Младопольский "дневник" Бронислава Малиновского, или история о том, как человек перерастает свою эпоху.
Наталия Якубова
В богатом наследии Станислава Игнация Виткевича есть книга, стоящая особняком. Это "622 упадка Бунго, или Демоническая женщина" - самый первый его роман, написанный еще в молодости, в 1910-1911 годах. Он так и не был опубликован при его жизни: сомнения, что это следовало бы было сделать, в конце концов победили и издателей, и самого автора. И все же в минуты хорошего настроения "доставал он из шкафа объемистый манускрипт, чтобы зачитать своим друзьям наиболее меткие его фрагменты" 1.
Думаю, что в такие минуты он читал отнюдь не те части, что дали роману сюжетный стержень (и послужили одной из главных причин, почему тот не был опубликован): взаимоотношения с актрисой Иреной Сольской, подвигшие молодого Виткевича на создание этого произведения, оказались описаны им скорее в духе ползучего реализма, если не сказать натурализма. Думаю, что в минуты хорошего настроения обращался он к наиболее отшлифованным фрагментам романа, в своем остроумии достигающим уровня уже зрелого Виткация. А именно: к описанной в первой его части истории закопяньских денди - барона Бруммеля, принца Невермора и заглавного героя художника Бунго 2. И без преувеличения можно сказать, что главная ценность романа - в том, что он дает необычайно яркое свидетельство о годах молодости трех знаменитых людей, послуживших их прототипами: логика, математика и художника Леона Хвистека, антрополога Бронислава Малиновского и, наконец, самого автора - Станислава Игнация Виткевича. В случае же Малиновского - парадоксальным образом дает свидетельство уникальное, чуть ли не единственное.
Как так получилось? Дело в том, что судьба Малиновского (1884-1942) сложилась так, что уже первое зрелое его произведение - а также все последующие - принадлежали уже другой культуре, а именно - культуре британской 3. По - не совсем случайному - стечению личных и исторических обстоятельств та цезура, что отделила в его жизни длительное время созревания от долгожданной зрелости, пришлась у него так же, как и у Виткация, годы первой мировой войны и оказалась не менее резкой и драматичной. В июне 1914 года Малиновский - недавно начавший преподавать в Лондонской школе экономики и социальных наук - отправился в Австралию на конгресс Британской ассоциации научного прогресса, после чего он планировал экспедицию на Новую Гвинею 4. Когда разразилась война, он предпочел остаться в тропиках до ее окончания. Этот шаг оказался решающим в его карьере. С 1914 по 1918 годы Малиновский не только собрал материал, которого хватило без преувеличения на всю оставшуюся жизнь 5. Основным достижением полудобровольной ссылки на Тробрианские острова было то, что Малиновский концептуализировал свое одиночество в научный метод активного наблюдения ("participant observation", "наблюдение-участие"). Метод этот - наравне с обоснованным в "Аргонавтах Западного Тихого океана" (1922) "функциональным" подходом к описанию примитивных культур, - послужил основой британской школы социальной антропологии - новой дисциплины, весьма быстро утвердившейся на академическом горизонте. Непоследнюю роль в ее триумфальном шествии, кроме книг и статей нашего героя, сыграли его прославленные семинары в Лондонской школе экономики, завоевывающие год за годом новых адептов…
Ну а годы польской молодости…. оказались чем-то вроде "покрытого тайной прошлого", как неизбежного атрибута романтического героя. Исследователи феномена Малиновского считают, что все это шло на руку вполне сознательному выстраиванию имиджа пророка - избавителя зашедшей в тупик британской этнологии: склонный к мифотворчеству ученый мог редактировать свое славянское прошлое так, как хотел 6.
Как бы то ни было, несмотря на то, что межвоенной Польше Малиновский и переводился и издавался (в отличие от того замалчивания, которое ждало его творчество в ПНР-овские времена), его имя все же не приобрело такой популярности, чтобы друзья молодости сели писать о нем мемуары. А тем, кто испытал на себе действие его зрелой харизмы - коллегам и студентам его прославленных семинаров 7 - нечего было сказать о годах его молодости.
Междисциплинарная и межязыковая брешь, отделившая молодого Бронислава Малиновского от профессора Лондонской школы экономики, по-настоящему получила шанс на преодоление только сейчас, когда полностью и на языке оригинала - то есть на родном языке ученого - были опубликованы его дневники, охватывающие период с 1908 по 1918 гг. 8 В "Дневнике в строгом значении этого слова" - под коим названием вышло это издание - мы, наконец, видим Малиновского таким, каким он показан и на страницах раннего романа Виткевича: маниакальным экспериментатором над своей натурой, чья бескомпромиссность в достижении жизнетворческого идеала заставляет балансировать внешне холодного и непоколебимого денди на грани сумасшествия…
И в то же время, ценность дневниковых театрадей, долгое время ждавших своего часа в архиве Лондонской школе экономики - далеко не только в том, они подтверждают меткость молодого Виткевича-портретиста, и даже не в том, что указывают на идейный прототип многих героев позднейшего Виткация. Те, кто знаком с творчеством Виткация, наверное, без труда почувствуют интонацию героев его драм и романов в цитатах из "Дневника в строгом значении этого слова" 9. Задача этой статьи, однако, - не провести параллель между Малиновским и Виткевичем, а прежде всего познакомить с редким документом - свидетельством об эпохе, точнее о сломе эпох. Свидетельством, заметим, рожденном в известной степени вне литературно-художественного круга, и таким образом отражающим то единоборство с эпохой - с ее стереотипами чувствования и мышления, - в которое вступает не поэт или художник, а… скажем так: "просто человек".
"…Я о каждой минуте своей жизни могу сказать, что сам ее создал"
Задачу своих дневников их автор формулирует однозначно: максимально взять в руки процесс создавания себя самого. Записывать "приказы" самому себе и следить за их выполнением. Первый из сохранившихся дневников открывается абсолютно "упаднической" записью: "Вчерашний день был для меня на половину потерян" (6.01.08). Чтобы ни один день не был "потерян", хотя бы наполовину, и нужно вести "дневник в строгом значении этого слова" (как озаглавил он одну из своих театрадей), то есть дневник, чей автор стремится записывать каждый свой день. В знаменитом - по крайней мере в среде антропологов - финале своих дневников Малиновский столь же самокритичен, как и в начале: "Так по-настоящему, нет у меня никакого характера"(18.07.18). Между этими двумя записями - десятилетие борьбы за "прямую линию" (4.08.12), за "самую прямую дорогу" к "повышению в собственных глазах своей индивидуальной значимости" (9.01.08).
Дневники полны упоминаний о "системах", "программах-минимум", "формах жизни", "программных работах", "новых планах", "методах", "жизненных проектах", "пактах с сам им собой," "жизненных догматах", "внутренних кампаниях". Нет недостатка и в "упадках", их "оправданиях" и "преодолениях" и потребности "vita nuova". Малиновский, какой бы стороной своей жизни не жил - упражняя тело, занимаясь наукой ("Науку трактовать абсолютно только как материал для вырабатывания в себе метода", 13.04.08) или любя пани Н., Ж. или Т., - довольно сознательно рассматривает все с ним происходящее как "материал" для единственного шедевра своей жизни, о котором уже в 1908 г. он сумел сказать так: ""Не является ли изменение самого себя, внутреннее преображение сущностью моего творчества?" (21.05.08).
Дневник дает нам возможность заглянуть в лабораторию нового Франкенштейна: где создатель и создание - одно лицо.
"Безоговорочная точность в исполнении приказов. Отдавая их, будь безоговорочно уверен в том, что они будут исполнены" (9.01.1908).
"…У меня должны быть сильные, определенные жизненные догматы, из которых легко и быстро можно было бы дедуцировать конкретные решения" (23.03.1909).
"Как бы то ни было, лишь тогда, когда живу в этом огне, когда чувствую в себе силу законодателя, когда сам управляю течением моей работы и жизни, - чувствую я себя счастливым, могу ценить самого себя" (14.04.1909).
Кроме абстрагированных формулировок "методов" и "систем", дневник 1908-1909 годов полон и вполне конкретных указаний, при помощи которых будущий герой романа Виткация формирует свой монументальный образ. Вот как, например, выглядит путь к Невермору-денди, которого почти ничто не может удивить или хотя бы вывести из равновесия и который всегда остается самим собой:
"Аскетизм, подчинение себе ассоциаций, подчинение впечатлений" (9.01.1908),
"Завтра - введение минимальных добродетелей в жизнь. Первый этап - высший аскетизм; оставить весь груз сердцу, нервы ужасно сильно работают; например, встаю утром, довожу до крайности неприятное настроение. Просто поддаюсь этому неприятному впечатлению, "смотрю ему прямо в лицо", то есть переношу его вполне осознанно"" (13.02.1908) ,
"Не позволить впечатлению действовать всей его интенсивностью" (14.02.1908),
"…Полное игнорирование перемены места, окружения, позы перед знакомыми" (29.03.1909),
Вполне отчетливо прочитывается трактовка человеческих отношений как беспрестанной борьбы (борьбы за свое "я"), в которой самой лучшей стратегией обороны является нападение:
"Желание разрушать мыслью, творить зло". (13.02.1908),
"Пробуждение скептицизма, вонзание палки в муравейник". (14.02.1908),
"Я должен сам быть инициатором внутренних сражений и свидетелем поражений и триумфов" (19.05.1908).
"Никогда не дать себя "завоевать"" (23.03.1909),
"Я создан, чтобы идти против течения". (14.04.1909)
"….Я могу существовать только в борьбе, в страдании, когда мне плохо; почему? - потому что слишком сильно даю себя поглотить" (1.09. 12).
Стратегии "преодолений" и "оправданий" и вообще все те стратегии "жизненного творчества", благодаря которым можно овладеть "искусством жизни", как игрой в шахматы, выглядят в этом дневнике конкретно и осязаемо, иногда - на грани пародии. Малиновский стремится выработать в себе способность к правильному поведению в любой из возможных ситуаций: "Так, напр., важно припомнить себе свое отношение в моменте самого глубокого упадка, преодолеть его "на трезвую голову", чтобы затем мочь его применить", - пишет Малиновский 14.02.1908.
Часто Малиновский осязаемо представляет себе грядущую ситуацию, чтобы заранее выработать в себе твердость поведения. На Канарах, перед началом карнавала, ставит он себе такую трудную задачу: "Смешаться в толпой, а значит - внутренне собраться в пружину; оставаться всегда самим собой. Использовать все этого исключительно как пробу; тонкое отделение аппетита и тщеславия; перелицовка "чувств" in statu nascendi /лат. - в момент возникновения/" (25.02.08). В Лейпциге, отправляясь в лабораторию, приготовляется "делать все с почти преувеличенным спокойствием и медлительностью и с безукоризненной сосредоточенностью" (13.11.09), а в Закопане так планирует себе поход в гости: "Слушать с пустыми глазами то, что говорит женщина, … быть абсолютно отсутствующим" (26.08.12).
Крайности, в которые входит Малиновский в этой требовательности к самому себе особенно очевидны в негативных оценках, которые он то и дело дает уже происшедшему: говоря о несоответствии некоему идеалу, эти оценки тем самым этот идеал и описывают. Малиновский делает себе упреки, например, за то, что не вознесся "на высоты свободного спокойного слияния с природой" (25.02.1908), за то, что негедонистически выслушал любимую музыку (6.04.1909), за то что не ощутил "давления в глубину" при чтении Ницше (2.10.12), за то что в данный день не испытывал интенсивных чувств по отношению к любимой женщине (1.11.1909; см. также 9.11.12: "О Ж. думаю очень много и с привязанностью; но не с интенсивной тоской и не с необычайным каким-то счастьем").
Именно эту "зацикленность" Малиновского на постоянном создавании своего образа подчеркнул Виткаций в своем романе. Впрочем, его романное alter ego - принц Невермор, этот "удивительный механизм по выработке жизненной силы" 10, отражает в этом смысле тенденцию, присущую и другим героям романа (хотя и далеко их не исчерпывающую); он является их "непревзойденным образцом" в "вопросе масок и выработки воли в направлении подчинения себе запутанных жизненных ситуаций" (UB, 14). Ядро образа принца Невермор - его достижения в овладении "техникой жизни" ("принц-скептик научился даже падать вполне осознанно", UB, 50). Подчеркивается его исключительное владение самим собой, независимость и талант в манипулировании людьми и ситуациями: "жизненная хватка и непоколебимая диалектика" (UB, 29). Например, он таким образом поучает Бунго: "…Жизнь - это или шедевр, или фарс, которые мы сами создадим из материала нашего я, беря его в самом широком смысле: начиная от нюансов сознания и кончая упругостью лодыжек… Пойми, что жизнь как таковая - гнить, лапать, побеждать, насиловать, работать, ломать и быть ломаемым - это и есть цель сама по себе и сердцевина всего" (UB, 38). И далее: "Видишь ли, мой Бунго, разница между нами состоит в том, что я о каждой минуте своей жизни могу сказать, что сам ее создал" (UB, 45).