­ких обстоятельствах обернулся для героев трагически. Страсть отвлекла от социальных насущных нужд, и они отомстили за пренебрежение к ним. Но трагический исход воспринимается все же как торжество любви - силы, созидающей и подыма­ющей человека выше среднего, общего уровня норм в область идеальных устремлений.

В «сфере комедии», по выражению А. Смирнова, можно видеть другой вариант любви - преобладание другого ее ком­понента: биологическая потребность, похоть, претендующая на неподобающее ей место в человеке. Так вырисовывается два полюса любви: любовь, трагическая вследствие ее нежизнеспо­собной идеальности, и любовь комическая - ее пройденный животно-биологический этап - рудиментарные остатки про­шлого в структуре настоящего. Между этими полюсами -бесконечное разнообразие человеческих влечений.

Если «дело» в науке и искусстве, вследствие его трудности и в отличие от «дел», продиктованных потребностями соци­альными и биологическими, превращается в самоцель, то оно, в сущности, не может осуществляться без любви к нему - без полной сосредоточенности внимания на его выполнении. Это проявляется парадоксально в любовной лирике. А.Блок выписал в дневник стихи Полонского:

Когда я люблю,

Мне тогда не до песен.

Когда мир любви мне становится тесен,

Тогда я пою! (31, стр.169).

К. Коровин передает слова Ф.И. Шаляпина: <«...> нужно любить и верить в то, что делаешь. В то нечто, что и есть искусство» (136, стр.386).

Любое дело по мере автоматизации его выполнения требу­ет все меньше внимания. Поэтому автоматизация в выполне­нии дела говорит о равнодушии к самому этому делу. Это относится ко всем делам - от приготовления обеда до управ­ления людьми - но особенно ясно в науке и искусстве.

Значит, в том, чем занято внимание каждого данного че­ловека, обнаруживается в некоторой степени иерархическая структура его потребностей. В некоторой степени - потому что наличные обстоятельства окружающей среды предлагают ему ограниченный выбор возможных объектов.

Внимание к делу, полезному для других, даже если оно выполняется «для себя», по объективным результатам равно вниманию к этим другим и любви к ним. Внимание к себе -самолюбие - в некоторых границах естественно и санкциони­руется общественной нормой удовлетворения социальных по­требностей; превышающее норму, оно расценивается как эго­изм. Эгоизм, допустимый, скажем, для ребенка или больного, смешон или постыден в нормальном человеке. Он приобретает общественную значимость в делах, служащих удовлетворению потребностей эгоиста, во вред другим. Его приходится скры­вать, но, в сущности, - только от тех, кому он непосред­ственно вреден; потому что повышенный интерес и внимание к делам, бесполезным для окружающих, обычно не считается зазорным. Человек, например, выполняет некоторую работу, пока и поскольку знает, что будет иметь от нее пользу «для себя», и даже не интересуясь тем, нужна ли она кому бы то ни было, а вреда от нее окружающим нет. Но бывает, что в таком бесполезном деле для него преобладает не негативная сторона потребности, а сторона позитивная - само бесполез­ное дело, качество его выполнения.

Такие дела могут быть весьма разнообразны: поддержание в порядке и хранение бесполезных бумаг, проведение никому не нужных собраний, обсуждений, учебных занятий, ритуаль­ных мероприятий и т.п. Так возникает парадоксальное на первый взгляд положение: бескорыстно и с любовью выполня­ется то, что никому - ни себе, ни другим - не нужно. Созда­ется впечатление полной порядо.чности и добросовестности. Субъект занят охраной или даже улучшением занимаемого им места в человеческом обществе («для себя»), но он может быть при этом искренне убежден в том, что работает «для дела», а дело нужно «для других». Когда человек любит даже самое бесполезное дело, он умеет найти ему основание и оп­равдание. Видя любовь к делу, а за этой любовью - бескоры­стие, окружающие тоже, может быть, не найдут ему иного объяснения, кроме заботы «о других». Так любовь к делу путает карты, внося оправдания, удовольствие и радость в бесполезную деятельность, она украшает жизнь человека без достаточных на то объективных оснований.

Но если дело полезно другим, то выполненное со внима­нием (то есть с любовью) даже «для себя», оно приравнивает­ся к выполнению его «для других». В деле этом появляется самодовлеющая значимость - черты того, что характеризует искусство.

2.5. «„.Все движется любовью»

То, что сопутствует человеку всю его жизнь, что присуще любому и без чего жизнь человеческая невозможна - все это не осознается и в нормальных условиях не должно осозна­ваться. Сознание занято проблемами, вопросами, противоречи­ями. Оно занято любовью, когда и она вступает в противоре­чия с нормой или наталкивается на препятствия. Занятое средствами удовлетворения нескольких потребностей одновре­менно, сознание обслуживает потребности преимущественно с их негативной стороны, поскольку в нем, в сознании, присут­ствует мышление. Формирование представлений о позитивной стороне потребностей называют обычно мечтами, планами, фантазиями.

Психолог Ж. Нюттен пишет: «Понимание, мотивации как избегания неприятного, тревожности или страха, глубоко по­влияло на теорию личности и поведения. Некоторые психоло­ги истолковывают любую мотивацию в понятиях тревожности. Так, Браун (1953) поясняет, что желание иметь деньги не есть позитивный поиск чего-то, чем хотят обладать, но скорее приобретенное избегание тревожности, которую испытывает человек при отсутствии денег. Подобная точка зрения побудила Моурера (1952) считать, что тревожность является един­ственной движущей силой поведения человека на уровне «эго» (199, стр.76).

Физиолог X. Дельгадо сожалеет о господстве такой точки зрения: «Центральная тема большинства романов - трагедия, тогда как книги о счастье найти трудно; были опубликованы великолепные монографии о боли, но аналогичных исследова­ний о наслаждении не существует. Очень типично, что в мо­нументальном руководстве по физиологии, изданном физиоло­гическим обществом США, целая глава посвящена боли, а слова «удовольствие» нет даже в предметном указателе. Оче­видно, поиски счастья никогда не порождали столь большого научного интереса, как страх перед болью» (89, стр.143).

Поэтому потребность интересует науку как ощущение не­достатка; техника и практика занимаются сокращением недо­стач; планы, программы и проекты человеческого благополу­чия тоже сводятся к средствам максимального погашения нужд. Так, очевидно, должно быть: обеспечение необходимым - условие существования. Но рост и развитие тоже необходи­мы живому. Все, чего достигло человечество в целом в овла­дении окружающей средой, возникло в позитивных целях - не гонимое нуждой и не от ненависти к злу, а стремлением к привлекательному и любовью к добру. Так отрицательные эмоции предостерегают от потерь, а положительные сопут­ствуют победам и достижениям. Автор книги о природе та­ланта с точки зрения процессов, происходящих в мозгу чело­века, нейрохирург из Лос-Анжелеса Хейфиц убежден, что «положительные эмоции у людей в основе своей связаны с сохранением вида, отрицательные - с сохранением индивида. И высшую радость людям, так сказать, пик радости, достав­ляет то, что направлено на сохранение вида. Даже когда ради этого жертвуют собой» (20, стр.224).

Удовлетворение «авангардных» идеальных потребностей требует бескорыстной любви к истине и к процессу ее пости­жения.

Хотя социальные потребности большинства людей, зани­мающие обычно главенствующее положение, выступают как потребности «для себя», они, трансформируясь в дела, вынуж­дены служить «другим»; во многих случаях к этому ведет и увлеченность делом - любовь к нему.

В биологических потребностях только низший их уровень вполне эгоистичен: но и этот эгоизм ведет к половой любви, к размножению и к родительской любви.

Любовь, как непосредственное ощущение привлекательнос­ти чего-то определенного в окружающем мире, пронизывает, в сущности, все поведение чуть ли не каждого нормального человека. Поэтому она, вероятно, во множестве случаев не осознается как таковая. Но угасание жизни, умирание потреб­ностей человека, начинается именно с того, что окружающее постепенно теряет для него привлекательность. Вместе с тем угасает и стимул бороться за жизнь; она еще охраняется, пока живы привязанности. Но отмирают и они.

По мере того как сил у человека делается все меньше, их расходование затрудняется; цена приобретаемого усилиями повышается, а привлекательность падает. Жизнь делается нео­правданной затратой усилий, и человеку остается либо убить себя, либо с нетерпением ждать смерти. Ж.Нюттен утверждает: «Человек становится несчастным и может превратиться в не­вротика, если ему больше «нечего делать» и у него нет плана, подлежащего реализации, когда больше никто и ничего от него не ожидает. Именно в этой бездеятельности часто следу­ет искать причину жалоб невротика на то, что жизнь не име­ет никакого смысла» (199, стр.128-129).

Если человек не любит то, что ему объективно нужно, полезно, или любит то, что вредно, то это - ненормальная, извращенная трансформация потребностей. Но он живет, по­тому что что-то любит; и тем полнее живет, чем сильнее, интенсивнее его любовь. А.И. Герцен писал: «Всеобщее он понимает, а частное любит или ненавидит. <...> Привязывается человек к одному частному, личному, современному; в урав­новешивании этих крайностей, в их согласном сочетании -высшая мудрость жизни» (65, т.1, стр.542). Понимание вто­рично; потребности и привязанности первичны. Поэтому в «согласном сочетании» им принадлежит решающая роль.

Представить себе счастье без любви нельзя. Реальные мгновения, секунды или минуты счастья наступают вследствие овладения любимым, достижения любимого. Человек, избе­жавший опасности, например поражения, может быть удовлет­ворен, но счастлив - достигший победы. Если же к борьбе и победе вынуждают обстоятельства, вопреки желаниям, то и победа не принесет счастья. А если избежать поражения -трудно осуществимая мечта о благополучии, то его достиже­ние будет воспринято как счастье.

Поскольку человек всегда находится под воздействием ок­ружающего мира, единственная любовь, которая не может быть удовлетворена и не может принести счастья, это - лю­бовь к своей собственной персоне.Демон Лермонтова признается:

О, если б ты могла понять,

Какое горькое томленье

Всю жизнь - века без разделенья

И наслаждаться и страдать,

За зло похвал не ожидать,

Ни за добро вознагражденья;

Жить для себя, скучать собой

И этой вечною борьбой

Без торжества, без примиренья.

Разумеется, любовь к другим, к другому или к «остально­му» далеко не всегда приносит удовлетворение, а тем более -счастье. Но без такой любви оно категорически невозможно. Оно, следовательно, тем более вероятно, чем шире круг того, что человек любит. Поэтому доброта, альтруизм - самый надежный путь удовлетворения специфических человеческих потребностей, если они должным образом вооружены для практического применения.

Академик А.А. Ухтомский утверждает: «Истинная радость, и счастье, и смысл бытия для человека только в любви; но она страшна, ибо страшно обязывает, как никакая другая из сил мира, и из трусости перед ее обязательствами, велящими умереть за любимых, люди придумывают себе приличные мо­тивы, чтобы отойти на покой, а любовь заменить суррогатом, по возможности не обязывающим ни к чему.

<...> Тут более, чем где-либо, ясно и незыблемо, что физи­ологическое и материальное обусловливает собою и определя­ет то, что мы называем духовным. И тут в особенности ясно также, что половая любовь не может быть поставлена в один план с такими побуждениями, как голод, или искание удо­вольствия, или искание успокоения» (288, стр.259-260).

Вооруженность

Потребности и возможности

В грубой схематической основе структурная схема исход­ных человеческих потребностей представляется простой. Но распознавание их в конкретных проявлениях затруднено рядом обстоятельств. Потребность можно видеть, констатировать факт ее существования, пока и поскольку она действует, а действует она трансформируясь, и чем дальше производная от исходной, тем менее она узнаваема. Так же трудно разглядеть спицы вращающегося колеса: чем дальше от оси, тем быстрее их мелькание и тем труднее они различимы.

Распознавание и различение этих мелькающих спиц (произ­водных потребностей) и их причудливых трансформаций ос­ложнено, кроме того, давлением и вмешательством противо­борствующих сил, рассмотренных выше. Одна из них - суеве­рия, нужда в норме; другая - любовь во всех ее градациях от отрицательного полюса (слепящей ненависти) до полюса по­ложительного (столь же ослепляющей страсти). Если суеверия, в качестве норм, сдерживают стремительность трансформаций, то любовь, наоборот, - стимулирует и торопит их возникно­вение. Вмешиваясь в трансформации, любовь нарушает их логическую стройность, целесообразный, объективно обосно­ванный порядок. В стихотворении Н.С. Гумилева «Душа и те­ло» душа говорит:

Ах, я возненавидела любовь,

Болезнь, которой все у вас подвластны,

Которая туманит вновь и вновь

Мир мне чужой, но стройный и прекрасный.

Помимо этих двух сил существуют и еще силы, влияющие на трансформации потребностей и затрудняющие распознава­ние исходной под поверхностью производных. Это потребнос­ти вспомогательные: потребность в вооруженности и воля.

На трансформации потребностей всегда сказывается на­личная вооруженность субъекта средствами удовлетворения своих потребностей. Одна и та же потребность у более воо­руженного трансформируется не так, как у менее вооруженно­го. Этого мы уже касались в обзоре исходных потребностей. Сама же вооруженность каждого человека определяется множеством причин, а в их числе - одной из важнейших - био­логической потребностью в экономии сил, которой мы также касались выше. Она противостоит потребности в вооруженно­сти, как, впрочем, и всем другим, но на вооруженности ска­зывается, может быть, больше, чем на других.

Состав наличных - конкретных и осознаваемых - потреб­ностей человека определяется не только исходными нуждами, сдерживающими нормами и стимулирующими влечениями, но и его возможностями - доступностью для него того, что его привлекает или в чем он ощущает нужду. В магазине человек выбирает нужное или привлекательное, сообразуясь с тем, сколько у него денег, и помня другие предстоящие траты и поступления. Бас не возьмется петь теноровую партию; моло­дой человек располагает возможностями, которых лишен по­жилой, а тот может располагать отсутствующими у молодого и т.д. И во многом здесь сказывается экономия сил и ее ди­намика.

Многие человеческие потребности не могут быть удовлет­ворены без «орудий удовлетворения»; орудия эти должны, следовательно, отвечать свойствам как субъекта, так и того объекта, который может удовлетворить данную его потреб­ность. Значит, таких орудий может существовать множество, они видоизменяются, и человек бывает вооружен больше или меньше, а сама вооруженность может быть самой разнообраз­ной и в количественном и в качественном отношениях.

Вооруженность средствами (орудиями) удовлетворения по­требностей начинается со способности двигаться и с нужды тренировать эту способность - нужды, свойственной всем млекопитающим, вопреки потребности в экономии сил, вопре­ки лени у человека. У людей эту врожденную вспомогатель­ную потребность в мускульном движении обнаружил А.И. Ме­щеряков в работе со слепо-глухими детьми. Он воспользовал­ся ею с поразительными результатами: развивая ее, он откры­вал возможность роста и развития всех других человеческих потребностей у существ, казалось бы, обреченных на расти­тельно-животное существование из-за отсутствия контактов с внешней средой через зрение и слух.

Он пришел к выводу: «Видимо, можно говорить <...> о на­личии у ребенка с самого начала его появления на свет нуж­ды в движениях, поскольку, родившись, ребенок с первого же дня двигает ручками и ножками» (188, стр.122). Эта «нужда в движениях» есть, видимо, зародыш тех потребностей, которые в дальнейшем вырастают в значительную и обширную группу «вспомогательных» потребностей в вооруженности. Их возникновение у человека, вероятно, подобно тому, как «рефлекс свободы» превращается в волю, а «ориентировочный рефлекс» - в потребность познания и в потребности идеальные.

Врожденная, исходная потребность в движении, в трени­ровке своей мускулатуры потом трансформируется и обнару­живается как потребность в игре и потребность в подражании, казалось бы практически в каждом отдельном случае совер­шенно бесполезных. Не случайно эти потребности присущи всегда и всем детям. Ребенок не может не играть, а в играх не подражать взрослым, животным. Но это - только первые шаги в постепенном приобретении, накоплении и хранении вооруженности.

Накопление идет дальше в направлениях: к освоению все большего числа разных средств и способов, какие могут при­годиться, и к все более совершенному владению каждым. Сре­ди них возникают универсальные: деньги и власть. Потреб­ность в том и другом трансформируется и конкретизируется самым причудливым образом, в зависимости от обстоятельств, в которых в каждом данном случае можно то или другое приобрести.

Обе эти потребности чрезвычайно распространены, часто занимают значительное место в структуре потребностей чело­века, но едва ли их можно считать «здоровыми» трансформа­циями исходной, нормальной потребности в вооруженности. Деньги и власть вооружают для принуждения, для подчинения - «для себя». Таково их назначение и происхождение, хотя они могут быть использованы и «для других».

Нормальными, «здоровыми» трансформациями потребности в вооруженности можно считать потребности в приобретении деловой квалификации - в умениях, нужных для выполнения таких дел, осуществление которых служит удовлетворению любых потребностей - не только «для себя», но и «для дру­гих». Вооруженность такими знаниями и умениями обеспечи­вает человеку «место в обществе». То самое, или подобное тому, которое дают, без достаточных на то оснований, деньги или власть. Такие контрастные источники общественного ува­жения свидетельствуют о многообразии трансформаций исход­ной потребности в вооруженности.

Чтобы разобраться во всем этом многообразии, вооружен­ность каждого человека можно характеризовать по трем из­мерениям (направлениям, осям).

Первое. По происхождению вооруженность может быть врожденной: сюда входят природные физические данные, умственные и всякие иные способности; унаследованной - по­лученной без труда - и приобретенной.

Так как всякий живущий человек чем-то и как-то воору­жен, то степень вооруженности каждого определяется сравни­тельно с вооруженностью окружающих.

Поэтому вторым измерением может служить сравнение: вооруженность может быть близкой к средней вооруженности других, выше и ниже ее, и это может касаться вооруженности врожденной, унаследованной и приобретенной. При таком сравнении обычно обнаруживается третье измерение -конкретный состав возможностей: для удовлетворения каких именно потребностей данный человек более вооружен и для каких менее, сравнительно с вооруженностью окружающих, в пределах своих собственных возможностей, во врожденном, унаследованном и приобретенном? По этому измерению воо­руженность можно различать соответственно трем исходным потребностям с дальнейшей специализацией. Начинается такое различение с того, что для овладения пространством физичес­ким, для завоевания места в умах людей и для познания мира нужны принципиально разные виды оружия.

В общей, итоговой вооруженности каждого качество его оружия, степень вооруженности и происхождение вооруженно­сти выступают в разных отношениях и взаимосвязях; в одних условиях проявляется одно, в других - другое, то больше, то меньше.

С некоторой вооруженностью каждое живое существо ро­дится.

Врожденное

Л.Н. Толстой записал в дневнике: <«...> способности всем животным даны сообразно с потребностями, которые они должны удовлетворять. Ни больше, ни меньше. Для чего же дана человеку способность достигать: причину, вечность, бес­конечность, всемогущество?» (277, т.46, стр.139). Толстой этой способностью обосновывает существование Бога.

Если к такой экстраполяции не прибегать, то отмеченная им способность есть способность к теоретическому мышлению, на которую указывал и И.М. Сеченов («вторая сигнальная система» - по И.П. Павлову). Эта способность действительно существует вместе и в соответствии со специфически челове­ческими потребностями - социальными (в справедливости) и идеальными (в познании) - в их человеческих качествах.

В состав врожденной вооруженности человека входят по­тенциальные возможности обслуживания этих потребностей. Такие возможности бывают весьма разнообразны по степени и по содержанию, а в общей вооруженности человека они играют значительную роль. Недостаток врожденных и перво­начально скрытых способностей к абстрактному мышлению не компенсируется очевидной физической вооруженностью, при­способленной для удовлетворения биологических потребностей. Если кто глуп, то от рождения, и ни мускульной силой, ни идеальным сложением глупость не возмещается.

Но многие и существенные недостатки этого вида врож­денной вооруженности восполняются - иногда с лихвой -другим видом опять-таки врожденной вооруженности: талан­том, одаренностью в определенном, том или ином роде прак­тической деятельности.

Б. Сарнов приводит суждение Л.Н. Толстого о природе та­ланта: «После до можно взять фа, но для того, чтобы на­строить до и настроить фа на скрипке, надо поворотить ко­лышек чуть-чуть, еще чуть-чуть, еще чуточку, чтобы это было совершенно фа и до, которые суть математические точки в пространстве звуков. Талант тем и отличается от неталанта, что он сразу берет одно единственно верное из бесчисленнос­ти не совсем верных фа и тянет его ровно одну четверть секунды, ни на одну тысячную не больше и не меньше, и усиливает и уменьшает звук ровно, в каждую одну сотую секунды, по одной десятитысячной силы звука. Достигнуть этой точности человеку невозможно. Ее достигают только Бог и талант. И затем выдумано такое, кажущееся странным и неточным, название таланта» (277, т.13, стр.241-242).

О существовании способностей, дарования, таланта нет ос­нований судить, если они ни в чем не проявляются. Значит, они - не только потенциальная возможность, но и некоторая действующая сила, причем сила, не совпадающая со способно­стью к абстрактному мышлению. Абрагам Маслоу связывает ее непосредственно с потребностями. «Я полагаю, - пишет он, - что любой талант, любая способность является также моти­вацией, потребностью, импульсом» (13, стр.175).

Если это так, то под врожденными способностями челове­ка можно понимать соответствие его органических свойств его потребностям. В состав врожденной вооруженности входит тогда степень этого соответствия, а степени эти могут быть самыми разными.

К числу органических свойств таланта нужно, видимо, от­нести соответствие вообще творческой деятельности как таковой, если речь идет об искусстве или о науке. А соответствие это требует прежде всего достаточной силы сверхсознания, которое, как об этом было сказано выше, служит индикато­ром доминанты. В специфическую вооруженность, причем врожденную, входят, значит, не только мыслительные способ­ности - гибкость и подвижность сознания - но и качества неосознаваемые: та самая точность, не поддающаяся расчету, о которой пишет Л.Н. Толстой.

Но природная вооруженность интуицией есть, в сущности, вооруженность творческой логикой и потому не противоречит разуму в обычном смысле. Профессор Г. Айзенк утверждает: «Исследования показали, что для людей искусства, музыкан­тов, художников, артистов «коэффициент интеллектуальности» играет большую роль в работе. Оказалось, чем выше КИ, тем большего успеха добивается человек в своем искусстве: у всех исследованных нами известных деятелей искусства «коэффи­циент интеллектуальности» был выше среднего, хотя и не такой высокий, как у известных ученых, для которых решение интеллектуальных проблем является самой сутью их профес­сии» (3, стр.13).

А.Н. Вертинский пишет: «Актер - это вообще счастливое сочетание тех или иных данных и способностей. Актер - это аккорд. И если хоть одна нота в этом аккорде не звучит -аккорда нет и не может быть. Стало быть, нет и актера. Ес­ли бы у Шаляпина, например, был бы толстый живот и ко­роткие ноги, он никогда не достиг бы той вершины славы, которая у него была <...>» (49, т.5, стр.210).

То, что А.Н. Вертинский называет «аккордом», можно от­нести и к любым другим способностям и дарованиям, но «ак­корд» шахматного таланта или математического дарования, очевидно, имеют мало общего с «аккордом» актера. Впрочем, даже и состав актерских способностей чрезвычайно сложен -в него входят разного рода возможности, и недостатки «внешних данных» могут быть восполнены «данными внут­ренними» - одаренностью сверхсознанием и творческой логи­кой. Примеры тому: М.А. Чехов, В.О. Топорков.

От врожденных задатков - органической вооруженности «внешней» и «внутренней» - можно отличать возможности социально унаследованные. Практически они играют значи­тельную роль в ходе удовлетворения потребностей человека, а значит - в их трансформации. Например - в выборе профес­сии.