И самоконституирование обществ

Глядя назад в историю, можно задать вопрос: в ка­кой степени геофизические факторы, включающие ес­тественные и искусственные границы территориальных единств, а также популяции людей с разной идентичностью и Kulturkreise вместе с их различением «внешнего» и «внутреннего», в какой степени все традиционные объекты географической науки были в сущности лишь про­изводными от материальных и искусственных «ограничителей скорости» и от их концептуализации, а если брать более обобщенно, производными от затрат времени и средств, ограничивающих свободу передвижения.

Пол Вирилио недавно утверждал, что объявленный Френсисом Фукуя-мой «конец истории» выглядит явным преувеличением и что сейчас с боль­шим основанием можно говорить о «конце географии». Расстояние больше не имеет значения, да и саму идею физико-географической границы стано­вится все труднее поддерживать в «реальном мире». Вдруг обнаружилось со всей ясностью, что разделенность континентов и всего мира в целом было функцией расстояний, некогда казавшихся реальными благодаря примитив­ности транспорта и трудностям путешествия.

На самом деле, не будучи ни объективным, ни безличным, ни физически «данным», расстояние является продуктом общества; расстояние варьируется в зависимости от скорости, с какой его можно преодолеть (а в денежном выражении — в зависимости от затрат на достижение этой скорости). Все остальные социально произведенные факторы конституирования, обособле­ния и поддержания коллективных идентичностей, такие, как государствен­ные границы и культурные барьеры, в ретроспективе оказываются производ­ными от скорости.

Может быть, в этом и заключается причина того, что «реальность границ» почти во все времена была, как правило, стратификационным признаком: элиты богатства и власти были настроены более космополитично, чем осталь­ное население, в прошлом, и так же настроены сегодня. Во все времена они создавали свою собственную культуру, имеющую мало общего с теми грани­цами, которые крепко удерживали народ попроще. У них всегда было боль­ше общего с элитами за границей, чем с остальным населением внутри гра­ниц. В этом, по-видимому, заключается причина того, что Билл Клинтон, выразитель мнений самой могущественной на сегодняшний день элиты в мире, недавно объявил о том, что впервые в истории нет разницы между внутренней и внешней политикой. И действительно, что в жизненном опы­те современной элиты заставляет различать «здесь» и «там», «внутри» и «сна-

ружи», «близко» и «далеко»? В эпоху взрыва коммуникаций, когда мгнове­ние сжалось до мельчайшей доли секунды, пространство и пространствен­ные маркеры теряют свое значение; по крайней мере для тех, кто может при­дать своим действиям скорость электронного письма.

Противопоставление «внутри» и «снаружи», «сюда» и «туда», «близко» и «да­леко» показывает меру прирученности, одомашненности, освоенности различ­ных, как социальных, так и природных, фрагментов окружающего мира.

Близкое, то, что под рукой, — это прежде всего то, что привычно, знако­мо, известно до банальности; предметы и люди, которых видели, встречали, использовали, с которыми взаимодействовали каждодневно, которые впле­тены в привычную рутину повседневных дел. «Близкое» — это пространство, внутри которого можно чувствовать себя chezsoi, дома; где никогда или по­чти никогда не теряешься, не лезешь за словом в карман, не сомневаешься в правильности своих поступков. А вот «далеко» — это такое пространство, куда если и попадаешь, то случайно, где нельзя предвидеть или предугадать, что произойдет, и не знаешь, как реагировать, когда что-то происходит; это про­странство наполнено малознакомыми объектами, на которые нельзя поло­житься и в отношении которых не чувствуешь никаких обязательств прояв­лять заботу. Оказаться «далеко» — нелегкое испытание; пуститься «вдаль» — значит выйти за пределы своего понимания, потерять себя, сесть не в свои сани, кликать беду и ждать напасти.

Отсюда у оппозиции «близко-далеко» появляется еще одно принципиаль­но важное измерение — определенности-неопределенности, уверенности в себе и сомнений. Если у кого-то проблемы, значит, он «удалился», значит, ему требуются ум, хитрость, ловкость и смелость: изучать чужие правила, овладевать ими методом проб и часто очень дорого стоящих ошибок — для этого не обязательно куда-то ехать. Идея «близости», с другой стороны, вы­ступает как непроблематичность; здесь хватает и безболезненно приобретен­ных привычек, а привычки есть привычки, они не давят, не требуют ника­ких усилий и не дают повода для терзаний и сомнений. Все, что принято понимать под «местным сообществом», реализуется в оппозиции «здесь» и «там», «близко» и «далеко».

История Нового времени отмечена постоянным прогрессивным развити­ем средств передвижения. Перемещение грузов и людей является полем осо­бенно радикальных и быстрых изменений; прогресс здесь, как отметил еще Шумпетер, явился результатом не умножения числа почтовых карет, а изоб­ретением совершенно новых транспортных средств — поездов, автомобилей и самолетов. Именно доступность быстрого передвижения запустила харак­терный для Нового времени процесс разрушения и упадка всех локально уко­рененных социокультурных «тотальностей»; процесс, который первым уловил Теннис в своей знаменитой формуле перехода от Gemeinschaft к Gesellschaft.

Среди всех технических факторов мобильности особенно большую роль сыграла передача информации — способ сообщения, при котором проблема перемещения физических тел снимается или по крайней мере становится второстепенной, малосущественной. Постепенное и неуклонное развитие технических средств позволило перемещать информацию независимо не только от ее телесных носителей, но и от тех объектов, о которых она инфор­мирует; техника освободила «означающее!» от «означаемого». Сепарирова­ние потоков информации от передвижения ее носителей и объектов приве-

ло, в свою очередь, к дифференциации скоростей; скорость передачи инфор­мации намного превзошла скорость перемещения тел — об изменении ситу­ации мы узнаем гораздо быстрее, чем можем прибыть на место. В конечном итоге появление глобальной компьютерной сети изменило в информацион­ном плане само значение «путешествия» (и понимание «расстояния», кото­рое должно быть покрыто) и открыло как в теории, так и на практике мо­ментальный доступ к информации через весь земной шар.

Общие последствия произошедших буквально в последнее время измене­ний огромны. Их влияние на взаимоотношение процессов социальной ассо­циации и диссоциации широко отмечено и весьма подробно описано. Подоб­но тому как «сущность молотка» постигается в тот момент, когда он ломается, мы сейчас начинаем яснее, чем прежде, видеть ту роль, которую играют вре­мя, пространство и средства их укрощения в формировании, стабильности/ нестабильности и перерождения социокультурных и политических тотально-стей. Так называемые «тесно связанные сообщества» минувшего, как мы те­перь видим, возникали и сохраняли жизнеспособность благодаря разрыву между практически моментальной коммуникацией внутри мелкомасштабно­го сообщества (размер kotopoi о детерминировался врожденными человечес­кими качествами (wetware), а потому ограничивался естественными предела­ми человеческих способностей видеть, слышать, запоминать) и огромными затратами времени и материальных ресурсов, необходимых для передачи ин­формации между сообществами. С другой стороны, характерные для сегод­няшнего дня хрупкость и недолговечность сообществ представляются прежде всего результатом преодоления и уничтожения этого разрыва: коммуникация внутри сообщества не имеет никаких преимуществ перед коммуникацией между сообществами, если обе коммуникации происходят мгновенно.

Майкл Бенедикт следующим образом суммирует наше ретроспективное изыскание и новое понимание тесной связи между скоростью передвижения и социальной сплоченностью: «Всякое единство, возможное в малых сооб­ществах благодаря почти мгновенной и не требующей особых затрат комму­никации, осуществляемой голосом, объявлениями и записками, разрушает­ся при увеличении масштаба. Социальная сплоченность на любом уровне есть функция согласия и наличия общих знаний, и если нет постоянного возоб­новления и взаимодействия, то решающее значение для сохранения сплочен­ности приобретает строгое с ранних лет образование и сохранение культур­ной памяти. Напротив, социальная эластичность происходит от забвения и дешевизны коммуникации».

Отметим, что союз «и» в последнем цитируемом предложении лишний. Легкость забывания и дешевизна (как и быстрота) коммуникации суть два аспекта одного условия, которые едва ли можно рассматривать по отдельнос­ти. Дешевая коммуникация означает быстроту получения, удержания и вытес­нения приобретенной информации, а вместе с ней и быстрое поступление новостей. Пропускная способность человеческого общения (wetware) практи­чески не изменилась как минимум со времен палеолита, а дешевая коммуни­кация скорее топит и душит память, чем питает и стабилизирует. Пожалуй, одним из самых плодотворных достижений последнего времени явилось со­кращение разницы в затратах на передачу информации в местном и глобаль­ном масштабах (куда бы вы ни отправляли электронное письмо по интернету, вы платите по местному тарифу, что важно как с культурной, так и с эконо-

мической точки зрения). Это означает, что информация, попадающая в поле внимания и (пусть на короткое время) остающаяся в памяти, скорее всего будет исходить из совершенно разных, независимых друг от друга мест, а потому содержания сообщений скорее всего окажутся несовместимыми или взаимо-погашающимися, что в корне отличается от информации, циркулирующей внутри местного сообщества, без всяких hard&soft, опираясь только на чело­веческие качества (wetware); эта информация часто дублируется и усиливает­ся, чем поддерживается процесс селективного запоминания.

Как пишет об этом Тимоти Люк, «пространство традиционных обществ организовано вокруг самых непосредственных способностей обычного че­ловеческого тела».

«Традиционные способы видения действия часто прибегают к органичес­ким метафорам; если столкнулись, то лоб в лоб, если справедливость, то «око за око и зуб за зуб», если разговор, то сердечный, если вместе, то плечом к плечу, соседство — бок о бок, дружба — рука об руку, изменения — шаг за шагом».

Ситуация изменилась до неузнаваемости с развитием таких средств, которые позволили вывести конфликты, солидарность, бой, разговор и ус­тановление справедливости за пределы досягаемости руки и глаза. Простран­ство стало «обработанным, отцентрованным, организованным и нормализо­ванным» и вдобавок эмансипированным от естественных границ человечес­кого тела. С тех пор пространство «организуется» техникой, скоростью ее действия и эксплуатационными расходами.

«Технически организованное пространство имеет радикальные отличия; оно построено по инженерным расчетам, а не богом дано; искусственное, а не естественное оно опосредуется техническими средствами, а не непосред­ственным человеческим участием (wetware), рационализированное, а не общ-ностное, национальное, а не местное».

Построенное по инженерным расчетам пространство модерна стало жест­ким, твердым, долгосрочным и неподатливым. Бетон и сталь стали его пло­тью, сеть железных и шоссейных дорог — его кровеносной системой. Авто­ры утопий модерна не делали различий между социальным и архитектурным порядком, социальными и территориальными единствами и делениями; для них, как и современных им стражей социального порядка, ключ к социаль­ной организации лежал в организации пространства. Социальная тотальность должна быть многоуровневой иерархической системой территориальных сообществ с супралокальной властью государства, громоздящегося на верши­не и надзирающего за всем целым, оставаясь недоступным для каждоднев­ного надзора.

Поверх этого территориального, урбанистического, архитектурного, ма­тематически рассчитанного пространства с появлением глобальной инфор­мационной сети накладывается новое, третье, кибернетизированное про­странство человеческого мира. Элементы этого пространства, согласно Полу Вирилио, «лишены пространственных характеристик, но вписаны в сингу­лярную темпоральность мгновенного распространения. Людей нельзя боль­ше разлучить ни физическими преградами, ни временной дистанцией. С объединением компьютерных терминалов и видеомониторов в общую сеть различия между здесь и там теряют всякий смысл».

Как и большая часть утверждений, высказанных по поводу «человеческо­го» условия как такового — единого для всех, данное высказывание не

вполне корректно. «Объединение компьютерных терминалов» оказывает раз­личное влияние на положение людей из разных групп. И некоторых — фак­тически очень многих — до сих пор, как и раньше, можно разлучить «физи­ческими преградами и временной дистанцией»; при этом разлука стала бес­пощадней и оказывает более глубокое психологическое воздействие, чем прежде.

НОВАЯ СКОРОСТЬ, НОВАЯ ПОЛЯРИЗАЦИЯ

Одним словом, технологическое уничтожение пространственно-времен­ных расстояний ведет не к гомогенизации человеческого условия, а к его поляризации. Технология позволяет некоторым смертным эмансипироваться от территориальных ограничений, делает смыслы, конституирующие мест­ные сообщества, экстерриториальными и тем самым отнимает у территории, в которую остальные по-прежнему заключены, ее значение и способность формировать у людей идентичность. Одним это сулит беспрецедентную сво­боду от физических преград, невиданные возможности передвижения и дей­ствия на расстоянии. Другим — мешает освоить, обжить ту местность, обре­сти свободу от которой и уехать куда-нибудь у них мало шансов. Когда уда­ленность «теряет всякий смысл», тогда и местные сообщества, разделенные временем и пространством, теряют свое значение. Лишь немногим это су­лит свободу порождать новые смыслы, зато на долю других остается одна бессмысленность. Кто-то теперь может уехать — из любого места — по же­ланию. Остальные беспомощно глядят на тот участок земли, от которого всю жизнь будут отталкиваться ступнями.

Информационные потоки текут независимо от информационных носи­телей; теперь для установления новой системы значений и отношений не требуется, как раньше, перемещения и перестановки тел в физическом про­странстве. Для некоторых — для мобильной элиты, элиты мобильности — это буквально означает утрату властью всяких физических характеристик и об­ретение ею бестелесности. Элиты передвигаются в пространстве и делают это быстрее, чем когда либо прежде, но быстрота действия и плотность сетей власти, которые они ткут, не зависят от их передвижения. Обретя «бестелес­ность», главным образом, в ее финансовой форме, власть предержащие ста­новятся действительно экстерриториальными, даже если телом они остают­ся «на месте». Их власть в конечном счете исходит не «от мира сего» — не от физического мира, в котором они строят свои дома и офисы с мощной охра­ной, ибо они свободны от вторжения непрошеных соседей, отрезаны от все­го, что можно назвать местным сообществом, недоступны ни для кого, кому в отличие от них суждено жить в сообществе.

Новая элита познала опыт внеземной власти — невероятное и пугающее сочетание эфемерности и всемогущества, бестелесности и способности фор­мировать действительность; этому опыту сегодня неустанно слагают пане­гирик «новой свободы», воплощенной в пронизанном электричеством «ки-берпространстве». Интересно, что Маргарет Вертхейм подметила «аналогию между киберпространством и христианской концепцией небес»: «Точно так же как христиане рассматривали небеса как идеализированное царство по ту сторону хаоса и упадка материального мира — а распад был слишком осяза­ем, поскольку рухнула целая империи, — так и в наше время дезинтеграции общества и окружающей природы современные прозелиты предлагают свое

идеальное царство, стоящее «выше» и «по ту сторону» проблем материаль­ного мира. Также как ранние христиане провозглашали небеса царством, в котором человеческая душа освободится от тлена и немощи плоти, так и се­годняшние поборники киберпространства объявляют его местом, где лич­ность освободится от ограниченности физической телесности».

В киберпространстве тела не имеют значения, но киберпространство ре­шает, причем окончательно и бесповоротно, судьбу тел. Приговор, вынесен­ный на небесах киберпространства, обжалованию не подлежит, и ничто из того, что происходит на Земле, не может поколебать его авторитет. Облеченные властью вершить судьбами в киберпространстве тела могущественных не нуж­даются ни в телесной мощи, ни в тяжелом материальном вооружении; более того, в отличие от Антея, им не нужна никакая связь с Землей, чтобы подтвер­дить, обосновать или проявить свою власть. Напротив, им нужна изоляция от местного сообщества, чье социальное значение трансплантировано в кибер­пространство и таким образом свелось к физическому значению почвы. Еще им нужно, чтобы изоляция была надежной, чтобы не было «соседства», чтобы была защита от вторжения всего местного, чтобы была стопроцентная неуяз­вимость и полная обособленность; все это трактуется как «защищенность» личности, жилища и теннисных кортов. Детерриторизация власти идет, меж­ду тем, рука об руку с ужесточением структурирования территории.

В исследовании с весьма выразительным названием «Возведение пара­нойи» Стивен Фласти отмечает захватывающий дух взлет изобретательнос­ти и невиданное по размаху, лихорадочное и совершенно новое по своему назначению обустройство городских территорий: строительство «запретных пространств», «предназначенных для перехвата, изгнания и фильтрации воз­можных пользователей». Используя свою уникальную способность придумы­вать удивительно точные, проникающие в суть вещей термины, Фласти раз­личает целый ряд пространств, которые, дополняя друг друга, образуют не­кий эквивалент глубоких рвов с водой и высоких башен, некогда охранявших средневековые замки. В ряду этих разновидностей Фласти называет «сколь­зкое пространство» — «пространство, которого нельзя достичь ввиду искрив­ления, удлинения или отсутствия подъездных путей»; «колючее простран­ство» — «пространство, где нельзя удобно расположиться, поскольку его ох­раняют вмонтированные в стены поливные машины, которые приводятся в действие всякий раз, чтобы держать на расстоянии праздношатающихся; «стремное» (jittery) пространство — пространство, где нельзя остаться неза­меченным благодаря постоянному курсированию патрулей и/ил и дистанци­онному слежению. Эти и другие «запретные пространства» служат лишь для того, чтобы воплотить социальную экстерриториальность новой над-мест-ной элиты в материальную, телесную изолированность от местного сообще­ства. Кроме того, они довершают дезинтеграцию локально укорененных форм совместной, коммунальной жизни людей. Экстерриториальность элит обеспечивается самым что ни на есть материальным способом, физически преграждая доступ всем, кому не выдано разрешение на вход.

Одновременно с этим количество и размеры городских пространств, где жители разных районов могут лицезреть друг друга, заводить случайные знаком­ства, свидетельствовать свое почтение и получать почтение от других, беседо­вать, ссориться, убеждать и соглашаться — поднимать свои личные проблемы до уровня общественных и давать свою приватную трактовку проблемам обще-

ства, пространств, которые Корнелиус Касториадис назвал «приватно-публич­ными» агорами, стремительно уменьшаются. Немногие остающиеся простран­ства приобретают все более узкую функциональность, что не смягчает, а еще больше усиливает последствия дезинтеграционных процессов. Об этом и пишет Стивен Фласти: «...Насменутрадиционно публичным местам постепенно при­ходят частным образом произведенные (нередко на общественные средства), находящиеся в частном владении и распоряжении пространства для массовых скоплений, то есть пространства для потребления... Доступ определяется пла­тежеспособностью... Здесь правит эксклюзивность, обеспечивающая высокий уровень контроля, необходимый для того, чтобы предотвратить вторжение бес­порядка и неэффективности в размеренный ход коммерции».

Элиты выбирают изоляцию и оплачивают ее щедро и охотно. Остальное население оказывается отрезанным и вынуждено платить высокую культур­ную, психологическую и социальную цену своей новой изоляции. Те, кто неспособен сделать свое обособленное проживание предметом выбора и оп­латить издержки на обеспечение обособления, стали современным аналогом жертв огораживания эпохи раннего модерна; от них просто-напросто «ого­родились», не спросив согласия, закрыли доступ к тому, что еще недавно было «общинным», взяли под арест, прогнали и награждают их хорошим тычком всякий раз, когда они проникают за изгородь, не заметив предупреждающих сигналов «частная собственность» или не распознав смысл намеков и сове­тов, не словами выраженных, но от этого не менее однозначных.

Городская территория превратилась в поле непрерывной войны за про­странство, которая иногда выливается в публичное зрелище внутригородских бунтов, ритуальные препирательства с полицией, массовый дебош футболь­ных фанатов; эта война каждодневно ведется за завесой публичной (опубли-ченной) официальной версии рутинного городского порядка. Лишенные власти и отверженные жители «огороженных», зажатых со всех сторон, обез­доленных территорий в ответ переходят к агрессивным действиям; они пы­таются установить на границах своих напоминающих гетто районов «за­прещающие проход» сигналы собственного изготовления. Следуя извечной привычке бриколера, они используют для этой цели все, к чему удается при­ложить руку: «ритуалы, странную манеру одеваться, шокирующие своей не­лепостью повадки, нарушение правил, битье бутылок, окон, голов, ритори­ческие вызовы закону». Независимо от результата эти попытки остаются непризнанными, и часто в соответствии с общепринятым мнением в офи­циальных сводках их трактуют как нарушение правопорядка и не видят того, чем они фактически являются: попытками заявить требования от имени тер­риторий и, таким образом, просто следовать новым правилам территориаль­ной игры, вкус к которой уже ощутили все.

Возведение элитой фортификаций и агрессивная самозащита со стороны тех, кто остался за изгородью, взаимно усиливают друг друга, что приводит к эффекту, хорошо предсказанному Грегори Бейтсоном в теории «схизмогене-тических цепей». Согласно этой теоретической модели, схизма, то есть рас­кол, возникает и становится необратимой в ситуации, когда «поведение X, Y, Z есть стандартная реакция на X, Y, Z... Если, например, образцы X, У, Zbioifo-чают самовосхваление, то существует вероятность того, что, если на самовос­хваление ответят самовосхвалением, то каждая группа будет доводить другую сторону до крайних форм выражения этого образца; этот процесс, если его

ничем не ограничить, может привести только ко все большему обострению соперничества, а в конечном счете к враждебности и распаду целой системы.

Это пример «симметричной дифференциации». Какова альтернатива? Что произойдет, если группа В не продемонстрирует поведение X, Y, Zb ответ на вызов X, Y, Zгруппы Л1 Схизмогенетическая цепь и тогда не прервется, но реализуется в форме «комплементарной», а не симметричной дифференци­ации. Если, например, настойчивое поведение не получит должного отпо­ра, а встретит покорность, то «скорее всего эта покорность приведет к еше большей настойчивости, которая, в свою очередь, приведет к новой покор­ности», что также приведет к «распаду системы».

Разница в последствиях выбора между двумя стратегиями минимальна, но для сторон, связанных схизмогенетической цепью, различие между стратегия­ми есть различие между уважением и унижением, человеческим достоинством и его утратой. Можно с уверенностью предсказать, что стратегия симметрич­ной дифференциации всегда предпочтительнее комплементарной. Последняя годится проигравшим или тем, кто смирился с неизбежностью поражения. Однако независимо от выбора стратегии некоторые тенденции неизбежно от­празднуют победу, а именно: новое дробление городского пространства, сокра­щение и исчезновение публичных пространств, отпадение от городского сооб­щества, разъединение и сегрегация, а самое главное — экстерриториальность новой элиты и насильственное прикрепление к территории остальных.

Если элита ощущает новую экстерриториальность как пьянящую свобо­ду, то остальные воспринимают территорию не как «малую родину», а как место заключения, что особенно унизительно на фоне демонстративной сво­боды передвижения других.

Дело не только втом, что «прикрепленность», неспособность передвигаться, куда пожелаешь, недоступность лучших условий для жизни источают смрад пораженчества, ущемляют человеческое достоинство и обделяют радостями жизни, которыми пользуются другие. Депривация проникает глубже. «Локаль­ность» в новом мире высоких скоростей не является тем, чем она была во вре­мена, когда информация переносилась только вместе с телом своего облада­теля; локальность и локализованное население имеют мало общего с «местным сообществом». Публичные пространства, всякого рода агоры и форумы, то есть места, где решаются текущие дела, где общественное делается достоянием общества, где мнения формируются, проверяются и кристаллизуются, где сопоставляются суждения и выносятся приговоры, — эти пространства вслед за элитами утратили всякую связь с территорией; они первыми подверглись детерриторизации и стали недоступны для подлинно человеческого общения (wetware) населяющих территорию жителей. Лишившись своих «вожаков», местное население уподобилось разбредшемуся стаду.

ПолЛазарсфельд писал о «местных лидерах мнения», которые просеива­ют, оценивают и перерабатывают для остальных сообщения, поступающие «извне» через средства массовой информации; чтобы выполнять эти функ­ции, «местные лидеры мнений» должны быть прежде всего услышаны мест­ным сообществом, они должны иметь агору, место, где люди могли бы схо­диться вместе, чтобы поговорить и послушать. Именно такое место обеспе­чивает голосам «местных лидеров мнений» возможность соревноваться с голосами издалека и превосходить в убедительности обладающий несравнен­но большими ресурсами авторитет, утрачивающий свою действенность по

мере удаленности. Я сомневаюсь, что Лазарсфельд пришел бы к тому же выводу, повтори он свое исследование сейчас, полвека спустя.

Нильс Кристи недавно попытался в аллегорической форме осмыслить логику этого процесса и его последствий. Поскольку его текст пока недосту­пен широкому читателю, я приведу длинную цитату.

«Моисей вернулся с горы. Под мышкой он нес правила, выбитые в гра­ните, продиктованные ему тем, кто выше гор. Моисей лишь возвестил, а народ —populus — принял... Позже Иисус и Магомет выполнили ту же фун­кцию. Это — классические случаи «пирамидальной справедливости».

Другая картина: женщины приходят к источнику, к колодцу или удобно­му спуску к реке... Набрать воды, постирать белье, обменяться новостями и дать им оценку. Отправная точка разговора — всегда конкретный поступок и конкретная ситуация. Поступок и ситуация описываются, сравниваются с другими случаями, произошедшими в прошлом или где-то в другом месте: правильно или неправильно, красиво или некрасиво, сильно или слабо. Постепенно, недалеко не всегда, складывается некое общее понимание про­исходящего. Это процесс, в котором создаются нормы. Это классический случай «эгалитарной справедливости»...

Колодцы ушли в прошлое. В модернизированных странах какое-то вре­мя мы ходили в небольшие залы, где стояли автоматические стиральные машины; бросив монетку, мы клали в них грязную одежду и доставали чис­тую. Между этими действиями у нас было время поболтать. Сейчас эти ав­томаты ушли в прошлое... Гигантские рынки оставляют еще какую-то воз­можность для случайных встреч, но по большей части они слишком велики для выработки эгалитарной справедливости. Слишком велики, чтобы встре­тить старого знакомого, и слишком суматошны и многолюдны для долгих разговоров, необходимых для установления правил поведения...

Добавим, что конструкция этих рынков заставляет людей постоянно дви­гаться, смотреть по сторонам, без конца удивляться и забавляться — но не слишком долго — всякой притягивающей взгляд всячиной; конструкция не побуждает их остановиться, посмотреть друг на друга, поговорить друг с другом, задуматься, поразмышлять, обсудить что-то, что выходит за преде­лы поля зрения, и провести время без коммерческой пользы...»

Аллегории Кристи особенно ценны тем, что обнаруживают этические последствия снижения роли публичных пространств. Места встреч были, кроме того, местами, где вырабатывались нормы, поэтому справедливость могла вырабатываться и распределяться горизонтально, сплачивая, таким образом, разговаривающих в сообщество, отделенное и сплоченное общими критериями оценивания. Следовательно, территория, лишенная публично­го пространства, дает мало шансов для обсуждения норм, столкновения оце­нок, конфликтов и примирений. Суждения о том, что такое хорошо и что плохо, красиво и уродливо, прилично и неприлично, полезно и бесполезно, могут нисходить только сверху, куда способно проникнуть только самое пытливое око; приговор нельзя обжаловать, потому что судей нельзя толком ни о чем спросить: судьи не оставили своего адреса — даже электронного — и никто не знает наверняка, где они живут. Не осталось места для «местных лидеров мнений»; нет места для «местного мнения» как такового.

Приговоры могут абсолютно не соответствовать местному ходу жизни, да никто и не думает проверять или соотносить приговоры с опытом людей, чье

поведение выносится на суд. Рожденные за пределами всякого жизненного опыта и известные местным получателям в лучшем случае понаслышке, вер­дикты оборачиваются иногда страданиями, даже если предназначаются для удовольствия. Всякое порождение экстерриториального гения входит в ло­кальную жизнь карикатурой, мутантом, монстром. При этом у местных от­бираются все этические рычаги, экспроприируются все средства, способные ограничить наносимый ими вред.

Сокращено по источнику: Бауман 3. Власть без места, место без власти / Пер. с англ. О.А. Оберемко//http://www.nir.ru/socio/scipubl/sj/34-bauman.htm.

Ч. Кули Первичные группы

Первичными я называю группы, которые характеризуют­ся тесным —лицом клицу —общением и сотрудничеством. Они первичны по целому ряду причин. Главное же то, что они служат основой формирования социальной природы и идеалов индивида.

Психологическим итогом тесного взаимодействия людей в группе выступа­ет их слияние в единое целое, так что по крайней мере во многих отношениях жизнь каждого отдельного Я становится общей жизнью и целью группы.

Наилучший способ описать это единство — просто назвать его «мы», кото­рое подразумевает сопереживание и взаимную идентификацию. Каждый живет ощущением целого и находит в нем главную цель своего существования.

Не следует считать, что единство первичной группы базируется на гар­монии и любви. Напротив, оно всегда дифференцированно, т.е. допускает соперничество, выражение своих амбиций, притязаний и страстей. Но все они должны быть социализированы сопереживанием, подчиняться, хотя бы в тенденции, дисциплине общего духа.

Индивид может быть честолюбивым, но главная цель его устремлений — занять подобающее место в мыслях других людей. Лишь тогда он примет нормы взаимной помощи и честной игры. По этой причине мальчишки со­ревнуются с приятелями за место в команде. Однако дух соперничества дол­жен уступить общей цели — победе класса или школы.

Важнейшие, но не единственные сферы тесного общения и сотрудниче­ства — семья, группа сверстников, соседство или неформальное объедине­ние взрослых. Они универсальны, существовали во все времена, на всех ста­диях развития общества, потому и составляют основу универсального в че­ловеческой природе и идеалах.

Лучшие сравнительные исследования Вестермарка и Говарда показывают, что семья — универсальный институт, стоящий над обычаями и традициями. Ни у кого не вызывает сомнений повсеместное распространение игровых групп

у детей и различного рода неформальных объединений среди взрослых. По­добные формы общения, несомненно, являются колыбелью человечества.

Я мог бы привести множество примеров универсальности групповой дис­куссии и сотрудничества. Общеизвестно, что дети, особенно мальчики в воз­расте двенадцати лет и старше, проводят время в приятельских компаниях, которые в большей степени, чем семья, завладевают их симпатиями, честолю­бием и уважением.

Многие из нас могут вспомнить примеры того, когда мальчишки готовы вытерпеть несправедливость и даже жестокость, лишь бы не выдавать родите­лям или учителям товарищей, например во время злых проделок в школе (по этой причине трудно искоренимых). А как отточены споры, как неоспоримо общественное мнение, как высоки амбиции в таких товарищеских сообществах?!

Подвижность юношеского общения — черта не только американских и английских мальчишек; поскольку опыт нашего иммигрантского населения показывает, что подростки, представляющие достаточно замкнутые культу­ры континентальной Европы, почти с таким же успехом формируют само­управляемые игровые группы.

Вот почему мисс Джейн Адаме, указывая, что «шайка» — явление почти уни­версальное, говорит о бесконечном обсуждении, какому подвергается каждая деталь деятельности шайки, и отмечает, что «в этих, так сказать, социальных ячей­ках, юный гражданин учится действовать на свой собственный страх и риск».

О соседской группе скажу, что с того момента, как люди стали создавать постоянные поселения на Земле и до возникновения современных промыш­ленных городов, она играла главную роль формирования отношений, осно­ванных на сердечной привязанности людей.

У наших тевтонских прародителей сельская община была преобладающей сферой, где находили выражение симпатии и взаимопомощь простого народа. Они сохранили свою роль и в Средневековье.

И по сей день община в сельских районах развивается именно в таком качестве. В некоторых странах мира они сохранили первозданный облик и функцию прародителя первичных отношений.

В России, где мир, или самоуправляющаяся сельская община, наряду с семьей является главной ячейкой социальной жизни, 50 млн крестьян не мыслят развитие человеческих отношений вне такой группы.

В жизни европейцев доверительность соседских отношений вытесняется запутанной сетью формальных отношения, где близкие люди становятся чужими. Даже сельскую местность постигла та же участь. В какой мере это здоровое явление, а в какой — недуг, еще предстоит выяснить.

Наряду с этими, скажем так, универсальными типами первичного обще­ния есть и другие, форма которых определяется характером и состоянием цивилизации. В нашем обществе люди, мало связанные местом, свободно создают клубы и братства, основанные на таком сродстве, которое со време­нем может перерасти в настоящую доверительность.

Подобные отношения формируются в школе и колледже, а среди мужчин и женщин складываются благодаря и профессии, например, у занятых од­ним и тем же ремеслом или чем-то в этом роде.

Первичные группы первичны в том смысле, что они дают индивиду са­мый ранний и законченный опыт социального единства, и также в том смыс­ле, что они не изменяются в той же степени, в какой трансформируются более

сложные отношения, но формируют сравнительно устойчивый источник, из которого всегда берут начало последние.

Конечно, они не являются независим<