Глава 10 из книги Дж. Хиза и Э. Поттера «Бунт на продажу: как контркультура создает новую культуру потребления

Акция «Критическая масса». Четыре правила технологий. «Малое прекрасно» и адекватная технология. Киберлибертарианизм и спам. Бумага или пластик? Медленная еда. Поверхностная и глубинная экология. И снова «Матрица». Поверхностная природоохранная деятельность и негативное внешнее воздействие.

Однажды вечером в пятницу в конце ноября 1996 года я стоял в огромном атриуме Eaton Centre — самого большого торгового центра в Торонто. Я держал мой велосипед над головой, тряс им и громко кричал: «Ничего не покупайте! Ничего не покупайте!» Вокруг меня расположилась примерно сотня других людей, делавших то же самое, в то время как на нас взирала толпа пришедших в замешательство покупателей.

Тот вечер мы провели в качестве участников акции «Критическая масса» — ежемесячного мероприятия, посвященного поддержке городских велосипедистов в их отстаивании своего права на езду по дорогам. Большое количество велосипедистов собирается в определенном месте как раз накануне часа пик и проезжает по городским улицам единой группой. Цель акции не в том, чтобы блокировать дорожное движение, ведь считается, что велосипеды — тоже его часть. Цель — получить контроль над дорогой, влиять на поток движения и позволить велосипедистам провести пару часов, ездя по городским улицам в относительной безопасности.

Как форма массового социального протеста акция «Критическая масса» относительно безобидна. Недолгие минуты свободы, которые она дает, очень поднимают настроение, а когда велосипедисты разговаривают с автоводителями или раздают листовки, объясняющие цель акции, это может играть важную образовательную роль в городской среде, в которой все больше доминируют чудовищные внедорожники. Велосипедный заезд в ходе акции «Критическая масса» может оказаться весьма неприятным. Такие акции часто бывают омрачены конфликтами с полицией или водителями, и время от времени дело доходит до насилия. Обычно инициаторами кофликта бывают водители, но и велосипедисты порой ведут себя некорректно. Акция «Критическая масса» открыта для любых желающих, но основная часть ее участников состоит из разношерстной контркультурной публики — анархистов, культурных диверсантов, активистов антиглобализма и защитников окружающей среды, многие из которых выступают не просто за велосипеды, а против автомобилей, против консюмеризма и в целом против большинства элементов современного массового общества.

Это и помогает объяснить, как я очутился в торговом центре, вопя и тряся велосипедом в воздухе. Так получилось, что заезд «Критическая масса» совпал с первой пятницей после американского Дня благодарения, когда проводится снискавший дурную славу «День без покупок». Одна из целей «Дня без покупок» заключается в демонстрации «экологических и этических последствий консюмеризма». Взаимосвязь между антиконсюмеризмом и движением в защиту окружающей среды кажется естественной, поскольку для многих активистов главная проблема консюмеризма состоит лишь в том, что он наносит вред экологии.

Эта связь обосновывается так называемой формулой антропогенного воздействия на среду (IPAT; Impact = Population + Affluence + Technology), которая стала влиятельным объединяющим принципом для экологических активистов. Формула позволяет оценивать воздействие на экологию в том или ином обществе: воздействие = население + благосостояние + технология. Помимо того, что эта формула придает достаточно высокое значение благосостоянию, она подкрепляет антиконсюмеристскую критику экологической политикой. Попутно она преуменьшает значение неомальтузианских опасений перенаселения, показывая: маленькое, но богатое и технологически развитое общество может причинять экологии большой вред, что подтверждает часто приводимая статистика, согласно которой в развитых странах всего 20 % населения мира, но потребляют 80 % мировых ресурсов.

Стоять в торговом центре, трясти велосипедом и скандировать «Ничего не покупайте!» было чертовски прикольно. При этой комбинации антиконсюмеристской риторики и направленного на решение экологических проблем технологического минимализма я чувствовал, что участвую в настоящем политическом мероприятии. Однако с годами меня стала все больше беспокоить политика заезда «Критическая масса», который, как мне казалось, из акции за права велосипедистов превратился в настоящий контркультурный бунт. Я начал задумываться, действительно ли, тряся над головой велосипедом, я поддерживал неполитическое по сути движение за охрану окружающей среды, а не усугублял тот самый консюмеризм, который, как предполагалось, был главной проблемой. А еще, оглядываясь назад, я подумал, что многие из велосипедов, которыми трясли люди, стоили дороже подержанной машины Honda Accord, на которой я сейчас езжу.

* * *

Наше общество никак не может сформулировать окончательное мнение в отношении технологии. Ощущение того, что технология — это не очень выгодная сделка, что каждый выигрыш здесь означает одновременный проигрыш, — это стандартная метафора в нашем культурном повествовании. В известном греческом мифе Прометей похитил огонь у богов и принес его людям, за что был прикован к скале, где каждый день орел выклевывал у него печень. Зевс не мог забрать у людей обратно подаренный им огонь, и он прислал им другой подарок — ящик Пандоры, полный болезней, отчаяния, зависти, старческой дряхлости и других бед.

Настороженное, двойственное отношение к технологии понятно. Маленькие традиционные общества всегда осознавали: технология по своей природе служит дестабилизирующим фактором, и если социальную стабильность считать главной ценностью (как это и есть в большинстве традиционных культур), то на технологические перемены следует идти осторожно, если вообще соглашаться на них. Однако отношение к этому вопросу радикально изменилось в ходе европейского Ренессанса. Фрэнсис Бэкон и Рене Декарт считали: развитие науки и технологии — священный долг человечества. И Бэкон, и Декарт придерживались чисто утилитарных взглядов на научное знание, которое им представлялось средством умножения человеческого счастья через открытия и изобретения. Декарт в своем труде «Рассуждение о методе» даже пророчествовал, что люди станут «хозяевами и властелинами природы».

Однако на каждого энтузиаста вроде Бэкона или Декарта находились скептики — такие как Жан-Жак Руссо или Зигмунд Фрейд. В целом наша культура имеет тенденцию качаться, подобно маятнику, между крайностями, рассматривая технический прогресс то освободителем людей, то их поработителем. Девятнадцатый век был периодом великого оптимизма, когда многие испытывали глубокую веру в перспективы науки, разума и прогресса, пока массовая механическая бойня Первой мировой войны не привела к распространению отвращения к эпохе новых технологий. После Второй мировой войны ужасы новой массовой бойни и чудовищной силы атомной бомбы были уравновешены одобрением, особенно среди развивающегося североамериканского среднего класса, благ послевоенного индустриального процветания. В наши дни отсутствие летающих автомобилей, движущихся тротуаров и секс-роботов служит стандартной жвачкой для плохих эстрадных комиков и брюзгливых насмешников, но 50 лет назад бытовала искренняя надежда на то, что технический прогресс сильно облегчит жизнь на рабочем месте и дома, сделает жизнь более приятной и увеличит время нашего досуга.

Потребовалось немного времени, чтобы маятник качнулся обратно, когда пагубные эффекты новых технологий оказались в центре внимания зарождающейся контркультуры. Собственно, и для Теодора Роззака, и для Чарльза Райха проблемы массового общества представлялись неразрывно связанными с проблемами технологии. Не случайно Роззак придумал термин «технократия» для обозначения иерархической, бюрократической организации массового общества. Он определил технократию как «общество, в котором правители оправдывают себя тем, что апеллируют к техническим специалистам, а те, в свою очередь, оправдывают себя тем, что апеллируют к научным формам знания».

Проблема современного общества заключалась именно в излишней «машинообразности». Императивы технологии — производительность, стандартизация, разделение труда — стали доминантами всех аспектов жизни. Как утверждал Райх в книге «Озеленение Америки», если американцы чувствуют себя бессильными, это из-за того, что «мы утратили способность контролировать собственную жизнь в нашем обществе, так как поставили себя под власть рынка и технологии». Чтобы вернуть себе контроль, нам нужно найти способ «выйти за пределы машины» и вернуться к «немашинным ценностям». Привлекательность контркультуры заключалась главным образом в том, что она была построена на однозначном отвержении технократической идеологии.

Однако, вовсю понося технологию, ни Роззак, ни Райх не могли предложить исчерпывающего анализа того, как технология функционирует в обществе. Эта задача была оставлена более искушенным мыслителям — таким как французский социолог Жак Эллюль, философ Джордж Грант и вездесущий Герберт Маркузе. По мнению Эллюля, мы сегодня живем посреди la technique, т. е. техники. Техника — это не отдельный инструмент или машина, и даже не отдельная сфера знаний или производства. Скорее это «совокупность методов, полученных рациональным путем и имеющих абсолютную эффективность в любой области человеческой деятельности». Техника — это то, что интегрирует машину и ее ценности в общество, создавая то, что Эллюль назвал «человек-машина». Данный процесс в конечном итоге захватывает все аспекты общества от политики и экономики до образования, медицины и даже семейной жизни.

Во многом это всего лишь шаблонная критика массового общества. Единственная разница в том, что здесь источником проблемы конформизма считается механизация, а не психологическое подавление. Эллюль рассматривал технику как замкнутый самоопределяющийся цикл, который развивается в соответствии с собственной внутренней и автономной логикой, и на этой основе он сформулировал четыре правила технологии (которые напоминают законы Мерфи):

1. Всякий технологический прогресс сулит расплату за него.

2. Новая технология всегда порождает больше проблем, чем решает.

3. Вредные аспекты технологии неотделимы от благотворных.

4. Любая технология подчиняется закону непредвиденных эффектов.

Эллюль отвергает идею, что технология есть нейтральный инструмент, который мы можем применять как нам заблагорассудится. Нам может казаться, будто мы обладаем определенным контролем или свободой в рамках технологического общества, однако это в основном иллюзия, возникающая в результате мощного психологического эффекта, производимого институциональными и организационными аспектами технологии. Техника — это мощная, нагруженная важностью идеология, господствующая над нашим сознанием, так что наше ощущение свободы, наше понимание возможностей мышления и действий диктуется и ограничивается самой технологией. А в этом и кроется истинная угроза технологии. Ни установление власти полицейского государства, ни генетически измененные продукты, ни экологический холокост — ничто не может сравниться с самой страшной формой покорности технологии — духовной. Технология систематически подрывает нашу свободу, достоинство и человеческую независимость, ограничивая концепцию разума и рациональности. Технология раздробляет общество, разбивает на фрагменты человеческое «я» и ведет к зависимости от специальных знаний, «компетентности» и рациональных (т. е. «эффективных») решений.

Согласно этой точке зрения, результатом становится общество, в котором технология порабощает нас, хотя на первый взгляд кажется, будто она несет нам освобождение. Например, типичный символ американской свободы — автомобиль — явно повышает нашу индивидуальную мобильность и персональный контроль, но в то же время обрекает нас на обитание в мире бетона и асфальта, дорожных пробок и загрязненного воздуха, одновременно поддерживая колоссальное автоматизированное производство, требующее больших инвестиций в сталь и нефтепродукты. Аналогичным образом пример, любимый Джорджем Грантом, показывает, что хотя компьютер, казалось бы, не диктует нам, как он должен использоваться, даже самые ярые энтузиасты компьютерных сетей и беспроводных коммуникаций должны согласиться: для большинства людей электронная почта, сотовые телефоны и лэптопы — это электронные ошейники, делающие их постоянно подчиненными требованиям работы или семейной жизни.

Подобная картина технологического общества получила широкое одобрение. Идея о всеобъемлющей технократии стала весьма распространенной и привычной. Ради того чтобы она звучала более свежо, многие современные критики не могут удержаться от изобретения новой терминологии или проведения дальнейших различий, не гнушаясь разогревать прокисшую похлебку социальной критики 1960-х, которой и кормят публику. Например, в 1992 году Нейл Постман в своей книге «Техно-полия» (Technopoly) оставляет термин «технократия» для обозначения любого общества, нацеленного на социальный прогресс с помощью науки, открытий и изобретений, в то время как термин «технополия» у него обозначает общество, где технократия стала настолько всеобъемлющей идеологией, что любые возможные альтернативы в нем просто немыслимы.

Идея о том, что все мы ходим с мозгами, промытыми технологией, безусловно, представляет собой стандартную критику массового общества, облаченную в другую одежду. Эллюль говорит, что мы психологически «адаптировались» к la technique, а Постман заявляет, что мы пребываем в сомнамбулическом сне, живя в мире технополии. Даже Лэнгдон Уиннер — американский политолог, один из самых проницательных критиков технологии — заявляет, что мы находимся в тисках «техномании» и словно спим на ходу, идя по созданному нами миру, не осознавая того, что мы потеряли, и не думая о последствиях решений, которые на самом деле принимаем не мы сами. Однако все эти заявления о нашей несознательности трудно подкрепить фактами. Хотя нет сомнений: наша культура проходит через период, когда многие испытывают, пожалуй, чрезмерный энтузиазм в отношении технологий. Но даже во время интернет-бума конца 1990-х годов столько же людей беспокоились, что мы стали слишком технологически одержимыми, чересчур зависимыми, и до конца света остался один шаг.

Помните истерию, связанную с компьютерной «проблемой 2000 года»? То, что «проблема 2000 года» оказалась полным блефом, не меняет следующего факта: даже когда наш оптимизм по поводу места технологии в процессе прогресса и развития находился в зените, мы не могли избавиться от привычно двойственного отношения к ней. Беглый просмотр недавно вышедших книг и материалов в прессе о техническом прогрессе позволяет отметить глубокую культурную озабоченность происходящим. Мы не являемся несознательными, у нас не промыты мозги, мы не спим на ходу. Если уж на то пошло, мы слишком хорошо осознаем, что было утрачено, и слишком озабочены тем, что грядет. Шаблонная контркультурная критика просто не дает связных объяснений того, какое влияние оказывают технологии на наше общество.

* * *

Если бы технология действительно стала мощной всеобъемлющей идеологией, то, пожалуй, было бы естественно, что в контркультуре преобладают технофобы, ищущие отрады в неолуддитской политике. Это явно соответствует популярному стереотипу босоногого, питающегося овсянкой и пахнущего пачулями хиппи, сидящего в пыли и вяжущего макраме. На самом деле этот стереотип отражает лишь ничтожную часть движения. В историческом контексте контркультурные движения всегда относились двойственно как к технологии, так и к обществу мейнстрима, сознавая и их перспективность, и исходящую от них угрозу.

Разумеется, этим движениям всегда была свойственна изрядная враждебность к технологии. Индустриальное общество приносит вред не только человеческой душе, но и окружающей среде, о чем красноречиво рассказывается в книге Рэчел Карсон «Весна безмолвия» (Silent Spring, 1962). Несмотря на свое слабое умение приводить статистические доводы, Карсон сумела предупредить многих людей об опасности химиката ДДТ. Таким образом, она помогла развитию нового экологического сознания, с приобретением которого люди стали с подозрением относиться к самой идее технической «компетентности». А тем временем, даже учитывая, что ядерное оружие грозило уничтожением всей планеты, пропахшая напалмом война во Вьетнаме рассматривалась как технологическая борьба между механизированным Западом и примитивным Востоком.

Тем не менее многие критики продолжали верить: даже если проблемой является технология, она также может существенно помочь в решении проблемы. Даже Райх, при всей своей чудаковатости, увидел в этом смысл. Луддизм — это не решение, и «реальности не пойдут на пользу попытки игнорировать машину. Наша история показывает, что мы обязательно должны властвовать над машиной, управлять ею так, чтобы она работала на благо по нашему выбору». Суть не в том, чтобы махнуть рукой на экологию, а в том, чтобы мы контролировали машины, а не они нас. Таким образом, цель в рамках нового сознания должна состоять в следующем: покончить с нашим рабским услужением машине, использовать технологии для улучшения нашей жизни, охранять природу и обеспечивать мир.

В центре данной утонченной теории этого утопизма стоит развитие так называемой «постдефицитной экономики», (в оригинале — postscarcity economics) Эта идея, предложенная такими авторами, как Герберт Маркузе и экоанархист Мюррей Букчин, заключается в следующем: технологический прогресс сделал возможным производство достаточного количества благ для удовлетворения основных потребностей каждого человека почти без затрат. Раз машины способны позаботиться обо всех наших материальных нуждах, мы можем спокойно совершенствовать нашу духовность, предаваться игре творчества и сформировать общество, основанное не на потребностях экономического производства, а на товариществе и любви. (Или, если выразиться грубее, мы все поголовно можем заниматься сексом, а машины пусть работают, как в книгах научно-фантастического цикла «Культура» Иэна Бэнкса.) Маркузе и Букчин усмотрели в новых технологиях поистине революционный потенциал, сулящий разрушение сложных, нацеленных на производство иерархий массового общества. Букчин надеялся, что возобновляемые источники энергии — начиная с ветра, солнца и морских приливов — послужат основой для новой, менее сложной цивилизации, «соединив землю и город в рациональный экологический синтез». Кроме того, он был убежден, что идея широко распространенной нехватки тех или иных вещей — это всего лишь обман, совершаемый в интересах технократии.

В конечном итоге к дискредитации этих идей привела неспособность их авторов признать конкурентную природу нашего потребления и важность позиционных благ. Дома в престижных районах, изысканная мебель, быстрые автомобили, стильные рестораны и крутые наряды — все это дефицитно по своей природе. Мы не можем производить эти блага в большом количестве, так как их ценность определяется знаками отличия, которыми они служат для потребителей. Таким образом, получается, что идея преодоления дефицита через увеличение производства несостоятельна; в нашем обществе дефицит есть социальное, а не материальное явление. И Букчин, и Маркузе упустили из вида значимость этой проблемы. Их больше беспокоило то, что они полагались на тот самый репрессивный инструмент — технологию — для освобождения общества. Маркузе задавался вопросом: как мы могли бы преобразовать «процессы механизации и стандартизации» для целей освобождения? Однако он не видел никаких практически альтернатив неимоверно сложным и капиталоемким технологическим системам, свойственным индустриальному капитализму. Вследствие этого и ему, и Букчину было трудно найти хоть какой-то выход за пределы массового общества.

Все изменилось в 1973 году с выходом книги «Малое прекрасно» (Small is Beautiful) британского экономиста Эрнста Шумахера. (Если кто не знает, это тот самый Шумахер, который придумал фразу «разрушающее душу», чтобы описать существование в массовом обществе.) Подзаголовок книги гласил: «Исследование экономики с точки зрения заботы о людях», и Шумахер верил: технологию можно приспособить для истинных потребностей человечества. Что нам нужно — так это альтернативная форма технологии, служащая основой для альтернативной формы цивилизации. Если массовая технология является сложной, централизованной и капиталоемкой, если она требует специализированных знаний или компетентности, то альтернативная технология будет ее противоположностью. Она будет простой, децентрализованной, недорогой, удобной, легкой для ремонта и подходящей для применения в малом масштабе — индивидуальном или местном.

В значительной степени Шумахера заботили нужды развивающихся стран. Он утверждал: наши системы массового производства годны только для обществ, которые уже богаты. Следуя принципу Ганди «беднякам нашего мира поможет не массовое производство, а только производство руками масс», он предположил, что развивающиеся страны нуждаются в промежуточных технологиях — чем-то среднем между примитивными инструментами и современной индустрией. Эта технология производства руками масс станет «совместимой с законами экологии, умеренной в потреблении дефицитных ресурсов и будет предназначена для служения человеку, вместо того чтобы делать его слугой машин». Кроме того, она будет доступной и демократичной, «предназначенной не только тем, кто уже богат и могущественен».

Несмотря на ориентацию на развивающийся мир (и несмотря на катастрофические эксперименты с местной технологией в Китае в период «большого скачка», в частности производство стали мелкими предприятиями), многие жители промышленно развитого Запада оказались очарованы требованием Шумахера «новой ориентации науки и технологии на органичное, деликатное, ненасильственное и прекрасное». Разномастная группа, состоявшая из защитников экологии, антикапиталистических левых, хиппи и сторонников возвращения к архаичности сплотилась под знаменем того, что стали называть «адекватной технологией».

* * *

Сторонники адекватной технологии (AT) отвергали характерное для массового общества видение технологии как автономной, детерминированной, тоталитарной силы. Они считали, что проблема не в технологии как таковой, а в природе специфических инструментов, которые мы выбрали. Мы по-прежнему будем нуждаться в технологии, однако мы должны быть мудрее в нашем выборе. Там, где массовое общество использует «жесткие» технологии, ведущие к социальному отчуждению и вредящие природе, «мягкие» или адекватные технологии будут демократичными и безвредными для окружающей среды. Мягкие технологии будут эффективными и экологичными, они помогут местному демократическому правлению, они позволят процветать отдельным людям и местным общинам, они будут безопасными, неизощренными и простыми в использовании. Ничего не скажешь, заманчивые перспективы.

Разумеется, нет причин ожидать, что все эти достоинства будут совместимы друг с другом. К примеру, автомобиль Chrysler Newport 1968 года выпуска любой человек мог полностью разобрать и собрать при помощи некоторых знаний и трех стандартных ключей. Не так давно люди самостоятельно ремонтировали свои машины и меняли масло. Но такие автомобили безбожно пожирали бензин. Современные же авто с гибридным приводом, хотя и являются менее вредными для экологии, невероятно сложны в устройстве. Одна их электроника настолько сложна, что такие машины могут обслуживаться лишь дилером, да и то с помощью специально подготовленных автомехаников. Хозяевам приходится периодически проводить модернизацию встроенных программ своих автомобилей. Так какая технология «жесткая», а какая «мягкая»?

Несмотря на такого рода сложности, сторонники AT настаивают на делении мира технологии на две простые категории. Например, в своей книге 1989 года «Истинный мир технологии» (The Real World of Technology) Урсула Франклин выделяет два основных типа технологии: «целостную» и «директивную». Целостная технология характеризуется производством на кустарной основе, когда единственный мастеровой полностью создает изделие от начала до конца. Специализация, если она требуется, целиком определяется номенклатурой изделий — будь то керамика или текстиль. Что же до директивных технологий, то здесь специализация определяется той или иной операцией, а не продуктом (производство автомобилей — типичный пример этого). В случае с директивными технологиями производство — это функция системы в целом, а не отдельного мастера и, таким образом, контроль и ответственность предписываются координаторам или менеджерам.

В нашем обществе, считает Франклин, преобладают директивные технологии. Из-за того, что они представляют собой, как она выразилась, «конструкции подчинения», мы стали обязанными служить технологии и быть жертвами ее разобщающей бюрократической рациональности. Автор утверждает: мы должны предпринять шаги, чтобы наша технология стала по возможности человечной и целостной. Среди самых интересных предложений Франклин — принуждать директоров авиакомпаний летать вторым классом, государственных чиновников — пользоваться общественным транспортом, а владельцев компаний общепита — питаться в их собственных кафе и ресторанах. Говоря серьезно, Франклин считает, что в отношении каждой новой технологии или государственного проекта нужно задаваться следующими вопросами: способствует ли это законности, означает ли это взаимную полезность, сводит ли это к минимуму возможность катастрофы, ставит ли сохранение превыше разрушения и людей — превыше машин?

Это не что иное, как призыв к адекватной технологии. Однако называй их мягкими или жесткими, целостными или директивными, эти обозначения не показывают, какие из технологий следует считать хорошими, а какие — плохими. Кроме того, многие предположительно «мягкие» или децентрализованные технологии могут быстро начать применяться для более централизованных целей. Швейная машинка — очевидный пример этого. Когда она только появилась, то превозносилась как революционное приспособление, которое безусловно освободит домохозяек от многих часов скучного и утомительного шитья, но очень скоро швейная машинка привела к появлению «потогонок».

Если говорить более обобщенно, то зачастую способ, которым люди используют технологию, определяется вовсе не ее природой. Например, самым важным следствием развития безвредной для экологии технологии жилищного строительства стало распространение огромных громоздких домов — так называемых McMansions. Большинство людей просто покупают самый большой дом, какой они могут себе позволить купить и содержать. Если благодаря высокоэффективной печи и современной теплоизоляции есть возможность тратить меньше денег на отопление, люди просто покупают дом большего размера (аналогичные действия в отношении воздушного кондиционирования). Если стеклопакеты, заполненные аргоном, улучшают теплоизоляционные свойства окон, люди будут устанавливать более широкие окна (так что общие потери тепла остаются неизменными). По-видимому, потребители склонны тратить деньги, руководствуясь принципом уравновешивания затрат и приобретений.

Еще одна проблема состоит в том, что адекватность многих технологий целиком зависит от того, сколько людей их использует. Дровяная печь во многих случаях является квинтэссенцией адекватной технологии, так как она не сжигает ископаемое топливо и полностью независима от огромных систем производства и транспортировки энергии. Но она не проходит простой тест в виде вопроса: что если все будут так делать? Хотя было бы замечательно, если бы на улице имелся единственный дом с печью Франклина на кухне, но как только такая печь появится в каждом доме, воздух наполнится сажей, цены на древесину взлетят как ракета, и качество воздуха в городе вернется на уровень XIX века. Весьма скоро власти будут вынуждены вмешаться и официально прекратить использование дровяных печей. Так адекватна ли эта технология? Технологии, доступные только некоторым, правильно называть не «адекватными», а «привилегированными».

Наконец, просто нет причины считать, будто местные общины и местные культуры, даже будучи построенными вокруг AT, будут способствовать разнообразию, свободе, независимости и демократии. Скорее всего, в большинстве случаев результат будет противоположным. Крупномасштабные технологии заставляют людей сотрудничать друг с другом. Мелкомасштабные зачастую способствуют жесткому индивидуализму, не говоря уж об изоляционистских и антисоциальных проявлениях, характерных для «серваивелистского» менталитета. Если у вас будут собственные генератор, отстойник, полноприводный автомобиль, пистолет и огороженная территория в Монтане, какой тогда смысл в том, чтобы платить налоги?

Возможно, ни одно из этих возражений не поколеблет приверженцев AT. Движение AT — такая же отдушина для своеобразной политической идеологии, как и реакция на проблемы окружающей среды. Оно питалось из обильного потока доктрины свободной воли, пронизывающей всю контркультуру, и в значительной мере являлось трусливой попыткой увильнуть от реальных требований политического долга. Вдобавок, при всей оппозиционности технократии, многие элементы в рамках контркультуры находили реальные технологии чрезвычайно привлекательными.

Откровенная либертарианская политика и технологический консюмеризм движения AT проявлялись по-разному. Многих людей вдохновила работа Бакминстера Фуллера. Геодезический купол Фуллера, простая конструкция которого сочетала в себе легкость и большую прочность, стал прототипом адекватной технологии. Кроме того, Фуллер пробудил глобальное экологическое сознание своей идеей «космического корабля «Земля». Мы все — члены экипажа этого корабля, сказал он, и нам нужно работать совместно, если мы хотим избежать крупномасштабной экологической катастрофы. Его книга «Техническое руководство для космического корабля «Земля» («Operating Manual for Spaceship Earth») возбудила фантазию тысяч «космонавтов» — хиппи.

Если книга «Малое прекрасно» стала библией движения AT, то его информационным бюллетенем можно считать издание Whole Earth Catalog (основано Стюартом Брэндом в 1968 году) позднее превратившееся в альманах CoEvolution Quarterly. WEC . Это отчасти было журналом, отчасти — руководством для сервайвелистов и отчасти — товарным каталогом, своего рода центром обмена информацией для практикующего контркультурника. Брэнд явно пытался отвлечь движение от секса, наркотиков и рок-н-ролла, переключив его внимание на велосипеды, солнечные батареи и туалеты с компостированием. Если главным в среде контркультуры являлся вопрос о том, достаточно ли изменить сознание человека для переустройства всего общества, журнал WEC старался отстаивать мысль о том, что ты можешь изменить общество, изменив свой образ жизни. Любой из нас представляет собой мини-общество, и если каждый начнет вести радикально обособленную, самодостаточную жизнь, предпочтительно в сельской местности или среди дикой природы, то будет лучше и отдельному человеку, и обществу, и всей планете. Для экипажа космического корабля «Земля» лучшая стратегия — каждый сам за себя.

Постдефицитный аспект движения за AT и его вера в потенциал альтернативной энергии практически сошли на нет после топливного кризиса и экономической стагнации 1970-х годов. Движение сохраняется как серьезная, но маргинальная субкультура романтиков ветряной энергии, энтузиастов тепловыводящих элементов и футуристов водородной экономики. Однако идеи, двигавшие поисками адекватной технологии, продолжают оказывать огромное влияние на нашу культуру — в двух основных формах. Во-первых, очарование технологией мигрировало в Интернет, приняв разные формы, включая киберпанк, кибер-коммунитаризм и киберлибертарианизм. А тем временем политика самодостаточности «космонавтов» — хиппи, скомбинировавшая глобальное осознание с индивидуальными действиями, проникла в нашу культуру в форме распространенной экологической потребительской политики, строящейся вокруг лозунга «Думай глобально, действуй локально».

* * *

Многие идеалы, мотивировавшие движение за адекватную технологию, имели параллели в компьютерном мире, когда тот находился в зачаточном состоянии. То, что теперь известно как «хакерская этика», зародилось в среде студентов Массачусетского технологического института в 1950-х годах, и ее главным принципом было право всех пользователей на неограниченный доступ к машинам и информации. Будучи анархистской и либертарианской по сути, хакерская этика стремилась к децентрализации компьютеризации и доступа к информации как способу бросить вызов культу компетентности и основанной на информации элитарности, характеризовавшими технократию. Как выразился теоретик культуры Эндрю Росс, «хакерская технология и вирусная партизанская война занимают в контркультурных фантазиях то же место, какое некогда занимал «коктейль Молотова».

Что касается оборудования, то компания Apple прочно заслужила репутацию сторонника AT, когда ее основатели Стив Джобc и Стив Возняк намеренно поставили себя в оппозицию к корпоративным институциональным и построенным на базе универсальных ЭВМ системам IBM и Digital Electronics Corporation (DEC). В отличие от этих массивных и «бессердечных, механизированных мозгов тирании» потенциал персональной обработки данных — от настольного издательства до сетевых операций — выглядел подрывающим «систему» и несущим освобождение людям.

На страницах Whole Earth Catalog Брэнд выражал полное согласие с этим. Он видел компьютеры Apple инструментами, сделанными революционерами для целей революции, и, наряду со статьями о пользе дровяных печей, WEC уделял внимание компании Apple. В 1985 году Брэнд стал сооснователем WELL (Whole Earth 'Lectronic Link) — альтернативного онлайнового форума для авторов и читателей своего журнала Whole Earth Software Review . Этот журнал просуществовал всего несколько лет, но WELL — одна из самых первых попыток создания онлайнового добровольного сообщества — ныне находится в собственности электронного журнала Salon и имеет больше 10 тысяч членов по всему миру.

Используя красивый речевой оборот, Росс замечает: если большая часть контркультуры 1960-х и движения AT были основаны на технологии фольклора, то их версия, которая возникла в конце 1980-х и продолжала развиваться в 1990-х, коренилась в «фольклоре технологии — мифических подвигах сервайвелизма и сопротивления в наполненном информацией мире виртуальных сред и постчеловеков». Именно в киберпространстве многие люди продолжают мечтать об истинно анархическом социальном порядке, в котором все общественные отношения добровольны и непринудительны и которому чужды какого-либо рода иерархии и правила.

Киберлибертарианство — это собрание идей, сочетающих экстатический энтузиазм по поводу электронных форм жизни и радикальные либертарианские идеи об истинном значении понятий «свобода», «экономика» и «сообщество». Ярче всего киберлибертарианская идеология выражена в статье под названием «Киберпространство и американская мечта: хартия вольностей для эры знания» (Cyberspace and the American Dream: A Magna Carta for the Knowledge Age). Она была написана в 1994 году Эстер Дайсон, Джорджем Гилдером, Джорджем Кийвортом и Элви-ном Тоффлером, и после первой публикации в Интернете появилось еще несколько версий.

Киберлибертаринство черпает многие идеи из разработанной Тоффлером волновой теории технологического развития. Экономика первой волны была сельскохозяйственной и сосредотачивалась на человеческом труде, в то время как экономика второй волны была построена на мощном промышленном машинном оборудовании. Развивающаяся экономика третьей волны будет нацелена на знание, особенно учитывая, что знание распространяется через соединенные сетью компьютеры. Массовое общество было порож