III. Генеративная грамматика как особая парадигма лингвистического знания

Новое виденье языка

И задач теоретической лингвистики

В генеративной грамматике

(проблема хомскианской революции)

В истории гуманитарных наук можно привести немало примеров того, что комментарии к трудам великих ученых пре­вышают по своему объему созданное самим ученым. Достаточно вспомнить в этой связи о литературе, связанной с именем Ф. де Соссюра и соссюрианством. Но генеративная грамматика и в этом отношении занимает особое место, так как посвященная ей литература стала уже сейчас практически необозримой. Отра­зить в этом небольшом разделе все, что относилось к Н. Хомско-му и его последователям, представляется нереальным. Но подоб­ный обзор не является нашей целью. Задачу раздела мы видим лишь в том, чтобы осветить концептуальные основания генера­тивной грамматики, показать некоторые пути ее эволюции за 35 лет ее существования, а, главное, вклад этой парадигмы знания в те преобразования, которые характеризовали теоретическую лингвистику во второй половине XX века. В теории Н. Хомского нас интересуют, следовательно, те установки и принципы, кото­рые оказали наибольшее влияние на облик современной лингви­стики и отложили свой заметный отпечаток на общее направле­ние ее развития.

Уже примерно с середины 60-х гг. главными объектами де­батов вокруг содержания и целей теоретической лингвистики становятся появившиеся к тому времени первые работы Н. Хом­ского — его "Синтаксические структуры" (1957 г.), "Аспекты тео­рии синтаксиса" (1965 г.), рецензия на книгу Б. Скиннера о вер­бальном поведении (1959 г.), его выступление на IX международ­ном лингвистическом конгрессе (1962 г.).

И если даже не признавать того, что с обсуждением этих работ были далее связаны магистральные пути лингвистики, как это делают зарубежные исследователи (см., например, [Newmeyer 1986, 7 и сл.]), — то, что с этого времени начинается новый, пост­структуральный период в истории языкознания, сомнения не вы­зывает. Какова же была природа всех изменений и почему она связывалась с именем Хомского? Почему этот переход от струк­турализма к новой парадигме знания стал именоваться "хомски­анской революцией" и в чем именно она заключалась? Этот во­прос, до сих пор возникающий у зарубежных историографов и методологов науки и получающий разные ответы, предполагает не только разъяснение понятий научной парадигмы знания и на­учной революции, что уже было сделано в предыдущих разделах нашей работы, — он делает необходимым рассмотрение транс-формационно-генеративного направления на фоне господство­вавших в то время убеждений и тех приемов анализа, которые ха­рактеризовали тогда лингвистическую деятельность. Используя с этой целью понятия парадигмы и научной революции, освещен­ные выше, мы и сможем продемонстрировать, в каких конкрет­ных отношениях и моментах складывающаяся парадигма знания была резко противопоставлена тому, что ей предшествовало. Мы попытаемся также показать, что если с начала своего возникно­вения трансформационно-генеративная грамматика являла со­бой "парадигму разрыва" и была сознательно ориентирована на разрушение старых представлений о языке и о том, как надо "де­лать лингвистику", последующая эволюция этой парадигмы, хо­тя и связанная с отстаиваниями новых путей лингвистического анализа, привела тем не менее позднее — уже в 80-ые гг. — к из­вестному сближению позиций разных школ, а, возможно, и к их интеграции в рамках новой формирующейся на наших глазах па-радигмы, Экспликации этой точки зрения и посвящается даль­нейшее изложение материала: в этой, третьей части мы останав­ливаемся подробно на главных проблемах генеративной грамма­тики, а в последней, четвертой части пытаемся охарактеризовать некоторые общие установки лингвистических исследований, сло­жившиеся к настоящему времени и определяющие, на наш взгляд, облик современной лингвистики.

* * *

Термин "хомскианская революция" появился в начале 70-ых гг. в работах Дж. Серля [Searle 1972] и Ф. Ньюмейера [New-meyer 1986, 1], а затем был подхвачен и другими видными учены­ми и историографами, начавшими с этого же времени свои пуб­ликации о трансформационно-генеративной парадигме и теории Н. Хомского (см., например, [Koerner 1983, Кубрякова 1980 с библ.]). В то время все признавали, что если соглашаться с кунов-скими критериями научных революций, революция в лингвисти­ке, несомненно, совершилась. Некоторое время спустя, однако, стало преобладать довольно скептическое отношение к генерати-визму, и учение Хомского стало рассматриваться как демонстри­рующее нечто вроде "дворцового переворота" [Newmeyer 1986]. Трансформационно-генеративную грамматику стали расцени­вать как пост-блумфилдианский структурализм: ей находили предтечи и параллели в работах 3. Харриса, которому, действи­тельно, принадлежал сам термин "трансформация", а также идея членения всех комплексных единиц на их непосредственные со­ставляющие. Так, Дж. Катц, стремясь развенчать Хомского, от­мечает, что трансформационная грамматика «была придумана (invented) 3. Харрисом задолго до "хомскианской революции"» и что можно указать на целый ряд общих для них теоретических положений: различение ядерных или исходных структур предло­жения и их деривационных вариантов, введение сходных фор­мальных операций для их деривации (в частности, трансформа­ций) и определение сферы их действия созданием таких кон­струкций как пассив, вопрос, отрицание и т. п. [Katz 1984, 29-33]. В концепции Хомского усматривали продолжение идей формаль­ной структурной грамматики, отказывающейся от изучения кате­гории значения и семантики синтаксических структур.

Несмотря на наличие доли истины в этих суждениях (см. также [Леонтьев 1976, 7-8], следует подчеркнуть, что подлинная новизна учения Хомского не была напрямую связана с указанны­ми выше деталями: оно явно не было простым повторением структуральных идей, а если и возвращало к какому-либо насле­дию прошлого, то скорее к здравому смыслу традиционных грамматик и рационализму картезианского направления. Неда­ром Р. Робинз ставит в заслугу Н. Хомскому возрождение инте-

реса к историческому прошлому 17-го и 18-го веков, к европей­ским традициям и их пересмотру у Л. Блумфилда [Robins 1976, 104]. Не только по своему духу, но и по всей предлагавшейся ис­следовательской программе трансформационная грамматика уже в первых своих версиях не просто опровергала основы дескрип-тивизма, — здесь уже содержались в зародыше те взгляды, кото­рым было суждено революционизировать существовавшие пред­ставления о языке и которые самым явным образом были напра­влены против американской версии структурализма.

Рассуждая о сложившейся тогда ситуации Ф. Ньюмейер правильно указывал на то, что революционный характер кон­цепции Хомского заключался не столько в выдвижении идей трансформационной грамматики, у которой, возможно, и были в прошлом некие аналоги, сколько в провозглашении новых уста­новок, прямо противоположных дескриптивным установкам в лингвистике и бихейвористским принципам анализа в психоло­гии. Если учесть, что именно установка и цели определенного на­правления образуют особый компонент парадигмы научного знания, сказанное означает, что эти принципы и положили, нача­ло новой, генеративной парадигмы знания.

Выделяя самые главные моменты в теории Хомского, мы считаем нужным рассмотреть, по крайней мере, следующие пять отличительных черт новой парадигмы знания (ср. также New­meyer 1986; Katz 1984; Anderson 1989), Beaugrande 1991):

1 — провозглашение приоритета гипотетико-дедуктивного подхода к языку взамен чисто эмпирического, индуктивного;

2 — помещение в центр грамматики уже не фонологии и морфологии, а синтаксиса и синтаксических отношений;

3 — положение о творческом, креативном характере дея­тельности с языком и необходимости изучать именно эту сторону деятельности говорящих;

4 — признание семантического компонента как неотъемле­мого компонента грамматики и грамматического описания язы­ка;

5 — рассмотрение языка как феномена ментального, фено­мена психики человека.

Очевидно, что каждое из этих положений нуждается в спе­циальном разъяснении, ибо начинает новое виденье языка и но­вое понимание задач лингвистики, что имеет, далеко идущие по­следствия для осознания ее роли в решении важнейших проблем современности, пересмотре ее собственного места в кругу других наук, изменения характера ее связей с этими другими науками.

До Хомского, — указывает Р. Карстон, — лингвистика бы­ла преимущественно таксономической наукой, ориентированной на получение и объективное описание данных, их классифика­цию; как подчеркивал Дж. Серль, она была чем-то вроде ботани­ки, занимающейся исключительно сбором фактов и их таксоно-микой (Carston 1989, 38. Ср. также Шахнарович, Лендел 1985, 175 и ел.).

Призыв Хомского к замене индуктивных выводов на гипо-тетико-дедуктивные построения знаменовал новую расстановку сил в противоборстве эмпиризма и рационализма, этих двух раз­ных направлений в теории познания. Классический рациона­лизм — в том его виде, в котором он развивался от Платона до Декарта — базировался на нескольких важных допущениях: во-первых, истинное знание может быть получено путем умозаклю­чений; во-вторых, такие умозаключения строятся по правилам логики; в-третьих, "первичные" или "элементарные" истины, из которых выводятся по законам логики все остальные, постига­ются рассудком, интуитивно, а не на основании чувственных данных, а потому они, раз они не выводятся эмпирически, долж­ны быть, в-четвертых, врожденными (см. [Paivio 1986, 41-42]). Не трудно видеть, что по всем этим критериям Хомский оказывает­ся истинным картезианцем и что постулируя преимущества раци­онализма перед эмпиризмом, он опирается на богатую философ­скую традицию, используя ее для уточнения своего подхода к языку. Достаточно предположить, что знания языка являются врожденными, как из этого вытекают многие следствия о том, как усваивается язык; достаточно предположить, что в основа­нии организации всех языков мира действуют универсальные принципы, как задачей лингвистики становится обнаружение этих самых общих свойств языка (действия всего только несколь­ких организационных структурных принципов). Эмпирические данные важны, но в качестве "свидетельств" (evidence) о языко-

вом устройстве надо принимать во внимание отнюдь не только корпус текстов на определенном языке и т. д. Лингвистика долж­на перестать являться чисто дескриптивной дисциплиной, — на­до смело выдвигать новые гипотезы о бытии языка.

Важно отметить, что такой подход как нельзя лучше отве­чал духу времени: рационализм легко связывался с созданием компьютеров, разработкой теории информации и методами ма­тематического моделирования, проведением аналогий между ра­ботой компьютера и деятельностью мозга. И хотя его недостат­ком являлось явно пренебрежение к тем познаниям, которые че­ловек получает опытным путем и к тем структурам знания, кото­рыми он овладевает в процессах обучения им (ср. [Paivio 1986, 84 и ел.]), достижение известного компромисса между крайним эм­пиризмом и радикальным рационализмом в лингвистике было, действительно, необходимо, как необходимым был выход из то­го тупикового состояния, в котором находилась американская дескриптивная школа.

Непримиримое противоречие между предтрансформацион-ной и трансформационной лингвистикой видели нередко в оппо­зиции "таксономия vs порождение" [Кибрик 1982, 11]. И хотя трактовка такой оппозиции могла принимать разные формы (ведь ее понимали и как противопоставление описания опреде­ленной деятельности, и как дихотомию статики и динамики, и как противопоставление наблюдаемого — ненаблюдаемому), осмысление ее требовало новых представлений в области теоре­тической лингвистики. Такими представлениями и оказались прежде всего представления о разграничении языковой компе­тенции и "производства" языка (см. ниже). Главным же было то, что Н. Хомский выступал против "поразительного спада в иссле­дованиях лингвистического метода", которые он связывал с при­верженностью к одному только "замкнутому набору технических приемов" и который "водил в уныние каждого, кто надеялся, что возможности человеческого ума гораздо глубже, чем можно об­наружить при помощи этих процедур и приемов" [Хомский 1972, 13]. этом именно смысле "система языковой компетенции каче­ственно отличается от всего того, что может быть описано в тер­минах таксономических методов структурной лингвистики" [Хомский 1972, 15].

Никакая дескрипция эмпирических данных не может сама по себе привести к пониманию сущности явлений, ибо эта сущ­ность не дана в непосредственном наблюдении. Обращение к не­посредственно не наблюдаемым явлениям и было серьезным ша­гом в теории Хомского к построению лингвистики как теорети­ческой дисциплины. Дескриптивисты утверждали первостепен­ную важность констатации того, что дано в объективном опыте. Генеративисты начали долгий путь отказа от чистого эмпириз­ма, путь построения догадок о самых важных чертах и свойствах языка, путь выдвижения новых гипотез и его организации. "Су­ществует довольно наивное мнение, — писал когда-то Б. А. Сере­бренников, — будто бы непосредственное наблюдение уже само по себе может обеспечить правильное, материалистическое пони­мание явлений языка. Но это, к сожалению, ложное понимание" [Серебренников 1983, 7].

Слишком долго, — утверждает Н. Хомский в одном из своих программных выступлений середины 80-ых гг.,— лингви­стика была занята изучением внешних проявлений языка, языка экстериоризированного (Э-языка). Наступило время приступить к решению гораздо более трудной проблемы — изучению языка "внутри нас", языка интериоризированного (И-языка), т. е. того, как он репрезентирован в голове человека [Chomsky 1986]. Имен­но такое исследование и связывает лингвистику с психологией, начинает рождение новой междисциплинарной науки, сперва по­лучающей название психолингвистики, а далее трансформируе­мой в новую теоретическую дисциплину — когнитивную науку. Подход к И-языку во всех основных своих характеристиках су­щественно отличается от подхода к Э-языку [Cook 1988, 56 и ел.; Tanenhaus 1989] и знаменует обязательность выхода лингвистики за пределы чисто эмпирических данных в другие науки и диктует необходимость обращения к ним в поисках новых объяснений су­ти языка.

Защита дедуктивных построений оказалась сильной сторо­ной всего творчества Н. Хомского. Начав с отрицания информа­тивности поверхностных структур предложения и предлагая выя­вить для каждого реального предложения его глубинную струк­туру, его синтаксический остов или каркас, он видел централь­ную идею трансформационной грамматики в том, что "человек

способен проникать глубже поверхностных структур предложе­ния, трансформируя эти структуры в глубинные структуры, пере­дающие скрытые значения" [Слобин 1976, 32, 49-50]. Тенденция ставить акценты на анализ непосредственно не наблюдаемых яв­лений отражается у Хомского и в обращении к языку "внутри нас", и в повороте к проблеме языковой способности, и в выдви­жении на первое место по своей значимости синтаксиса — нена­блюдаемых напрямую синтаксических структур, синтаксических отношений, всего синтаксического процесса, понимаемого им прежде всего как комбинаторика небольшого количества исход­ных (ядерных) синтаксических структур по рекурсивным прави­лам.

Постулируя в качестве главных объектов синтаксиса про­цессы и переходы между глубинными и поверхностными структу­рами, он усматривал в самих этих глубинных структурах с их абстрактной организацией языковых форм мысль, "данную уму", а в трансформационных операциях — действительные мысли­тельные операции, выполняемые умом, когда предложение про­износится или понимается [Хомский 1972, 29-30]. Несмотря на то, что во многих более поздних версиях ГГ понятие глубинной структуры sui generis было отвергнуто, а понятию трансформа­ционного правила отводилась все меньшая роль, рефлексы поня­тия глубинной структуры сохранились вплоть до последнего ва­рианта ГГ Хомского — в теории управления и связывания, т. е. идея рассмотрения формирования предложения на нескольких уровнях (от ненаблюдаемого — к наблюдаемому) сохранилась, как сохранилась и любовь к предельно абстрактным единицам и процессам грамматики как самым важным объектам граммати­ческой теории.

Да и при всех переменах в интерпретации грамматики и отдельных ее составных частей в последующие десятилетия став­ка на анализ синтаксиса и ненаблюдаемых здесь непосредственно связей тоже была сохранена. Именно это изменило и практику описания языка через его минимальные единицы — фонемы и морфемы. Как правильно отмечает Ньюмейер, лингвистические школы, в которых главное внимание уделялось фонологии и морфологии, оставляли мало места для рассмотрения самых зна­чимых черт вербального поведения говорящих. Демонстрируя

собой замкнутые или преимущественно закрытые системы, сво­дящиеся к исчислимому количеству единиц, они не давали воз­можности обнаружить истоки способности человека создавать неограниченное множество новых высказываний из ограничен­ного числа средств, а также понимать никогда не слышанные до­толе предложения. Как указывает Р. де Богранд, — опора на ми­нимальные единицы, обнаруживаемые в корпусе данных индук­тивным путем, сегментацией готовых высказываний на их конеч­ные составляющие, сменилась интересом к абстрактным едини­цам, которые зачастую никак не соотносились непосредственно с реальными сегментами высказываний [Beaugrande 1991, 354]. До­статочно упомянуть в этой связи как такие семантические при­знаки, как Anim ±, Human ±, Common ±, выделяемые в составе механических единиц, или такие понятия, как следы (traces) пере­движения определенных составляющих предложения в следовой теории и т. д. Но постулирование подобных единиц отражало не только стремление докопаться до глубинной сути языковых явле­ний, — оно было связано прежде всего с надеждой понять истоки творческого характера деятельности с языком как основной чер­ты вербального поведения людей.

Известная книга Джудит Грин, посвященная роли Хомско-го в психологии ([Greene 1972], русский перевод [Грин 1976]), за­вершается разделом, которому дан примечательный заголовок: "Подводя итоги: до и после революции, вызванной теорией Хом-ского." В нем она перечисляет основные достоинства этой теории и на первое место по их значимости ставит поднятую Хомским проблему "языковой продуктивности", креативности, доказа­тельств того, что речь "гораздо более сложный вид поведения, чем это считалось прежде" [Грин 1976, 324].

Такой сложный вид человеческого поведения описывался как "порождение речи", а для описания этого сложного феномена ! и требовалось ввести новый аппарат понятий и приемов. Конеч­но, термины "генеративная", или, что то же самое, "порождаю­щая грамматика" не следовало понимать буквально. Под порож­дением речи понималось образование предложений, описывае­мое разверткой исходного символа S (англ. sentence) по прави лам переписи, фиксируемым знаком → , в другие символы, начи­ная с соединения NP (именной фразы) с глагольной, или VP, а

далее по правилам переписи этих фразовых маркеров в их более реальные синтаксические и лексические единицы (ср. [Moore 1988; Freidin 1992; Cook 1989 и др.]). Поскольку число таких фра­зовых маркеров было конечно, вся грамматика с ее правилами приобретала формальный характер. И хотя со временем понятие порождения речи приобретало все более смысл, приближающий его к реальному процессу протекания речевой деятельности (см. [Кубрякова 1991, 4 и ел.]), в самой ГГ идея формального пред­ставления грамматики в виде порождающего устройства базиро­валась на том, что человек в течение своей жизни сталкивается с бесконечным числом новых предложений, множество которых никак нельзя задать заранее списком или же перечислить иначе, чем как ставя ему в соответствие его единообразное структурное описание. Отталкиваясь от него, легко перейти к фонологическо­му его представлению, с одной стороны, и семантической интер­претации, с другой, т. е. весь механизм действия грамматических, рекурсивных правил (ср. [Droste, Joseph 1991]).

Достаточно распространено мнение, что на ранних этапах развития порождающей грамматики значение предложения не входило в компетенцию грамматики и что только с 1963 г. се­мантический компонент был объявлен ее составной частью. Од­нако это не совсем так: ведь использование формального аппара­та трансформационной грамматики уже преследовало цель уста­новить правила разрешения многозначности в случаях типа Fly­ing planes can be dangerous или же I found the boy studying in the lib­rary (см. подробнее [Соболева 1976, 59 и сл.]). С другой стороны, действительно, по мере выдвижения разных версий ГГ проблемы соотношения синтаксиса и семантики, семантического пред­ставления предложений и их семантической интерпретации, по­степенно получали все большее освещение, и для многих исследо­вателей центральными проблемами их творчества становились как раз проблемы семантики синтаксиса (ср. [Васильев 1983]).

Мы уже давно высказывали мысль о том, что подлинную революцию в современной лингвистике надо связать прежде все­го с ее поворотом к семантическим проблемам и к исследованию феномена значения во всей его сложности. Наиболее радикаль­ное отличие постструктурализма от структурализма коренится именно в отношении к проблеме значения. Стимулы такого но-

вого отношения исходили во многом и от ГГ, притом сдвиг в сторону семантики "наметился именно тогда, когда трансформа­ционная грамматика, привозгласив важность установления син­таксической многозначности одних предложений и семанти­ческой близости других, не могла предложить аппарата для объ­ективной оценки этих данных и их объяснения" [Кубрякова 1984, 15; Стрельцова 1988, 109-110]. Для возникающей тогда новой па­радигмы знания обращение к семантике сыграло, несомненно, решающую роль и, возможно, эта тема требовала бы и более полного освещения, не будь она достаточно обстоятельно разра­ботана в целой серии специальных работ (ср. помимо указанных выше также (Демьянков 1989; Кубрякова 1984; Бархударов 1976, 28 и ел.; Fodor 1980]). Во всяком случае синтаксис все более ста­новится теорией соотнесения звуков и значений (см. [Pasch, Zim-mermann 1983, 246 и сл.]).

Формализация грамматики*, являющаяся важнейшей чер­той генеративных грамматик, распространяется и на ее семанти­ческий компонент, в связи с чем надо подчеркнуть специально, что и семантические теории, рождающиеся в лоне генеративного направления (будь то генеративная семантика или же семантика интерпретативная) строятся как формальные (см. Кубрякова 1984, 31 и ел.). Эта черта порождающих грамматик, понимаемых в широком смысле, т. е. в совокупности фонологического, семан­тического и синтаксического компонентов, обеспечивает ей при­знание среди ученых, связанных с моделированием искусственно­го интеллекта, с разработкой компьютерной техники и организа­цией баз данных в вычислительных машинах, с развитием теории

_______________________________

* "Революционный шаг, сделанный Н.Хомским в области теоретической лингвистики, — указывает К. К. Жоль, — заключается в попытке применить к анализу естественных языков теорию конечных автоматов и теорию рекурсивных функций. По словам Дж. Лайонза, революционность этого шага особенно хорошо видна при сравнении с искусственными языками, создаваемыми логиками и теоретиками кибернетики. Вне всяких сомнений, Хомский сделал значительный вклад в исследование формальных систем с чисто математической точки зрения [Lyons 1970, 64-65]" [Жоль 1990, 84].

информации и методов математического моделирования и т. п. (ср. [Halvorsen 1988; Newmeyer 1988, 7]. Об этой черте говорят также как об "алгоритмизации" грамматики, т. е. о новом спосо­бе представления языковых данных как в виде формальных запи­сей, так и виде сетки правил, которые могли бы пошагово, после­довательно (так, как нужно машине), операциями с определен­ным набором исходных символов, отразить порождение и вос­приятие предложений [Droste, Joseph 1991, 2].

Хомскианская революция, — отмечает Дж. Катц, — была сопряжена с возникновением трех новых областей знания: семан­тики, синтаксиса, формальных свойств грамматики и когнитивно ориентированной психологии" [Katz 1984, 43]. Рассмотрев осо­бенности установочно-предпосылочного звена в генеративной парадигме знания, связанные с пониманием роли дедукции в лин­гвистической теории и с выдвижением на первый план таких об­ластей лингвистики, как синтаксис и семантика, а также фор­мальных аспектов этих уровней, мы можем перейти теперь к ана­лизу ключевого концепта всей этой новой парадигмы — концеп­ту языкового знания, и продолжить тем самым исследование ее главных целей.

Нельзя не подчеркнуть также, что обсуждаемая черта ГГ — ее формальный характер — имеет прямое отношение к та­кому важному компоненту парадигмы знания, как ее "техничес­кая часть". Таким образом, по всем трем критериям парадигмы (установочным, предметным и техническим, что равносильно вы­делению целей направления, областей его исследования и приме­няемых методик анализа) генеративизм представляет собой но­вую научную парадигму знания, отчетливо противопоставлен­ную по всем перечисленным параметрам тому, что было до это­го. В следующем параграфе, рассматривая влияние этой парадиг­мы на психологию и очерчивая более подробно круг ее собствен­ных исследовательских интересов, мы одновременно продолжим анализ генеративной парадигмы знания как парадигмы, во мно­гом определившей новые перспективы в изучении языка.