Глава 3 из книги Дж. Хиза и Э. Поттера «Бунт на продажу: как контркультура создает новую культуру потребления»

Зачем нам правила? Анархизм как политическая платформа. Дилемма арестанта. Девиантность и диссидентство. Фрейд против Гоббса. Насилие как глубокая или поверхностная проблема. Фильм «Доктор Стрейнджлав» и гонка ядерных вооружений. Правила и повседневная жизнь. Навязывание норм и смертный грех контркультуры. Идея контркультуры, в конечном счете, основывается на заблуждении. В лучшем случае контркультурный бунт — это псевдобунт, серия драматических жестов, не приводящих к каким-либо политическим или экономическим последствиям, которые, к тому же, отвлекают внимание граждан от важных задач построения более справедливого общества. Другими словами, это всего лишь бунт, служащий средством развлечения для самих бунтарей. В худшем случае контркультурный бунт активно способствует современным бедам, подрывая или дискредитируя социальные нормы и институты, реально выполняющие значимые функции. В частности, идеи контркультуры вызвали у публики изрядное презрение к демократическим политикам, из-за чего на протяжении более чем тридцати лет большинство прогрессивных левых политических деятелей были не у дел.

Чтобы понять, в какой момент все пошло наперекосяк, достаточно вспомнить споры, разразившиеся по поводу чрезвычайно популярного руководства по свиданиям под названием «Правила» (The Rules). Эта маленькая книжка, написанная в 1996 году Эллен Фейн и Шерри Шнайдер, прославилась в основном благодаря ретроградному характеру большинства изложенных в ней советов. Женщинам рекомендовалось изображать холодность и неприступность, настаивать, чтобы мужчина платил за ужин, избегать случайного секса и никогда, ни в коем случае не говорить мужчине, что делать. Феминистки пришли в ярость: «Мы годами вели окопную войну ради того, чтобы нашим дочерям не пришлось расти в атмосфере той репрессивной сексистской культуры, с которой нам пришлось иметь дело, — говорили они. — И вот чем они платят в ответ? Добровольно принимают те самые отжившие правила, против которых мы так отчаянно боролись!»

Однако при всем том шуме, который сопровождал выход руководства в свет, главный урок не был замечен. Популярность книги показала, что плохие правила лучше, чем их полное отсутствие. Феминистки были вполне правы, отчаянно борясь против старых правил, которые когда-то определяли отношения между полами. Те правила основывались на том, что мужчина и дальше будет оставаться добытчиком, а женщина — домохозяйкой. Они активно способствовали тому, что большинство людей следовало этой схеме. Но вместо того чтобы попытаться заменить устаревшие нормы лучшими, которые уравняют мужчин и женщин, слишком многие из первых феминисток поверили в мифы контркультуры. Они решили, что зло — само существование правил, именно оно является симптомом угнетения женщин. И заключили, что для подлинного равенства полов необходимо не реформировать правила, а отменить их. Свободная любовь заменила добропорядочность. Феминистки заявляли, что любовь подобна прекрасному цветку, которому нужно позволить распустить лепестки естественным способом, без искусственных ограничений и социальных условностей.

Таким образом, сексуальная революция разрушила все традиционные социальные нормы, определявшие отношения между полами, не заменив их новыми. На месте правил остался полный вакуум. И поэтому мое поколение, подраставшее в конце 1970-х годов, было вынуждено самостоятельно изобретать способы решения щекотливых проблем подросткового возраста. Результатом была не свобода, а настоящий ад. Отсутствие установленных правил означало, что никто не знал, чего ожидать от другого человека. У подростков это вызывало серьезное беспокойство. Мы никогда не знали, кем мы являемся друг для друга и что делать дальше. Все, что было похоже на «свидание», считалось ужасно «беспонтовым» и посему отметалось. Так что ты не мог пригласить девушку сходить куда-нибудь. Можно было попробовать прижаться к ней на вечеринке, может быть, поболтать, вместе напиться, а потом заняться сексом. «Встречаться» — это было нечто такое, что начиналось только потом и при этом сопровождалось презрительными замечаниями.

Посему едва ли стоит удивляться тому, что «Правила» были столь популярны среди молодых женщин. Сами феминистки заметили, что свободная любовь открыла в нашем обществе двери для сексуальной эксплуатации женщин в массовом масштабе. Изначально они полагали, что все правила, определявшие отношения между полами, были, безусловно, специально составлены мужчинами таким образом, чтобы иметь преимущество, поскольку мужчины — оголтелые угнетатели. Тот факт, что многие из тех норм явно предназначались для защиты женщин от мужчин, как-то ускользнул от их внимания. Камила Палья [17]произвела в 1980-х годах фурор, указав, что многие из этих старых социальных условностей реально выполняли очень важную функцию по снижению риска изнасилования. Аналогичным образом старое правило «принудительной свадьбы» заставляло мужчин брать на себя определенную ответственность за детей, которых они зачинали. Разрушение этой нормы стало одним из главных факторов, способствовавших распространению бедности среди женщин на Западе.

На самом деле, если попросить группу мужчин придумать собственный идеальный свод правил свидания, то, вероятно, они выберут что-то очень похожее на правила свободной любви, которые породила сексуальная революция. Достаточно лишь посетить баню для геев, чтобы посмотреть, как мужчины организуют свою сексуальную жизнь, когда им не приходится угождать женщине. Однако все эти факторы были проигнорированы, главным образом, из-за сильного влияния контркультурного анализа: утверждалось, что женщины — это угнетаемая группа, а социальные нормы есть механизм угнетения. Посему решение заключается в отмене всех правил. Таким образом, свобода женщин стала приравниваться к свободе от социальных норм.

В конечном итоге такое уравнение стало катастрофой. Оно не только породило тягу к недостижимому идеалу абсолютной свободы, но и вызвало привычку негативно воспринимать любую поддержку реформ, которые действительно могли бы привести к ощутимым улучшениям в жизни женщин, считать ее «кооптацией» или продажностью. Как же мы до этого докатились?

* * *

Отправным пунктом контркультурного анализа, возникшего в 1960-х годах, считается следующий основной вопрос: для чего нам нужны правила? Много лет назад Жан-Жак Руссо заметил, что «человек родится свободным, но повсюду он в цепях». «Цепи», о которых он сказал, это не просто государственные законы, а еще и неформальные социальные нормы и условности, управляющие каждой минутой нашей жизни, кроме сна. Идете ли вы по улице, едете ли в автобусе, беседуете с кем-то во время обеденного перерыва на работе, ваши социальные взаимодействия очень строго регламентированы. Существует четкая формула, определяющая, что вам можно и чего нельзя делать в таких-то ситуациях, какие темы можно обсуждать, какие телодвижения считаются приемлемыми, каких жестов от вас ожидают. Юмор комедийного телесериала «Зайнфельд» в основном заключается в следующем: наше внимание привлекают к следованию всем этим мелочным правилам — боязни приблизиться к собеседнику слишком близко, сказать что-то не в должной форме, ненароком подарить вещь, которая была нам подарена кем-то еще и т. д.

Почему наша жизнь так регламентирована? Почему мы не можем просто поступать по личному выбору?

Сам Руссо никогда не сомневался в том, что мы нуждаемся в определенных правилах. Единственное, что он хотел понять, какие нормы и по какому принципу считать оправданными. В каком-то смысле он принял правила как данность и всего лишь попытался оправдать их (и реформировать в случае, если оправдания не найдется). Однако контркультурный анализ ставит под вопрос само существование правил. Бунтари от контркультуры начали выдвигать гипотезу о том, что правила ничем не оправданы. Возможно, правила — это не более чем репрессивная структура. Таким образом, в 1960-х годах вопрос, мучавший Руссо, начали задавать в гораздо более радикальном варианте: зачем нам вообще нужны правила?

Совсем не случайно, что на протяжении XX столетия США служили движущей силой контркультурного мышления. В то время как европейские интеллектуалы постоянно пытались срастить контркультурную критику со старыми традициями — в частности, с марксизмом, среди американцев было гораздо больше людей, воспринимавших контркультурную идею как самостоятельную политическую программу. Это произошло отчасти потому, что контркультура хиппи разделяла многие из идей индивидуализма и свободы воли. А ведь именно благодаря этим постулатам идеология неолиберализма и свободного рынка всегда являлась основным оплотом правого крыла американской политики. Этот индивидуализм имеет глубокие корни. Безусловно, прообразом контркультурных идей послужили труды таких американских мыслителей XIX века, как Ральф Уолдо Эмерсон и Генри Торо. И Эмерсон, и Торо относились к группе, известной как новоанглийские трансценденталисты, члены которой разделяли общую веру в благую сущность природы в комбинации с всеобщим неудовлетворением ценностями цивилизации. Это были романтические индивидуалисты, которые ценили уверенность в собственных силах и испытывали презрение к массовому обществу. Как написал Торо, проведший два года в хижине на берегу Уолденского озера в полном одиночестве (хотя на самом деле его мать регулярно приносила ему еду и стирала одежду), «массы людей проживают свою жизнь, пребывая в тихом отчаянии».

Эмерсон — признанный лидер группы — возмущался обществом, которое проповедует демократию, но фактически требует послушания и соблюдения обезличивающих обычаев и традиций. Его знаменитое изречение «тупая последовательность — это жупел маленьких умишек» часто цитируется для прославления иррациональности, но оно несколько поверхностно. Эмерсон высмеивал общество, представлявшее собой своего рода «акционерную компанию, члены которой ради обеспечения хлебом каждого акционера соглашаются пожертвовать свободой и культурой едока. Главная добродетель в таком случае — конформизм. Уверенность в своих силах противна ему». По мнению Эмерсона, требование к людям быть последовательными в своих привычках и убеждениях — это просто способ использования прошлого для тирании настоящего. Уверенность в своих силах — единственный достойный ответ, и «тот, кто хочет жить по-человечески, должен быть нонконформистом».

Идеями романтического индивидуализма можно играть, занимаясь политикой как правого, так и левого толка. Правые используют эту идею для атак на «интервенции» правительства в повседневную жизнь. У них считается: когда человеку позволяют поступать по собственному усмотрению, он способен достичь лучших результатов, чем тот, кому указывают сверху. Общество самоорганизуется естественным путем. Правительство — это искусственное образование, придуманное теми, кто заинтересован в доминировании и контроле. (Эти взгляды особенно четко отражены в теории спонтанного порядка, разработанной австрийским экономистом и философом, сторонником либеральной экономики и свободного рынка Фридрихом фон Хайеком.)

Идея о том, что мы не нуждаемся в правительстве, довольно близка к идее об абсолютной ненужности правил. Этот аргумент особенно убедительно выражен в трудах писательницы и философа, апологета классического капитализма и индивидуального творчества Айн Рэнд. По мнению Рэнд, невидимая рука рынка примиряет собственные интересы с общим благом, ликвидируя, таким образом, потребность в любых правилах или ограничениях индивида. Не существует потребности ни в правительстве, ни в самоконтроле. Даже повседневные моральные ограничения рассматриваются Рэнд как еще одна система репрессивного ограничения индивидуальной свободы. Альтруизм, по мнению Рэнд, — это заговор слабых против сильных, попытка помешать тем людям, чье превосходство делает их опасными. Героев романов Рэнд обычно окружают коварные паразиты — жалкие ничтожества, полные сострадания и готовности идти на компромисс, которые стараются низвести сильных личностей до своего уровня. Однако герои в конечном итоге одерживают верх, достигая ницшеанского идеала трансценденции, т. е. выходя за пределы добра и зла. Эта полная свобода от морали воспринимается Рэнд очень серьезно. Оба ее главных героя — в романах «Источник» и «Атлант расправил плечи» — совершают то, что простые смертные называют словом «изнасилование». Однако для Рэнд эти пошлые стандарты не подходят, для нее «изнасилование» — это лишь жалкое слово, придуманное слабаками, чтобы обуздывать мощное сексуальное влечение свободного человека.

Достаточно лишь сравнить описание изнасилования в романах Рэнд со сценой соблазнения Лестером школьной подруги его дочери в «Красоте по-американски», чтобы увидеть параллели, существующие между правой идеологией свободы воли и левой контркультурной теорией. В обоих случаях глубоко эксплуататорские сексуальные акты являются, по замыслу авторов, частью процесса освобождения главного героя от обусловленного обществом подавления его сексуальности.

Ключевая разница между индивидуализмом левого и правого толка касается статуса частной собственности. Согласно точке зрения правых, именно рыночный обмен создает взаимную выгоду, стимулируя таким образом мотивацию, необходимую для гармоничного сотрудничества. Контркультурные теоретики левого толка пошли дальше. Они заявили, что можно иметь «спонтанный порядок» даже без наличия невидимой руки рынка, без всяких прав на собственность. Они рассудили, что права на собственность необходимы только в среде таких людей, которые не любят делиться. Если мы изменим сознание людей, освободим их от убогого собственнического индивидуализма, навязываемого капиталистической системой, то потребность даже в минимальных ограничениях, связанных с владением собственностью, отпадет. Когда The Beatles пели «все, что вам нужно, — это любовь», многие люди восприняли эти слова совершенно буквально.

Серьезный проект построения глобального общества, основанного на любви, описан в 1980 году у Дюэйна Элгина в книге «Добровольная простота» (Voluntary Simplicity). Элгин считает, что существует три естественных претендента на роль основы для единого мирового порядка: сила, закон и любовь. Сила может быть эффективной (при условии, если удастся избежать ядерного холокоста), но продолжительный мир может быть достигнут только в результате построения монолитного военно-политического гегемона в планетарном масштабе. Порядок будет целиком основываться на психологии страха. Результатом станет система, совершенно не соответствующая потребностям человеческого духа в свободе и творчестве. Принимая во внимание, какое колоссальное количество вооружений потребуется для надежной охраны мира от угроз, результатом, утверждает Элгин, будет не жизнь, а простое выживание.

Глобальный порядок, основанный на законе, по мнению Элгина, будет мало чем отличаться от описанного выше. Человечество могло бы установить свод всеобщих правил поведения, которые дадут возможность мирного взаимодействия между нациями и людьми при минимальном принуждении и максимальной свободе и будут регулироваться чем-то вроде ООН. Однако даже для мирного юридического порядка потребуется массивный бюрократический аппарат, служащий удушению «жизненности, энергии, творчества и эволюции цивилизации». Таким образом, единственно возможной основой глобального сообщества, которая совместима с личной свободой и творчеством, является любовь или сострадание. Как практическая база для отношений между людьми любовь имеет ряд преимуществ. Она не имеет ничего общего с принуждением и, таким образом, «воздействует на мир более легко и мягко». Она умерит вред, исходящий от ограниченной бюрократической прослойки, которая все равно будет необходима, и позволит зародиться глобальной семье.

Ход мыслей Элгина ясно показывает тесную связь, которая всегда существовала между контркультурной политикой и политическим анархизмом. На протяжении всей холодной войны большинству американских радикалов были одинаково противны и коммунизм, и капитализм. В отличие от европейцев американские радикалы были склонны рассматривать коммунизм как всего лишь тиранию государства, пришедшую на смену тирании рынка. Кроме того, при отсутствии в Америке действительно авторитетной коммунистической или даже социалистической партии почти ничто не мешало расцвету идей анархизма. При том, что анархизм обличал два главных зла сегодняшнего дня — рынок и государство, казалось, что он, по крайней мере, находится вне подозрений в поклонении ложным богам. Конечно, традиционный анархизм был озабочен лишь принуди тельными властными структурами, особенно государственной властью. Но было нетрудно обобщить эту позицию и смешать ее с контркультурным противостоянием любой форме управления или регулирования. Вездесущий лозунг 1960-х «Не верь власти» демонстрирует, как эти две линии могут почти незаметно слиться воедино.

Таким образом, несмотря на вариации формулы, анархизм всегда образовывал сердцевину контркультурной политики. Ярче всего эта тема отражена в субкультуре панков такими рок-группами, как Crass и Black Flag, которые вели откровенно анархистскую пропаганду. Но анархизм не набрал обороты до выхода на сцену знаменитой Sex Pistols. Собственно, именно эта группа взяла анархистские идеи, бытовавшие в субкультуре хиппи, и придала им весьма негативную окраску (черпая вдохновение из огромного океана фрустрации по поводу того, что контркультурный проект 1960-х не дал ощутимых результатов). Поскольку попытки построения нового общества основывались на свободной любви, а коммуны хиппи так позорно развалились, Sex Pistols выдвинула мысль, что, возможно, полезнее будет сосредоточиться на разрушении старого общества. В каком-то смысле ее усилия были направлены на то, чтобы акцентировать внимания на неспособности контркультурного движения создать внятный образ свободного общества.

* * *

Главная цель анархизма — исключить из общества элемент принуждения. Вначале это может показаться не такой уж недостижимой задачей. Ведь для чего, собственно, нужно принуждение? Единственная ситуация, когда оно оправдано, это необходимость предотвратить причинение людьми друг другу вреда. Таким образом, надобность в принуждении объясняется только наличием несправедливости. Попросту говоря, плохие люди пытаются обидеть других, и общество не должно позволять им этого. Однако что служит мотивом для этих плохих людей? Обычно дело в том, что они сами пострадали от принуждения или несправедливости. Они воруют потому, что они бедны. Они нападают потому, что сами подвергались нападению. Может быть, все это лишь порочный круг? Вместо того чтобы наказывать этих людей, сохраняя этот порочный круг, возможно, лучше обратить внимание на скрытые причины их злобности? Благодаря улучшенному образованию, более эффективной социализации и ликвидации социальной несправедливости должна будет отпасть необходимость в принудительных мерах со стороны государства.

Что неправильно в этой идее? «Реалисты», как обычно, будут высмеивать этот воздушный замок, утопическую фантазию. Как сказал Иммануил Кант, «из такого кривого полена, как человек, ничего прямого не выстругаешь». Всегда будут существовать злые люди, творящие плохие дела. Судя по всему, теоретики контркультуры отрицают реальность зла. Все они — сердобольные радетели за общее благо. Покажи им совершенно безнравственного преступника, и они объяснят его порочность трудным детством. Они слишком чувствительны, чтобы посмотреть правде в лицо: некоторые люди уже рождаются порочными, и их нужно контролировать или останавливать. (Противостояние между этими двумя воззрениями наглядно выразилось в попытке режиссера Оливера Стоуна — ярого приверженца контркультуры — переработать сценарий фильма «Прирожденные убийцы», написанный Квентином Тарантино.)

Вот почему и сегодня члены республиканской партии США, обличая врагов Америки как зло, доходят до смешного. Им представляется при этом, что они наносят удар по контркультуре, которая, по их мнению, отрицает реальность зла. (Как обычно, в американской политике доминирует стремление продолжить битвы 1960-х годов.) Но консерваторы не замечают, что их риторика напрямую подпитывает ту самую контркультуру, которой они так отчаянно противостоят. «Нам нужно проявлять твердость, — твердят эти политики. — Нам нужно применять силу, ибо наш враг есть зло». Получается, что они соглашаются со следующим утверждением: если бы их враги не являли собой зло, то не было бы необходимости в применении силы. Таким образом, напрашивается вывод, что враги, о которых идет речь, на самом деле не олицетворяют силы зла, они всего лишь не поняты. И, стало быть, нет необходимости в принуждении! Получается, что недовольство консерваторов служит тем самым идеям контркультуры, которым они так стараются противостоять.

Но обе стороны, участвующие в этих дебатах, не задумываются, что принуждение может быть необходимым даже при отсутствии зла. У абсолютно свободных и равных индивидов зачастую имеется стимул для внедрения обязательных правил поведения, которые будут определять их взаимодействие друг с другом. Так что существование принуждения в обществе отнюдь не всегда является знаком чьего-то доминирования, потребности в противостоянии злу или того, что одна группа людей навязывает свою волю другой. Всем бывает лучше, когда каждый человек руководствуется сводом обязательных правил. В самом деле, когда люди получают возможность поступать по личному усмотрению, они склонны создавать собственные правила и разрабатывать новый социальный порядок, со своей системой наказаний и поощрений. Они поступают так потому, что внедрение системы правил служит интересам как отдельного человека, так и общества в целом.

Этот урок мог быть усвоен еще со времен экспериментов с коммунами в 1960-х. Почти все они создавались в целях создания гармоничного жизненного пространства, в основе которого будут взаимопомощь и кооперация. Считалось, что поскольку каждый человек будет радеть за успех проекта, то нет причин для введения четких правил и установлений. Все может быть организовано неформально: люди будут с энтузиазмом выполнять необходимую работу, беря себе лишь справедливо заработанную долю и не более того. Однако в реальности дело обстояло совсем не так. Независимо от того, какие благие цели преследовались при создании коммун, абсолютно открытая система привела к неизбежным конфликтам. В результате люди, желавшие, чтобы группа функционировала нормально, начали придумывать правила. И эти правила нужно было внедрять. Другими словами, коммуна либо грозила развалиться, либо начинала репродуцировать черты того самого общества мейнстрима, от которого ее жители пытались уйти.

Их главная ошибка заключалась в следующем: они полагали, что поскольку у группы людей существует коллективный интерес в достижении определенной цели, каждый отдельный представитель коммуны также будет стремиться делать то, что необходимо для ее достижения. Им казалось естественным, что раз вся коммуна нуждается в пище и крове, ее члены будут спонтанно делать все для достижения этих необходимых благ. У этого предположения был существенный недостаток: оказалось, что побуждения отдельных людей зачастую идут вразрез с идеей достижения общего блага. В частности, поскольку все люди в меру ленивы, они склонны не спешить приниматься за какую-либо работу в надежде, что придет кто-то другой и сделает ее. Каждый, кто жил в общежитии, знает, как это бывает. Зачем самому кидаться мыть посуду, если кому-нибудь другому, может надоесть эта груда грязных тарелок и он захочет разделаться с ней? Зачем покупать новый пакет молока — может быть кто-то другой захочет сходить в магазин? Зачем подметать лестницу и т. д.?

Разумеется, если все будут размышлять таким образом, то посуда так и останется грязной, молоко — некупленным, а лестница — неподметенной. Фактически совместная жизнь с товарищами по комнате превращается в нечто вроде состязания, когда все ждут, кто первым не выдержит и наведет порядок. Человек с наибольшей терпимостью к грязи имеет преимущество, и обычно ему удается сделать меньше других. Даже при этом степень чистоты в жилище обычно ниже, чем хотелось бы каждому из соседствующих, включая самых терпимых к грязи. Проблема состоит в том, что при отсутствии правил ни у кого нет стимула прикладывать оптимальное количество усилий для поддержания чистоты.

Ситуации такого рода известны как «проблемы коллективных действий», т. е. когда всем хотелось бы видеть определенный результат, но ни у кого нет стимула делать то, что необходимо для его достижения. Самый известный пример — это уже ставшая знаменитой «дилемма арестанта». Название взято из истории, которая иллюстрирует ситуацию: представьте, что вы и ваш друг грабите банк. Полиция знает, что это сделали вы, но у них нет достаточных улик, чтобы обвинить вас. Однако им известно, что вы балуетесь наркотиками, и при обыске вашей квартиры они обнаруживают улики, которых достаточно, чтобы вас и вашего друга обвинили в хранении наркотиков. Они отвозят вас в участок и сажают в разные комнаты для допросов. Через некоторое время заходит полицейский и говорит: «Тебе светит год тюрьмы за хранение наркоты. Но мы разумные люди. Если ты согласишься свидетельствовать против твоего сообщника в ограблении банка, то мы, так и быть, снимем с тебя обвинения. Поразмысли об этом несколько минут. Я скоро вернусь».

Первоначально предложение выглядит довольно привлекательным. Поскольку по закону вы обладаете привилегией не свидетельствовать против самого себя, ваши показания против партнера по ограблению банка не могут быть использованы против вас. Так что если вы дадите показания, то есть шанс, что вам удастся выйти сухим из воды. Конечно, вы подозреваете, что во второй комнате полицейские делают точно такое же предложение вашему другу. Но даже если он и дает показания против вас, вам все равно будет лучше, если вы дадите показания против него. Так вам придется отсидеть срок только за грабеж и вы избежите осуждения за хранение наркотиков. Так что не важно, что у вас на уме: если вы хотите свести к минимуму тюремный срок, то нужно дать показания. Фактически существует четыре варианта. Они перечислены в порядке предпочтительности:

1. Вы даете показания, он не дает. Срок заключения: нет.

2. Вы не даете показания, он не дает. Срок заключения: один год.

3. Вы даете показания, он тоже дает. Срок заключения: пять лет.

4. Вы не даете показания, он дает. Срок заключения: шесть лет.

К сожалению, точно так же, как вы, рассуждает и ваш партнер, и это, несомненно, приведет и его к мысли дать показания против вас. Ваши решения можно назвать коллективным предательством самих себя. Благодаря попыткам свести к минимуму срок отсидки, вы оба в конечном итоге проведете в тюрьме по пять лет за грабеж вместо одного года за хранение наркотиков. Вы оба предпочитаете результат 2 результату 3. Как ни печально, у вас нет возможности выбирать между результатами 2 и 3, вы можете выбрать только между 1 и 2 или между 3 и 4 (в зависимости от того, как поступит ваш друг). Так что вы решаете дать показания, он тоже решает дать показания, и вы оба получаете результат 3.

Важно здесь следующее: вы вляпываетесь в неприятность вовсе не потому, что кто-то из вас заинтересован навредить другому. Просто вас больше заботят последствия ваших действий в отношении самого себя, нежели в отношении другого человека. Это вполне естественно. Впрочем, здесь можно разглядеть и возможности для решения проблемы. Если бы можно было сделать так, что дача показаний против товарища стала менее привлекательным вариантом, то это было бы выгодно для вас обоих. Есть много способов для этого: вы оба можете соблюдать кодекс молчания — т. е. правило, согласно которому вы скорее согласны пойти в тюрьму, но только не свидетельствовать друг против друга. Вы могли бы найти какого-нибудь представителя криминальной среды, который обеспечивал бы соблюдение этого правила. Например, вступили бы в банду, политика которой предусматривает убийство любого, кто заложит другого члена банды. Несмотря на то что такая мера кажется драконовской, она на самом деле выгодна для всех. Если вы оба слишком боитесь свидетельствовать друг против друга, то можно рассчитывать, что придется провести за решеткой один год, а не пять лет.

Именно поэтому мелкая преступность имеет тенденцию приобретать организованную форму. Все люди приобретают выгоду от существования определенных правил, даже те, кто всеми силами старается нарушать законы общества.

* * *

Если внимательно изучать правила ежедневных социальных взаимодействий, то можно заметить, что многие из них нацелены на ликвидацию проблем коллективных действий. Например, необходимость стояния в очереди служит источником постоянного раздражения, будь это в банке, супермаркете или на въезде на скоростную автостраду. Среднестатистический американец тратит более тридцати минут в день на различные очереди. Экономисты постоянно сетуют, что это непродуктивная трата времени и энергии. Однако основная функция очередей — ускорение процесса продвижения людей через нужный им пункт. Каждый индивид при этом испытывает желание пролезть без очереди. Но если так поступит каждый, возникшая неразбериха задержит всех участников очереди и в результате вся группа проследует в нужном направлении медленнее. Вереницей люди продвигаются быстрее, чем в куче. Особенно ярко это видно на таких трагических примерах, как, например, пожар в здании: спасающимся не удается образовать организованную очередь на выход и в результате гибнет намного больше людей, чем могло бы.

Это одна из форм дилеммы арестанта. Лезть впереди очереди — все равно, что давать показания против партнера: это улучшает твое положение, но лишь за счет другого человека. Когда остальные поступают так же в отношении лично вас, то результат ударяет именно по вашим интересам. Таким образом, обычай выстраиваться в очередь служит чаяниям каждого ее участника (даже если это не сразу заметно). Правило, согласно которому собеседники говорят по очереди, во многом аналогично вышеупомянутому (каждый хочет вставить свое слово, но никто ничего не услышит, если говорить одновременно). По этой же причине не разрешается лгать, разговаривать в кино во время фильма, выезжать на перекресток, если вы не уверены, что проезд свободен, справлять нужду в общественных местах, сорить в парках, громко включать музыку по ночам, сжигать листья на заднем дворе — и так до бесконечности.

Важно, что все эти правила применяются в тех случаях, когда каждый получает выгоду от ограничений, налагаемых ими. Таким образом, получается, что правила не подавляют наши основные потребности, а наоборот — позволяют их удовлетворять. Двое подозреваемых в рассказе о дилемме арестанта не хотят отправляться в тюрьму. Кодекс молчания — наилучший способ удовлетворить это желание. Когда кодекс принят, он ограничивает арестантов, не позволяя им действовать как заблагорассудится, т. е. давать показания друг против друга. Важно понимать, что данное ограничение отнюдь не противоречит их интересам. Порой нам необходима угроза внешнего принуждения для достижения результатов, которые все мы хотели бы иметь.

Теперь понятно, насколько извращенны многие формы бунта, пропагандируемые контркультурой. Десятилетиями безликая масса людей, терпеливо стоящих в очередях, служила объектом осуждения и презрения как эмблема всего того отрицательного, что связано с массовым обществом. Как часто нам приходилось слышать сравнение между массами и стадом овец или коров, которых гонят на бойню! Или о том, что люди, зарабатывающие на жизнь работой у конвейера, лишены индивидуальности и превращены в безликие винтики. Или об одетых в одинаковые деловые костюмы клерках, поднимающихся на эскалаторе или спускающихся в метро. (Американский фильм 1983 г. «Кояанискаци» служит особенно ярким примером.) Героем нашего времени неизменно становится такой человек, который покидает очередь, отказывается принимать бездумный конформизм масс. Однако действительно ли этот конформизм так уж бездумен?

Часто можно наблюдать, как общество тем или иным способом стремится обеспечивать соблюдение социальных норм. Люди демонстрируют свое возмущение тем, кто перебивает их, лезет без очереди или блокирует перекресток, когда горит красный свет. Все это — способы выражения недовольства общества, наказания нарушителей. И все же тот факт, что правила навязываются, не означает, что они репрессивны или обязательно приводят к невыносимому ограничению индивидуальной свободы. Всегда при возникновении проблемы коллективных действий будет рождаться желание своевольничать. Если все остальные готовы терпеливо ждать в очереди, то побуждение пролезть вперед даже усиливается. Для того чтобы поддерживать систему всеобщего блага, требуется определенный социальный контроль, т. е. наказание за нарушения. Однако это не означает, что все социальные нормы являются тиранией, а те, кто их соблюдает, конформисты или трусы. Такие люди еще известны под названием «порядочные граждане». Так что важно разграничивать акции протеста, направленные против бессмысленных или устаревших условностей, и действия, которые нарушают оправданные социальные нормы. Другими словами, мы обязательно должны различать понятия «диссидентство» и «девиация». Диссидентство подобно гражданскому неповиновению. Оно проявляется, когда люди в принципе согласны играть по правилам, но искренне, из лучших побуждений возражают против специфического содержания имеющегося набора правил. Они демонстрируют неповиновение, невзирая на последствия, к которым могут привести их действия. Девиация же проявляется, когда люди нарушают правила по своекорыстным мотивам. Иногда бывает очень трудно отличить одно от другого, потому что люди часто стараются выдать девиантное поведение за диссидентство. Это происходит, в том числе, и из-за добросовестного заблуждения: многие люди, демонстрирующие девиантное поведение, искренне верят в то, что поступают как диссиденты.

Например, в 1960-х годах многие социальные нормы, касавшиеся отношений между полами, постоянно подвергались критике. Традиционная мужская галантность означала демонстрацию несколько преувеличенной озабоченности здоровьем и благополучием женщин: открывание для них дверей, предложение собственного плаща в ненастную погоду, плата за даму в ресторане и т. д. Феминистки утверждали, что подобные правила вовсе не служат интересам женщин, а лишь укрепляют заблуждение, что женщины беспомощны и неспособны позаботиться о себе. И тогда многие начали отказываться от такого поведения, устанавливая нормы, основанные на равноправии. Однако такое диссидентство сопровождалось изрядным количеством самых настоящих девиаций. Мужчины восприняли критику своих обязанностей как позволение поступать по произволу. Возникла печально знаменитая эпидемия грубого мужланства. Вместо того чтобы найти альтернативные способы выражения заботы и уважения к женщинам, многие вообще перестали уделять элементарное внимание к потребностям женщин. Для этих мужчин понятие равенства означало: «я забочусь о себе, она — о себе».

Идеологи контркультуры отреагировали на такое заблуждение позитивно. Один из способов выразить основополагающую идею контркультуры — это констатировать, что она стерла разграничение между девиацией и диссидентством (или, точнее, на чала считать любую девиацию диссидентством). Иначе как можно объяснить, что многие люди ставили знак равенства между движением за гражданские права чернокожих Мартина Лютера Кинга и увлечением «харлеями», «беспечными ездоками», а также контрабандой кокаина? Свобода противостоять тирании, бороться против неравноправия не является эквивалентом свободы поступать в угоду личным интересам. Однако контркультура у<