Развитие чтения в условиях расслоения дворянской культуры

Развитие чтения в условиях расслоения дворянской культуры

Особенности развития чтения в русле

Чтение в духе идеологии

«православие, самодержавие, народность»

Как уже отмечалос, в первой половине XIX столетия одной из доминирующих идеологий бы консерватизм; в формировании этой идеологии принимала участие в основном самодержавная власть и ее окружение. Она отражала стремление к «сжатию» социокультурного пространства, повышению его управляемости, предотвращению распада. Оба монарха (Александр I и Николай I) то ослабляли, то усиливали это «сжатие», чтобы общественная система не сошла с линейно-поступательного пути развития и не утратила детерминанты, обеспечивающие ее постепенную, эволюционную динамику. Консервативные меры в известной мере были вынужденными, ответными в условиях нарастания радикализма, угрожающего стабильности общества. Без консерватизма невозможно поддержать устойчивость общественной системы, сохранить то лучшее, что было накоплено предыдущим ходом жизни.

Было бы несправедливым приписывать авторство консервативно-охранительной концепции читателя исключительно Николаю I и его чиновникам. В значительной степени правительственный курс определялся конкретно-исторической ситуацией предшествующего правления: Николай I принял бремя царской власти в тревожные, взрывоопасные дни декабрьского восстания. Он был вынужден проводить правительский курс, направленный на поддержание существующего порядка, угроза которому происходила от радикально настроенного дворянства, революционных влияний с Запада и назревания крестьянского вопроса. Монарх был в известной степени рабом обстоятельств, заложником социокультурной ситуации, на которую пришлись годы его правления. М. Скабичевский справедливо заметил, что характер эпохи и все, что в ней происходит, зависит не от одной только личности, а является «суммой разумения и хотения всех лиц, участвующих в управлении страною». Лучшие люди были изломаны и обезличены предшествующей, павловской реакцией, а другие, приветствовавшие реакцию и террор, только на время прикинулись либералами, выжидая время для новых ужесточений. На эту сложнейшую зависимость сложившейся конкретно-исторической ситуации и стратегии книжного дела обратил внимание чуткий к текущему моменту Ф. В. Булгарин; ропща на николаевских цензоров, он восклицал: «Не вас обвиняю! Время!!!»

Несмотря на то, что Александр I в целом в большей степени «расшатал» общественную систему, а Николай I, напротив, закреплял ее и тормозил, оба монарха выступали то либералами, то консерваторами в зависимости от конкретной общественно-политической ситуации, степени ее подверженности социальным катаклизмам. Так, например, Александр I, проводивший либеральную политику по отношению к дворянству, перед угрозой его усиления и возможностью разрушения сложившегося социального порядка прибегнул к мерам консервативно-охранительного характера. С 1807 г. стала развиваться особая цензура тайной полиции. Был создан секретный комитет, который просматривал вышедшие в свет газеты и журналы. После событий 1812 года Александр I еще больше «затормозил» общественное развитие: он строго регламентировал чтение учащейся молодежи, стимулировал «чистку» университетских библиотек, а наука и просвещение были полностью отданы под контроль церкви. Опираясь на архиепископа Серафима и министра народного просвещения А. Н. Голицина, самодержец распространил «суровые принципы христианства» на абстрактные науки; в университетах ставилась цель организовать преподавание, «соответствующее принципам акта Священного союза». Из университетов изгонялись философы, обвиненные в «робеспьеризме» и «маратизме», из университетских библиотек – книги «вольнодумного» содержания, из преподавания – учения Ж. Бюффона, Н. Коперника, Г. Галилея и И. Ньютона.

Таким образом, консервативно-охранительная концепция читателя, которая реализовывалась в основном Николаем I и его окружением, была логическим продолжением представлений о читателе и его деятельности, сложившихся в последнее десятилетие царствования Александра I. Однако консерватизм Николая I был более осознанным, последовательным и выраженным; император свою задачу видел в сдерживании наплыва новых идей в Россию, продлении ее «юности». Он говорил, что если ему удастся задержать развитие России лет на 50, то умрет спокойно. Страх перед возможным хаосом, разбалансированностью общественной системы побудил монархическую власть выработать консервативно-охранительную концепцию дворянского читателя. Ее сутью было «торможение» социальных перемен, нейтрализация проникающих с Запада радикальных идей, ослабление дворянства как ненадежного и опасного социального партнера, стремящегося к политическому господству. Социальной базой этой концепции стали сановные чиновники, бюрократия, дворянские «стародумы» и интеллигенция, напуганная событиями на Сенатской площади. Консервативно мыслящая общественность требовала обезопасить Россию от «разрушительных идей» коммунизма и социализма с помощью цензуры, которая должна была выполнить функцию охраны государственности.

В соответствии с консервативно-охранительной концепцией читателя дворянин должен был читать лишь то, что содержало «хороший образ мыслей и благонамеренность». Литература воспринималась как слуга режима, точный барометр царской политики. А. Х. Бенкендорф утверждал, что литератор должен служить властям; шеф жандармов указывал, кого можно, а кого нельзя хвалить в критических статьях (следовало одобрять В. Скотта и Н.М. Карамзина, а Д. Байрона и Ж. Руссо – порицать . Устанавливался сильнейший контроль власти над созданием и распространением произведений печати: власть стремилась вторгнуться в литературу, проникнуть в намерения авторов.

Общественная система и ее подсистемы, связанные с образованием, культурой, в том числе – книжной, должны были развиваться в соответствии с известной триадой С. С. Уварова: «православие, самодержавие, народность». Бывший «арзамасец» С. С. Уваров исходил из представлений о превосходстве православной и самодержавной России над либеральным, переживающим социальные потрясения Западом. Он противопоставлял Россию и Европу, русских и европейских политических, общественных и культурных деятелей; уваровская теория официальной народности определила направленность культурной политики России, что, в свою очередь, повлияло на развитие книжного дела и формирование круга чтения.

В соответствии с данной идеологемой, читательская деятельность должна была осуществляться с целью получения «правильного», основательного, необходимого для страны образования с глубоким убеждением в истинно русские охранительные начала уваровской идеологии.

Православие в духе «святой веры», пришедшей на Русь из Византии, и самодержавие означали тот социальный порядок, который установился в николаевскую эпоху. Официальная церковь получала мощнейшую государственную поддержку и была допущена к социальной регуляции в области образования, просвещения, книгоиздания и книгораспространения, что должно было поддерживать в людях христианское смирение, покорность, верность монарху. Эти меры должны были сохранять православную картину мира.

Самодержавие рассматривалось С. С. Уваровым как главное условие политического существования России, краеугольный камень ее величия. В умы внедрялась идея имперского превосходства России. Чтобы укрепить в сознании новую идеологию, официальный патриотизм, царским режимом активно поддерживалось издание книг, провозглашавших идею самоотверженного служения «царю и отечеству». Именно этому направлению следовали газеты «Санкт-Петербургские Ведомости», «Северная Почта», а после 1825 г. – журналы «Северная пчела» Ф . В. Булгарина, «Северный архив» и «Сын Отечества» Н. И. Греча, которые старались угождать правительству и вкусам широкой читающей публики .

Под народностью подразумевалось то, что «собирает отдельные черты, накапливает, усиливает их, связывает воедино …». Предполагались также беспредельная преданность и повиновение самодержавию, единение с ним и патриотизм, патриархальное равенство, опора на национальные корни, поддержание существующего порядка; это понимание народности сохранилось вплоть до 1917 г. У императора Николая I она носила явно славянофильский оттенок: он демонстративно писал по-русски, хвалил русское направление в творчестве А.С. Пушкина.

Особое место в реализации изложенных идей должна была занимать образовательная система, носившая сословный, продворянский характер. После приговора декабристам Николай I активно вмешивался в процесс нравственного воспитания дворянской молодежи: «не просвещению, но праздности ума, более вредной, нежели праздность телесных сил, - недостатку твердых познаний должно приписать сие своевольство мыслей, сию пагубную роскошь полупознаний, сей порыв в мечтательные крайности…». Это настроение опасливой озабоченности было распространенным в обществе, ему был подвержен даже вольнолюбивый воспитанник Царскосельского лицея А. С. Пушкин: «Должно увлечь все юношество в общественные заведения, подчиненные надзору правительства, должно его там удержать (на большое количество лет), дать ему время перекипеть, обогатиться познаниями <…> Нечего колебаться во что бы то ни стало подавить воспитание частное».

В соответствии с этими представлениями ужесточался контроль над домашними учителями, подвергались цензуре используемые ими учебники. В большинстве закрытых учебных заведений для дворянских детей самостоятельное чтение преследовалось; разрешалось только «серьезное» и «полезное» чтение. Учащимся разрешалось иметь в личном пользовании лишь учебную и религиозную литературу – евангелие, жития святых и т.д. Для воспитанников военно-учебных заведений выпускался специальный журнал, формировавший промонархические настроения. Чтение духовной литературы, политических сочинений, проникнутых идеей самодержавия, «умеренных» русских журналов входило в систему воспитания. Контроль за реализацией этой системы был жестким; даже студенты вузов должны были получать книги из фондов библиотек по поручительству профессора и разрешению инспектора. Охранительные функции выполняла и Императорская публичная библиотека; В. С. Сопиков и И. А. Крылов по заданию директора библиотеки А. Н. Оленина составляли реестры романов, сказок, повестей, которые, с их точки зрения, дурно влияли на нравственность молодежи.

В противовес разрушительному для существующей самодержавно-крепостнической системы западному влиянию отстаивалась идея национальной самобытности: в университетах открывались кафедры русской и славянской истории, профессора должны были формировать национальное самосознание учащихся. Это указывает на идейную близость консервативно-охранительной концепции дворянского читателя славянофильству.

Охранительный характер этой концепции читателя наиболее ярко проявлялся в запретах, касающихся чтения книг. Категорически запрещалось завозить, издавать и читать «вольнодумные» сочинения, «отравленные якобинским ядом», а также произведения, подвергавшие сомнению религиозные догмы, ослаблявшие почтение к правительству, порицавшие монархическую форму правления и содержащие предложения о государственных преобразованиях. В печати запрещалось касаться вопросов государственного устройства, положения крестьян и солдат, не допускалась критика начальства – от уездных полицейских до высших чинов. Более того, подвергалась цензурному досмотру и ранее выходившая литература; изымались книги, которые воспринимались как «вредные» по отношению к престолу, добрым нравам и личной чести граждан. В 1815 году цензура уже не разрешала журналов без ведома Министерства полиции. Периодические издания, нарушающие общественное единомыслие («Европеец» И. В. Киреевского, «Телескоп» Н.И. Надеждина), подвергались гонениям.

Идея о необходимости управления общественным мнением была достаточно распространенной даже среди аристократов. Например, А.С. Пушкин писал Николаю I в 1831 г.: «Когда государю императору угодно будет употребить мое перо для политических статей, то постараюсь с точностью и усердием исполнить волю его величества <…> в некоторых случаях общественное мнение имеет нужду быть управляемо». В данном случае неважно, насколько искренним был А. С. Пушкин. Возможно это была попытка избежать подозрений в политической неблагонадежности, тактическая уловка. Важно то, что поэт, либерал по своей сути, порой не считал предосудительным разделить консервативные представления о читателе и его деятельности, высказывая их публично, без опасения за свою репутацию.

Судьба консервативно-охранительной концепции читателя в дворянской среде предопределялась тем, что она была обращена в прошлое, отвечала стремлению затормозить естественный социокультурный прогресс с помощью таких регулятивных механизмов как властные институты и церковь. Это не могло устроить либерально и радикально настроенное дворянство, вызывало его противодействие. Поэтому экспансия консервативно-охранительной концепции читателя осуществлялась за счет других социальных групп – разночинцев и крестьян. Правительственное внимание к разночинцам усилилось после попытки гвардейского мятежа 1825 г., когда представители дворянского сословия заявили о стремлении к достижению бóльших политических прав, а у царской власти появилась необходимость эмансипироваться от опасного социального партнера.

Эти настроения объективно совпали с повышением роли разночинцев в общественной жизни, что объяснялось логикой социокультурного развития, которая потребовала большого количества людей, способных к решению практических задач. Были необходимы образованные граждане, специалисты в различных сферах жизнедеятельности. На смену аморфным представлениям об «общей пользе» пришли представления о пользе в целях развития науки, искусства, промышленности и сельского хозяйства. Стремясь законсервировать сложившееся сословное разграничение путем преграждения разночинцам доступа во многие учебные заведения, крупные библиотеки, правительство дозировало образовательные возможности разночинцев. Образование этой категории населения должно было строго соотноситься с представлениями правительства о предназначении обучающихся. Однако не замечать эту силу и не использовать ее в своих целях было невозможно. На это обращает внимание Н. Я. Эйдельман: «Разумеется, в государственном механизме всякое движение достаточно сложно, неоднолинейно: курс на «народность», сословность, идеологическое и финансовое ограничение просвещения не мог отменить известного минимума цивилизованности, необходимого для самой закостенелой системы». Поэтому в губерниях открывались университеты и гимназии, в уездах – приходские училища. В результате в 30-40-х гг. в гимназиях обучалось до 20% детей недворянского происхождения, а в 1848/49 учебном году студенты из семей разночинцев составили 37% по всем университетам.

Стала активно издаваться периодика, вооружающая разночинца прикладными знаниями. Появились издания промышленного и информационного характера: «Промышленный листок», «Посредник», «Земледельческая газета», «Листок промышленности, ремесел, искусств и фабрик», «Купец», на которые охотно подписывались разночинцы.

В это время для разночинцев издавалось немало учебной и практически полезной литературы; в частности, ее выпускали издательства Глазуновых, Базуновых, Салаевых. Например, в реестрах Глазуновых этого периода нередки аннотации, адресованные читателю, занимающемуся практическими делами: «обстоятельные наставления к выгодному выгонянию вина и деланию водок», «в пользу любителей экономии», «советы земледельцу» и т.д.; встречаются книжки копеечной стоимости, адресованные демократическому читателю. Судя по мерам, направленным на повышение уровня образования разночинца, и тематике адресованных ему книг, разночинцу была уготована в общественной жизни исполнительская, практически полезная роль; социальное творчество не предполагалось.

Едва ли можно сказать, что в это время сложилась цельная, завершенная система представлений о чтении разночинца в русле консервативно-охранительной доктрины. Это были медленно оформляющиеся представления, которые приобрели отчетливые очертания и концептуальность лишь во второй половине XIX века. «Звездный час» нового нарождающегося читателя еще не пробил: в среде мещан, мелких служащих чтение зачастую воспринималось как пустое времяпрепровождение.

Женщина в разночинной среде воспринималась прежде всего как домохозяйка, поэтому в «мещанских» учебных заведениях девочек учили в основном закону божьему, рукоделию, арифметике. Читающие женщины в этой среде были достаточно экзотичным явлением; в библиотеке Мясниковых, например, дамы учитывались как отдельная категория читателей.

Принципиально новым явлением первой половины XIX столетия стало смещение интереса различных социальных сил, участвующих в регуляции читательской деятельности, в самые «низы» читающей публики: впервые в поле зрения попал крестьянский читатель, солдат. Как заметил Н. Я. Эйдельман, после «противодворянского царя» Павла I «низы» стали рассматриваться как определенный резерв политики, потенциальное орудие самодержавия . Это проявилось, в частности, в реформе народного образования 1802-1804 гг., сутью которой были принципы бесплатного и бессословного образования . В идеологию с особой силой вторгалась знакомая со времен Павла идея единства монарха с верным, покорным народом, сохраняющим старинный образ жизни; этот союз должен был противостоять возможной «крамоле» со стороны просвещенного дворянского меньшинства. Подобное настроение усилилось после войны 1812 года, когда Александр I оценил новые возможности, которые ему дают не только «дорогие дворяне», но и «добрые крестьяне». Изменения, происходившие в общественном сознании, были окрашены усиливающейся религиозностью Александра I, что послужило своеобразным прологом идеологическому курсу николаевского министра просвещения С. С. Уварова, который настоятельно требовал воспитания народа на основе охранительных начал православия и видел в этом спасение России .

С. С. Уваров словно актуализировал древнерусские воззрения о чтении, использовав их как краеугольный камень представлений о народном читателе; поправкой на своеобразие социокультурной ситуации было требование народности и лояльности по отношению к самодержавию.

На представления о народном чтении повлияли соображения о роли и месте крестьянства в общественной жизни. Народ воспринимался как сила охранительная, консервативная, инстинктивно верная преданию, обычаю, привычке и в силу этого сопротивляющаяся всякому движению вперед. Понимание необходимости социальных перемен сочеталось со стремлением затормозить их из-за боязни хаоса, который мог наступить в результате резкого изменения социального порядка. Николай I провозгласил требование постепенности социальных преобразований: «крепостное право в нынешнем его у нас положении есть зло, для всех ощутительное и очевидное, однако прикасаться к нему теперь – было бы злом, конечно, еще более гибельным». А. Х. Бенкендорф, шеф органа политического надзора и сыска, полагал, что не следует слишком торопиться с просвещением, чтобы народ не посягнул на ослабление монаршей власти (616). Поэтому нужно было, чтобы мужичок «не блажил», не читал и не получал воли. Начальник III отделения генерал Дубельт Л. В., которого Н.Я. Эйдельман называет главным практиком теории официальной народности, выразил правительственную точку зрения на просвещение народа: «Пусть наши мужички грамоты не знают <…> они ведут жизнь трудолюбивую и полезную, они постоянно читают величественную книгу природы, в которой бог начертал такие дивные вещи, с них этого довольно!». В соответствии с этими представлениями устав 1828 года, принятый Комитетом устройств учебных заведений, предписывал ограничивать обучение в приходских училищах преподаванием закона божьего, чтения гражданской и церковной печати, письма и четырех правил арифметики.

Вместе с тем зрело понимание того, что крестьянство может стать решающей силой в изменении социального порядка; правящая верхушка старалась «переманить» на свою сторону народную массу, возбужденную предчувствием отмены крепостной зависимости. Встал вопрос о том, каковы допустимые границы народного просвещения и какие книги нужно распространять среди крестьянства. Один из идеологов николаевского режима П. А. Ширинский-Шихматов считал, что писатель, пишущий для народа, должен обладать «живою верой православной церкви, носить в груди своей безусловную преданность престолу и сродниться с нашим государственным и общественным бытом». С его точки зрения, следовало поощрять книги не гражданской, а церковной печати, поэтому он предлагал издавать для крестьян книги духовного содержания в большом количестве и продавать по умеренной цене. Легкое же чтение, думал он – вредное и бесполезное занятие.

Эти представления несколько откорректировал Николай I, который считал возможным издавать для народа занимательные книги гражданской печати, если они лишены «вредного» содержания. Восторжествовала позиция, в соответствии с которой просвещение и образование в разумных пределах не могут повредить народу: его нужно учить, воспитывать, образовывать.

Николай I поставил задачу создания «простонародных книг», соответствующих «видам правительства». Стремясь взять дело народного воспитания в свои руки, Негласный комитет предложил «умножить у нас издание и распространение в простом народе книг, писанных языком, близким к его понятию и быту, и под оболочкою романтического или сказочного характера, постоянно направляющих к утверждению наших простолюдинов в добрых нравах и в любви к православию, государю и порядку». В этом духе сочиняли народные книжки И. Н. Львов, С. П. Голицын и другие деятели консервативно-охранительного лагеря.

В деле создания простонародной литературы у правительства были явные достижения: к таковым можно отнести пять сборников под общим названием «Сельское чтение», которые были составлены В. Ф. Одоевским и А. П. Заболоцким и изданы министерством государственных имуществ. В этих сборниках простому человеку внушались правила религии, чувства верности и благодарности престолу, но вместе с тем содержалось немало статей познавательного характера о мире, русском государстве, растениях, домашней скотине и о том, «сколько можно сэкономить денег, не пивши вина». Публиковались и рассказы нравственного характера: о чистоте, здоровье и вреде таких пороков как пьянство, лень, непредусмотрительность. Это была удавшаяся правительственная попытка ответить на вопрос, как нужно писать для народа и какое образование ему требуется. В. Г. Белинский объяснил успех этих книжек тем, что они были написаны по принципу «не слишком высоко и не слишком низко», точно отражали быт и потребности народа, учитывали своеобразие крестьянской натуры.

У правительственных чиновников к этому времени оформились и представления о том, какие книги следует исключать из народного чтения. Запрещались к выпуску эстампы, «склоняющие к соблазну», «оскорблению какого-либо лица». В лубочной книжке не допускались «безнравственные сюжеты», «скабрёзности». Ближе к середине XIX века акцент с заботы о народной нравственности сменился на попечение о политической благонадежности народа. В цензурных циркулярах 50-х гг. указывалось, что в книгах для простолюдинов нельзя допускать критики правительства, церкви, затрагивать тему народной воли и нужд крестьянской массы.

Таким образом, консервативно-охранительная идеология преследовавшая цели сдерживания социальной динамики посредством книги и чтения, сохранения установившегося сознательного порядка, она была адресована всем слоям обществаи имела широкую социальную базу, что позволило ей оказать существенное влияние на регуляцию читательской деятельности в первой половине XIX века.

* * *

Анализ представлений о читателе и его деятельности в первой половине ХIХ века будет неполон, если обойти вниманием формирование коммерческого взаимодействия с читателями в этот период. Напомним. что коммерческое взаимодействие с читателями основано преимущественно на соображениях экономической целесообразности взаимодействия участников книжного процесса с адресатом деятельности: покупателем книжной продукции, подписчиком периодики, пользователем библиотек и т.д.

Названные соображения сопровождают книжное дело с момента зарождения книжной торговли; известно, что еще в середине XVII века формировались представления о себестоимости и продажной цене книги; при ценообразовании немаловажную роль играли соображения «прибытка». Важными вехами в динамике коммерческих представлений о читателе были указы Елизаветы Петровны с требованием «прибыли казенной» от реализации книг, развитие прибыльного книгоиздательского и книготоргового дела Н. И. Новикова и других оборотистых, хорошо знающих своего клиента и конъюнктуру рынка деятелей книги. Приведенных примеров достаточно, чтобы уяснить, что идеология коммерческого взаимодействия с читателями формировалась постепенно, исподволь, сопровождая развитие товарно-денежных отношений в книжном деле.

В «чистом» виде она проявляется редко; мир человеческих представлений, взглядов, устремлений объемен, многомерен, противоречив и не поддается однозначному истолкованию. Поэтому названная концепция рассматривается нами как своего рода абстракция, тенденция обозначенных представлений о читателе и его деятельности, которая проявляется в суждениях, взглядах и конкретной деятельности участников книжного процесса.

Первая половина XIX века была периодом, когда коммерческие представления о читателе осознавались и артикулировались особенно отчетливо; они стали оформляться в систему взглядов, существенно повлиявших на практику книжного дела и взаимодействие его институтов с читателями.

В этот период происходила смена господствующих типов культуры; в недрах дворянской, преимущественно идеациональной культуры, ориентированной на духовные ценности, зарождалась культура чувственная, утверждавшая примат материального мира. Эта смена главенствующих типов культуры была одним из предвестников капиталистических отношений в России.

Факт превращения литературы в отрасль промышленности в первой половине XIX века обусловил стремительное развитие товарно-денежных отношений в книжном деле, что, в свою очередь, потребовало развития представлений о читателе как источнике и средстве коммерческой выгоды. Знаковым и для этой ситуации были такие факты как введение А. Ф. Смирдиным платы за литературный труд, разработка правительством правил обращения с литературной собственностью в 1828 году, появление в печати значительного количества высказываний о читателе как экономическом факторе, влияющем на процессы создания и распространения книги.

В среде литераторов этого периода разгорелась дискуссия о роли денег в творчестве и литературном процессе в целом; это было столкновение ценностей традиционной дворянской культуры и зарождающегося «духа капитализма». Полемика шла между аристократами, считавшими, что писать и издавать книги нужно «для славы», и литераторами, не считавшими зазорным требовать материального вознаграждения за свой труд. Другая линия полемики наметилась между теми, кто сдерживал свои материальные притязания соображениями морального порядка, и теми, кто себя подобными соображениями не отягощал.

В высказываниях литераторов, деятелей книги помимо материальной заинтересованности проскальзывает и определенное отношение к читателю, очерчиваются границы допустимого в экономических взаимоотношениях с ним. Здесь проходит линия, отделяющая коммерческие представления с просветительским оттенком от чисто коммерческих, основанных на расчетливо-циничном отношении к читателю.

Коммерческая концепция читателя с просветительским оттенком наиболее ярко была выражена Н. М. Карамзиным, А. С. Пушкиным и В. Г. Белинским. Принимая неизбежность коммерциализации книжного дела со всеми сопутствующими этому процессу следствиями, они рассматривали читающую публику как потребителя специфического товара – художественного произведения, являющегося результатом труда литератора.

Полемизируя с аристократами, которые считали возможным литературный труд и издание печатной продукции исключительно «для славы», А. С. Пушкин отстаивал свое право жить литературным трудом, отмечая при этом, что в России мудрено довольствоваться славой, нужно думать о пропитании. Он проводил параллель между собой и другими тружениками: «я пел, как булочник печет, портной шьет, Козлов пишет, лекарь морит – за деньги, за деньги, за деньги…». Относясь к своему труду как к источнику существования, А. С. Пушкин старался продавать себя «с барышом».

Эту позицию поэта разделял В. Г. Белинский: «если б на рынках говядина и хлеб, а в магазинах сукно и другие товары отдавались всем из чести – тогда можно было бы и писать в журналах не из денег, а из чести». В статье «Русская беседа» литературный критик пояснил свое понимание роли денег в литературном процессе: «В наше время деньги – душа всего; без них нет ни поэзии, ни литературы, ни науки». Процветание литературы В. Г. Белинский напрямую связывал с успехами книжной торговли: деньги поддерживают писателя, обеспечивают его труд и совсем не унижают талант, потому что происходит естественный в обществе обмен труда на деньги. Игнорирование экономического фактора обрекает литературу на прозябание: можно ли предположить богатую литературу там, где книги – не товар, где считают товаром все кроме книги – битое стекло, мусор, песок…

В то же время поэт и литературный критик постоянно подчеркивали, что деньги – только средство поддержания личного существования литератора и развития литературы, а истинный источник литературного творчества – вдохновение, дух, гений, разум.

Рост числа покупателей книжной продукции за счет разночинцев обусловил приоритетность этой категории читателей для системы коммерческих представлений. Как отмечал А. С. Пушкин, «с некоторых пор литература стала у нас ремесло выгодное и публика в состоянии дать больше денег, нежели его сиятельство какой-то или его превосходительство такой-то». Эти надежды связывались преимущественно со средним сословием: «Ах, какое мне дело до мнения графини какой-то или княгини такой-то <…> Единственное мнение, с которым я считаюсь – это мнение среднего сословия…».

Не теша себя иллюзиями относительно уровня развития русской читающей публики, поэт и критик определяли границы дозволенного в отношениях с ней. Для Пушкина было недопустимо хвалить самого себя, заманивать подписчиков и покупателей «унизительными ласкательствами» и «напыщенными обещаниями», обзывать своих соперников по литературному цеху бранными словами, искать недостойные способы добывать успехи, угождать господствующему вкусу публики, следовать литературной моде, презирать читающую публику и в то же время «паясить» перед ней. В свою очередь, публика должна ограничивать наглость «бесстыдно-торговых журналистов» силой своего общественного негодования. В. Г. Белинский дал резкую отповедь «Северной пчеле», призывающей читающую публику подписаться на журнал Ф. В. Булгарина «Эконом» для поддержания существования типографских рабочих и бумажных фабрикантов: «Помилуйте, господа! да с чего вы взяли, что публика обязана пещись о поддержании ветошников, наборщиков и переписчиков? Публика покупает книги и журналы для собственной пользы и удовольствия и в выборе книг и журналов руководствуется своим смыслом и вкусом... ».

Коммерчески-просветительской концепции читателя, развивавшейся преимущественно в русле либеральной идеологии, противостояла чисто коммерческая концепция, по ряду позиций смыкавшаяся с консервативно-охранительными представлениями о читателе и его деятельности. Здесь нужно сделать оговорку, что в оценке деятельности литераторов, которые в общественном сознании устойчиво связываются с цинизмом, расчетливостью, корыстью, присутствует элемент мифотворчества.

В российской печати сложилась устойчивая традиция характеризовать деятельность Ф. В. Булгарина, Н. И. Греча, О. И. Сенковского исключительно в негативном плане. На оценку названных личностей и их деятельности во многом повлияли суждения об этих персонах А. С. Пушкина и В. Г. Белинского (хотя надо отметить, что и поэт, и литературный критик признавали их талант); в этих многократно тиражированных суждениях явно присутствуют элементы субъективизма, ревнивого соперничества, личного пристрастия. Эту традицию упорно пытается преодолеть А.И. Рейтблат, стараясь разрушить стереотипы общественного мнения.

Сложившуюся заданность оценок переломить сложно. Срабатывает феномен саморазвития мифа; порожденный сознанием людей, он не только прочно укореняется в нем, но и осуществляет встречное воздействие, формируя стереотипы общественного мнения. Миф сложился и живет, оказывая на людей порой большее влияние, чем многоцветная и противоречивая действительность. Поэтому Ф. В. Булгарин, Н. И. Греч и О. И. Сенковский привычно характеризуются как «литературные шельмы», «литературные дельцы», «литературные бестии», «грачи-разбойники», для которых читатель, подписчик, покупатель книги прежде всего объект коммерческих вожделений и манипуляций «в видах правительства» и «в видах» финансовых выгод. Впрочем, поводы для таких характеристик были весьма основательными.

Деятельность названных литераторов вполне соответствовала правительственной официальной народности и выполняла поставленную самодержавием задачу привлечения на сторону царизма большинства, воспитания его в официальном духе. Известно, с какой благосклонностью была принята записка Ф. В. Булгарина «О цензуре и книгопечатании вообще», в которой он ищет возможности с помощью печатного слова «привлекать к трону» так называемое «среднее состояние» и манипулировать им с помощью дозированной гласности: «Составив общее мнение, весьма легко управлять им, как собственным делом, которого мы знаем все тайные пружины». Опытный манипулятор Ф. В. Булгарин предлагал активнее муссировать в печати тему театра; эта интересная для всех тема должна способствовать «успокоению умов и водворению в публике доверенности к правительству».

Литературные дельцы считали, что капиталист-книготорговец может создать литературу своими деньгами. Их позиция нашла отражение в газете «Северная пчела», которая позволяла себе недобросовестную рекламу, циничное использование читателей для «поправления» финансовых дел своих авторов. Ф. В. Булгарин, О. И. Сенковский, Н. И. Греч давали повод считать, что читающая публика для них была в основном объектом манипуляций, средством извлечения выгоды. Сферой повышенного внимания и, следовательно, приоритетным читателем для коммерсантов от книжного дела была так называемая «большая публика», к которой они относили «недостаточных», состоящих на службе дворян, а также помещиков, чиновников, заводчиков, мещан. С точки зрения Ф.В. Булгарина, эта публика непритязательна, неприхотлива, довольствуется малым – подобием остроумия, тенью гласности и вольнодумства, призраком учености, любит политические брани и схватки.

Подчеркивая свою «народность», литераторы-коммерсанты потакали примитивным, невзыскательным вкусам тех, кто выучился грамоте, но не серьезному чтению. В уже цитируемой записке «О цензуре…» Ф. В. Булгарин так характеризовал правительству «нижнее состояние», к которому относил подьячих, грамотных крестьян и мещан, деревенских церковников и раскольников: «На нижнее состояние у нас раньше вовсе не обращали внимания в литературно-политическом отношении и по их безмолвию судили о них весьма неосновательно. Этот класс читает весьм<