Японцы сумели придать китайским формам искусства свой национальный

Характер, и не их вина, если иностранные туристы больше всего восхищаются

Теми памятниками прошлого, которые менее всего показательны для японского

Гения. В десятках английских и французских книг пагода-мавзолей сегунов

Токугава в Никко описывается как шедевр японского зодчества. Этот храм,

Построенный в XVII веке, громоздок, пестр, пожалуй, даже криклив. А сила

Японского искусства в его необычайной простоте, наготе, в пренебрежении

Ненужными подробностями, в понимании материала, который подается

Незамаскированным, скажу больше-- в лирическом, взволнованном подходе к

Материалу. В Никко можно найти множество искусных деталей, но искусность еще

не означает искусства: это, если угодно, японское барокко. Достаточно

Сравнить мавзолей в Никко с пагодой Хорюдзи в Нара, с более поздними

Дворцами Киото, чтобы понять, насколько украшательство, пышность, внешняя

Эффектность чужды японскому духу.

И. Эренбург, Япония, Греция, Индия. Москва, 1960

X x x

В вопросах вкуса японцы очень просты и превыше всего ценят

Естественность, как и показывает их образ жизни. Японцы любят жить в доме,

Построенном из простого дерева, в то время как китайцы никогда не оставляют

Куска дерева непокрашенным, любят обильную разнообразную пищу. Японцы тоже

Любят китайскую кухню, но лишь для разнообразия. Вряд ли можно найти семью,

Которая благодаря своим высоким достаткам каждый день имела бы У себя то,

Что готовит китайский повар. В живописи китайцы любят все величественное,

Ясно очерченное, что кажется японцам вульгарным и безвкусным. Китайцы любят

Пионы, розы, орхидеи -- все сильно пахнущие и ясно очерченные цветы, что во

Многом совпадает со вкусами западных народов. Японцы же больше всего любят

Такие цветы, как сакура, которая не очень ценится в Китае, а также многие

Полевые цветы и даже безымянные травы. Когда дело касается наслаждения

Искусством или природой, японцы становятся заядлыми консерваторами, ибо

Верны лишь старым критериям. Они любят замшелые камни, карликовые кривые

Деревья, потому что во всем этом для них содержится особое очарование.

Ивао Мацухара, Жизнь и природа Японии. Токио, 1964

Четыре мерила прекрасного

Мерилами красоты у японцев служат четыре понятия, три из которых (саби,

ваби, сибуй) уходят корнями в древнюю религию синто, а четвертое (югэн)

навеяно буддийской философией. Попробуем же разобраться в содержании каждого

из этих терминов.

Слово первое -- "саби". Красота и естественность для японцев -- понятия

тождественные. Все, что неестественно, не может быть красивым. Но ощущение

естественности можно усилить добавлением особых качеств.

Считается, что время способствует выявлению сущности вещей. Поэтому

японцы видят особое очарование в следах возраста. Их привлекает Потемневший

цвет старого дерева, замшелый камень в саду или даже обтрепанность -- следы

многих рук, прикасавшихся к краю картины.

Вот эти черты давности именуются словом "саби", что буквально означает

ржавчина. Саби, стало быть, -- это неподдельная ржавость, архаическое

несовершенство, прелесть старины, печать времени.

Если такой элемент красоты, как саби, воплощает связь между искусством

и природой, то за вторым словом -- "ваби" -- виден мост между искусством и

повседневной жизнью. Понятие "ваби", подчеркивают японцы, очень трудно

объяснить словами. Его надо почувствовать.

Ваби -- это отсутствие чего-либо вычурного, броского, нарочитого, то

есть в представлении японцев вульгарного. Ваби -- это прелесть обыденного,

мудрая воздержанность, красота простоты.

Воспитывая в себе умение довольствоваться малым, японцы находят и ценят

прекрасное во всем, что окружает человека в его будничной жизни, в каждом

предмете повседневного быта. Не только картина или ваза, а любой предмет

домашней утвари, будь то лопаточка для накладывания риса или бамбуковая

подставка для чайника, может быть произведением искусства и воплощением

красоты. Практичность, утилитарная красота предметов -- вот что связано с

понятием ваби.

"Ваби" и "саби" -- слова старые. Со временем они стали употребляться

слитно, как одно понятие -- "ваби-саби", которое затем обрело еще более

широкий смысл, превратившись в обиходное слово "сибуй".

Если спросить японца, что такое сибуй, он ответит: то, что человек с

хорошим вкусом назовет красивым. Сибуй, таким образом, означает

окончательный приговор в оценке красоты. На протяжении столетий японцы

развили в себе способность распознавать и воссоздавать качества,

определяемые словом "сибуй", почти инстинктивно. В буквальном смысле слова

сибуй означает терпкий, вяжущий. Произошло оно от названия повидла, которое

приготовляют из хурмы.

Сибуй -- это красота простоты плюс красота естественности. Это не

красота вообще, а красота, присущая назначению данного предмета, а также

материалу, из которого он сделан. Кинжал незачем украшать орнаментом. В нем

должна чувствоваться острота лезвия и добротность закалки. Чашка хороша,

если из нее удобно и приятно пить чай и если она при этом сохраняет

первородную прелесть глины, побывавшей в руках гончара. При минимальной

обработке материала -- максимальная практичность изделия -- сочетание этих

двух качеств японцы считают идеалом.

Слово "сибуй" имеет самое различное, подчас даже неожиданное

применение. Однажды в метро я слышал, как две девушки пользовались им, споря

о киноактерах:

Ив Монтан, например, обладает этим качеством, ибо ему присуща грубая,

мужественная красота, а вот Ален Делон -- нет. Из японских же киноактеров

понятию "сибуй" больше всего соответствует Тосиро Мифуне, в то время как

кумир школьниц Юдзо Каяма, исполняющий под гитару песенки собственного

сочинения, вовсе не сибуй, потому что слишком смазлив. Слово "сибуй"

воплощено в терпком вкусе зеленого чая, в тонком, неопределенном аромате

хороших духов.

Сибуй -- это первородное несовершенство в сочетании с трезвой

сдержанностью. Все искусственное, вычурное несовместимо с этим понятием.

Когда знакомишься в музее с историей японского искусства, невольно

рождается вопрос: где же здесь последовательное развитие стилей? Такая

преемственность не сразу бросается в глаза, ибо сказывается она не в форме,

а в содержании.

Японское искусство подобно напитку, который народ издавна готовит сам

по собственным и неизменным рецептам, порой перенимая из-за рубежа лишь

форму посуды. Сколь ни совершенным было искусство, пришедшее когда-то из

соседнего Китая, японцы заимствовали его лишь как сосуд. Так и нынешние

веяния с Запада, вплоть до самых модернистских, служат для японцев лишь

посудой, в которую они по-прежнему наливают напиток того же терпкого,

вяжущего вкуса.

Понятия "ваби", "саби" или "сибуй" коренятся в умении смотреть на вещи

как на существа одушевленные. Если мастер смотрит на материал не как

властелин на раба, а как мужчина на женщину, от которой он хотел бы иметь

ребенка, похожего на себя, -- в этом отзвук древней религии синто.

Можно сказать, что понимание красоты заложено в японцах от природы --

от природы в самом буквальном смысле этого слова. И здесь уже можно говорить

не только о влиянии синто, но и о том глубоком следе, который оставил в

японском искусстве буддизм.

Тайна искусства состоит в том, чтобы вслушиваться в несказанное,

любоваться невидимым.

В этой мысли коренится четвертый критерий японского представления о

красоте. Он именуется "югэн" и воплощает собой мастерство намека или

подтекста, прелесть недоговоренности.

Заложенная в природе Японских островов постоянная угроза непредвиденных

стихийных бедствий сформировала у народа душу, очень чуткую к изменениям

окружающей среды. Буддизм добавил сюда свою излюбленную тему о непостоянстве

мира. Обе эти предпосылки сообща привели японское искусство к воспеванию

изменчивости, бренности.

Радоваться или грустить по поводу перемен, которые несет с собой время,

присуще всем народам. Но увидеть в недолговечности источник красоты сумели,

пожалуй, лишь японцы. Не случайно своим национальным цветком они избрали

именно сакуру.

Весна не приносит с собой на Японские острова того борения стихий,

когда реки взламывают ледяные оковы и талые воды превращают равнины в

безбрежные моря. Долгожданная пора пробуждения природы начинается здесь

внезапной и буйной вспышкой цветения вишни. Ее розовые соцветия волнуют и

восхищают японцев не только своим множеством, но и своей недолговечностью.

Лепестки сакуры не знают увядания. Весело кружась, они летят к земле от

легчайшего дуновения ветра. Они предпочитают опасть еще совсем свежими, чем

хоть сколько-нибудь поступиться своей красотой.

Поэтизация изменчивости, недолговечности связана со взглядом буддийской

секты дзэн, оставившей глубокий след в японской культуре. Смысл учения

Будды, проповедует дзэн, настолько глубок, что его нельзя выразить словами.

Его можно постигнуть не разумом, а интуицией; не через изучение священных

текстов, а через некое внезапное озарение. Причем к таким моментам чаще

всего ведет созерцание природы в ее бесконечном изменении, умение всегда

находить согласие с окружающей средой, видеть величие мелочей жизни.

С вечной изменчивостью мира, учит секта дзэн, несовместима идея

завершенности, а потому избегать ее надлежит и в искусстве. В процессе

совершенствования не может быть вершины, точки покоя. Нельзя достигнуть

полного совершенства иначе, как на мгновение, которое тут же тонет в потоке

перемен.

Совершенствование прекраснее, чем совершенство; завершение полнее

олицетворяет жизнь, чем завершенность. Поэтому больше всего способно

поведать о красоте то произведение, в котором не все договорено до конца.

Чаще намекать, чем декларировать, -- вот принцип, который делает

японское искусство искусством подтекста. Художник умышленно оставляет в

своем произведении некое свободное пространство, предоставляя каждому

человеку по-своему заполнять его собственным воображением.

У японских живописцев есть крылатое выражение: "Пустые места на свитке

исполнены большего смысла, нежели то, что начертала на нем кисть". У актеров

издавна существует заповедь: "Если хочешь выразить свои чувства полностью,

раскрой себя на восемь десятых".

Японское искусство взяло на себя задачу быть красноречивым на языке

недомолвок. И подобно тому как японец воспринимает иероглиф не просто как

несколько штрихов кистью, а как некую идею, он умеет видеть на картине

неизмеримо больше того, что на ней изображено. Дождь в бамбуковой роще, ива

у водопада -- любая тема, дополненная фантазией зрителя, становится для него

окном в бесконечное разнообразие и вечную изменчивость мира.

Югэн, или прелесть недосказанности, -- это та красота, которая скромно

лежит в глубине вещей, не стремясь на поверхность. Ее может вовсе не

заметить человек, лишенный вкуса или душевного покоя.

Считая завершенность несовместимой с вечным движением жизни, японское

искусство на том же основании отрицает и симметрию. Мы настолько привыкли

делить

пространство на равные части, что, ставя на полку вазу, совершенно

инстинктивно помещаем ее посредине. Японец столь же машинально сдвинет ее в

сторону, ибо видит красоту в асимметричном расположении декоративных

элементов, в нарушенном равновесии, которое олицетворяет для него мир живой

и подвижный.

Симметрия сознательно избегается также потому, что она воплощает собой

повторение. Асимметричное использование пространства исключает парность. А

какое-либо дублирование декоративных элементов японская эстетика считает

грехом.

Посуда на японском столе не имеет ничего общего с тем, что мы называем

сервизом. Приезжие изумляются: что за разнобой! А японцу кажется безвкусицей

видеть одну и ту же роспись и на тарелках, и на блюдах, и на супнице, и на

чашках, и на кофейнике.

Итак, наслаждаться искусством значит для японцев вслушиваться в

несказанное, любоваться невидимым. Таков жанр сумие -- словно проступающие

сквозь туман картины, сделанные черной тушью на мокрой бумаге, живопись

намеков и недомолвок.

Таковы хайку -- стихотворения из единственной фразы, из одного

поэтического образа. Эта предельно сжатая форма способна нести в себе

поистине бездонный подтекст. Отождествляя себя с одним из четырех времен

года, поэт стремится не только воспеть свежесть летнего утра в капле росы,

но и вложить в эту каплю нечто от самого себя, давая фантазии читателя

толчок, чтобы ощутить и пережить это настроение по-своему.

Таков театр Ноо, где все пьесы играются на фоне одной и той же

декорации в виде одинокой сосны и где каждое движение актера строго

предписано и стилизовано.

Во всем этом проявляется сознательная недосказанность, отражающая не

бедность ума или недостаток воображения, а творческий прием, который уводит

человека гораздо дальше конкретного образа.

Наивысшим проявлением понятия "югэн" можно считать поэму из камня и

песка, именуемую философским садом. Мастер чайной церемонии Соами создал его

в монастыре Реанзи в Киото за четыре столетия до того, как современные

художники открыли язык абстрактного искусства иными путями.

Экскурсанты с американских военных баз прозвали этот сад теннисный

кортом. Люди, привыкшие воспринимать красоту не иначе как в цифровом

выражении, видят здесь лишь прямоугольную площадку, посыпанную белым

гравием, среди которого в беспорядке разбросано полтора десятка камней.

Но это действительно поэзия. Глядя на сад, понимаешь, почему многие

ультрамодернистские искания Запада представляются японцам вчерашним днем. Не

следует разжевывать, как в некоторых туристских путеводителях, версии о том,

что камни, торчащие из песчаных волн, олицетворяют тигрицу, которая со своим

выводком переплывает реку; или что здесь изображены горные вершины над морем

облаков. Чтобы ощутить подлинный смысл такого творения, его асимметричную

гармонию, которая выражает всеобщую сущность вещей, вечность мира в его

бесконечной изменчивости, слова не нужны.