Эротический код и сексуальная техника
Культура определяет эротический код, ритуал ухаживания и сексуальную технику. Хотя наши эрогенные зоны детерминированы физиологически, разные народы придают им неодинаковую ценность. У большинства народов женская грудь является важным эротическим объектом. А полинезийцы-мангаиа к ней равнодушны, полагая, что она может интересовать только голодного младенца. Весьма различны нормы половой стыдливости, причем не только количественно, но и качественно (что именно скрывается или, наоборот, подчеркивается).
В европейской культуре нового времени эротический интерес у детей считался «нездоровым» и всячески подавлялся. Другие народы считают его вполне нормальным. Среди детей австралийских аборигенов йолнгу (Северная Австралия) широко распространена игра «ниги-ниги», имитирующая половой акт. Детские генитальные игры считаются нормальными у народов бала в Конго, полинезийцев Маркизских островов, жителей острова Пасхи, маори, лесу и многих других.
Отношение к детской сексуальности обычно связано с общей сексуальной терпимостью.
Чрезвычайно разнообразны ритуалы ухаживания и сама техника полового акта. В одних обществах принято, чтобы женщина лежала на спине, а мужчина — сверху, в других — чтобы женщина была сверху, в третьих — чтобы оба лежали на боку и т. д. Нормальный для европейцев половой акт лицом к лицу некоторым неевропейским народам казался в высшей степени неудобным и неприличным, у них принята интромиссия сзади, как у животных. Европейцы XIX в., верившие в асексуальность женщины, требовали, чтобы она была неподвижна, оставляя всю активность на долю мужчины. Напротив, по представлениям мангаиа, женщина, как и мужчина, должна все время двигаться.
В обществах с просексуальными установками с течением времени вырабатывается рафинированная сексуально-эротическая техника, иногда возводимая в ранг религиозного культа.
Большинство дошедших до нас древних эротологий написано с мужской точки зрения, где женщина рассматривается лишь в качестве партнера, а чаще — как объект мужского желания и активности. Исключение представляют некоторые тантристские тексты. Однако и в мужской эротологий существует немало вариаций. Иногда мужчины стараются уменьшить половую возбудимость женщины путем ритуальной эксцизии (удаления) клитора; такая практика по сей день существует у некоторых народностей Судана, хотя в принципе она противоречит Корану. Напротив, индуизм ориентирует на совместность и взаимность мужских и женских сексуальных реакций. Любопытна в этом плане древнекитайская эротология, которая ставит перед мужчиной задачу довести женщину до оргазма, избежав эякуляции самому. По даосским верованиям, мужчина должен усвоить женское начало Инь, сохраняя в то же время собственное жизнетворческое ян. Чем больше Инь получит мужчина, не давая взамен ян, тем сильнее он станет. Отсюда — обучение специальной технике прерванного сношения, с тем чтобы на 10 половых актов приходилось не больше 2—3 эякуляций.
Еще сильнее варьирует в разных обществах эмоциональная окра-шенность сексуальных отношений, которые могут быть как любовно-нежными, так и агрессивно-враждебными.
Последнее характерно, например, для папуасов добу и манус. Поскольку женщин здесь похищают из враждебных племен, мужчинам приходится все время бояться собственных жен, и этот страх окрашивает их сексуальность в агрессивные тона. Другой яркий пример — гусии юго-западной Кении. Половой акт, даже между супругами, мыслится здесь как насильственное действие, в ходе которого мужчина должен преодолеть яростное сопротивление женщины, причиняя ей физическую боль и унижение. Женщин учат сексуально раздражать и дразнить мужчин, а последние получают максимум удовлетворения, когда женщины протестуют и плачут. Такой садистский тип сексуальности формируется уже в детстве, когда у девочек всякие явные про-
явления сексуальности последовательно наказываются, а у мальчиков — то поощряются, то наказываются. Когда мальчики-подростки гусии после обрезания находятся в уединенном месте, туда приводят девочек-подростков, которые обнаженными танцуют эротические танцы, вызывающие у мальчиков эрекции и боль в травмированных членах, и одновременно насмехаются над их страданиями. Неудивительно, что брак у этого народа сильно напоминает узаконенное изнасилование.
ОТНОШЕНИЕ К ДЕВСТВЕННОСТИ
Неодинаково оценивают разные культуры девственность. Самые простые и примитивные общества обычно не придают ей особого значения. С повышением социального статуса женщин и усложнением иерархической системы общества девственность приобретает высокую социокультурную ценность, однако с европейской точки зрения это подчас выглядит своеобразно. Например, в Полинезии, несмотря на весьма свободные сексуальные нравы, девственность дочерей, особенно дочерей вождей, тщательно охраняют. Дефлорация девушки рассматривается молодыми мужчинами как подвиг, «сексуальная кража», которая повышает не только сексуальную репутацию юноши, но и его социальный статус. Девственность — дар, присвоение которого, даже путем обмана или насилия, дает мужчине определенные привилегии, позволяет жениться на представительнице более знатного рода и тем самым повысить собственный статус. Сходные представления о бесчестье, которое можно смыть кровью или «прикрыть» браком, существовали и у многих христианских и мусульманских народов.
Христианство придает девственности мистическую ценность. В образе Богоматери Мать и Дева сливаются воедино, разобщая тем самым материнство и сексуальность. Девственницы, особенно по монашескому обету, считались в средние века Христовыми невестами. Обыденное сознание также приписывает девственности особую ценность. Недаром «право первой ночи» европейские историки считали не только социальной, но и сексуальной привилегией сеньора.
Однако дефлорация — довольно сложная и не всегда приятная процедура. Многие народы считают ее тягостной как для женщины, так и для мужчины. Больше того, она считается опасной для мужчины, так как вместе с кровью в него может проникнуть злой дух. Поэтому в некоторых обществах ее заменяют специальной хирургической операцией. У многих народов — тибетцев, японцев, уйгуров, жителей Кампучии, Индонезии, Филиппин и др. — существовал обычай ритуальной дефлорации девушек жрецами. У некоторых других народов, прежде чем муж осуществит свои супружеские права, это публично делают все остальные мужчины деревни. Этнографы обычно считают это своеобразной формой выкупа, который жених платит своим товарищам по мужскому союзу. Но его можно рассматривать и как частный
случай класса древних обрядов, связанных с освоением нового. Желая избежать связанной с этим опасности, первобытные люди в таких случаях пропускают вперед кого-то менее ценного (например, в новый дом сначала пускают кошку) или того, кто имеет больше возможностей избежать влияния злых духов (например, колдуна).
Так что ритуальная дефлорация невесты может быть и средством помощи жениху, «спасением» его от грозящей опасности, и сексуальной привилегией мужского братства, к которому принадлежит жених. Пережиток подобных явлений сохранился в русских народных обычаях: перед свадьбой все молодые люди деревни, товарищи жениха, посещают и целуют невесту. Еще более древний славянский обычай предусматривал, что перед свадьбой невеста оставалась в бане наедине с мужчиной-колдуном, который должен был ее тщательно вымыть. В некоторых районах Северной Словакии невесту символически, а ранее, возможно, реально лишал невинности старейшина свадебного обряда — «дружка».
ДЕВИАНТНАЯ СЕКСУАЛЬНОСТЬ
В архаических обрядах и мифах, как и в позднейшей карнавальной, «смеховой» культуре, широко представлена девиантная сексуальность — инцест, транссексуализм, трансвестизм, гомосексуальность и т. д. При этом одни и те же по своей биологической и поведенческой природе явления совершенно по-разному оцениваются и символизируются в зависимости от контекста.
Например, культура строжайше запрещает и осуждает инцест. Вместе с тем всюду существуют ритуальные, символические формы инцеста. Его то и дело совершают боги, а для некоторых культурных героев он прямо-таки обязателен как знак их «избранничества». Культура строго различает мужские и женские роли и модели поведения и запрещает нарушать эти границы, например в одежде. Однако всюду есть какие-то узаконенные, освященные традицией формы трансвестизма. Чем объясняется такое противоречие?
Есть два подхода к этой проблеме. Первый идет от индивида к культуре, полагая, что последняя лишь оформляет, структурирует и регламентирует импульсы, возникающие в индивидуальном сознании. С этой точки зрения распространенность мотивов инцеста в культуре — свидетельство непреодолимости таких влечений (Эдипов комплекс), а противоречивость культурных норм — отражение амбивалентности нашего либидо. Второй подход идет от культуры к индивиду, полагая, что культура не только отражает индивидуальные вариации либидо, но и в достаточно широких пределах формирует его, иначе говоря, сексуальность рассматривается как социальное явление. В первом случае важен поведенческий акт, поступок как выражение внутренних импульсов индивида, во втором — значение, которое при-
дает этому поступку культура, которая и формирует соответствующий стиль поведения.
«Очеловечение» полового инстинкта, о котором много писали в конце XIX — начале XX в., есть не что иное, как подчинение его определенным социальным нормам. Культура — упорядоченная система правил в противоположность хаосу и анархии. Но, структурируя наиболее важные аспекты сексуального поведения, культура всегда оставляет место для каких-то индивидуальных вариаций. Одни поступки регламентируются и оцениваются как «хорошие» или «плохие», «правильные» или «неправильные», другие целиком предоставляются индивидуальному усмотрению.
Больше того, формулируя то или иное предписание, культура почти всегда предусматривает какие-то возможности его нарушения. Чаще всего исключения смягчаются тем, что относятся либо к другому времени (например, к «мифологическому времени» в отличие от реального), либо к особым персонажам — богам или героям, подражать которым рядовой человек не может. Но существуют и такие ситуации, когда нарушение и «перевертывание» установленных норм и правил является обязательным правилом, законом.
Такое узаконенное нарушение правил благопристойности, включая инверсию гендерных и сексуальных ролей, ярче всего проявляется в первобытном празднике и карнавальной, «смеховой» культуре. Праздник, как и «смеховой мир» в целом, выворачивает наизнанку весь существующий и прежде всего — нормативный мир культуры, выявляя тем самым его условность и противоречивость.
Психологические механизмы этого процесса еще в 1920-х гг. выявил К. И. Чуковский, изучая детские «перевертыши», «лепые нелепицы». «Перевертыши» не только помогают ребенку укрепиться в своем знании нормы, но и привлекают его внимание к потенциальным вариативным возможностям бытия. Не случайно взаимообращение, выворачивание наизнанку, переворачивание вверх ногами предметов и их свойств неизменно присутствуют и во взрослом фольклоре («ехала деревня мимо мужика, вдруг из-под собаки лают ворота» и т. д.). В символической культуре перевертыванию подвергаются все бинарные оппозиции: верх и низ, жизнь и смерть, боги и демоны, свет и тьма, день и ночь, люди и животные и конечно же половые роли и различия, начиная с одежды и кончая сексуальными позициями.
ИСТОРИЯ СЕКСУАЛЬНОСТИ
Консервативные пожилые люди, как правило, твердо убеждены в. том, что трудности с сексуальным поведением молодежи возникли только в наше время, а раньше все было беспроблемно, просто и, главное, целомудренно. Но когда именно «раньше» и какой смысл вкладывается в понятие целомудрия?
Отношение средневековой культуры к сексуальности было, как из-
вестно, двойственным. Официальная христианская мораль была аскетической и антисексуальной. «А о чем вы писали ко мне, — говорит апостол Павел, — то хорошо человеку не касаться женщины... Но если не могут воздержаться, пусть вступают в брак: ибо лучше вступить в брак, нежели разжигаться». Единственным оправданием половой жизни считалось продолжение рода в рамках церковного брака, но и здесь она подвергалась тщательной регламентации (запрещение сношений по постам и многочисленным церковным праздникам, табуи-рование наготы, эротической техники и т. п.).
Однако рядом с церковным аскетизмом в феодальном обществе вполне легально существовала карнавальная культура. Продолжая традиции древних оргиастических праздников, средневековый карнавал допускал и демонстрацию обнаженного тела, и переодевание мужчин в женскую одежду, и открытое выражение эротики.
Аскеза и карнавал — не только противоположности, символизирующие соответственно духовный «верх» и телесный «низ», но и чередующиеся, взаимодополняющие элементы определенного цикла по принципу «всему свое время». Церковь сама включала в свои обряды некоторые элементы карнавального действа.
Что же касается повседневного быта, он представлял собой своеобразную смесь этих двух миров. Средневековые люди не отличались особой стыдливостью, «факты жизни» свободно обсуждались и в крестьянской, и в рыцарской среде, широко обыгрывались в народном художественном творчестве.
Во многих архаических обществах существовали какие-то формы более или менее свободных добрачных сексуальных контактов между юношами и девушками на групповой основе или в виде пробного брака. По мере христианизации такие обычаи не столько исчезали, сколько камуфлировались. Бытописателей XIX в. удивляли и шокировали свободные нравы деревенских «посиделок», где юноши и девушки имели довольно широкие возможности для сексуальных контактов — объятия, поцелуи, интимные ласки, практически все, кроме полового акта. Некоторые историки считали их продуктом нового времени. На самом деле такие обычаи, известные в Испании, Германии, Северной Италии, Скандинавских и славянских странах, были весьма старинными.
Важным достижением средневековой культуры была «куртуазная любовь» трубадуров как попытка слияния «духовной» и «физической» любви. При всей ее условности и манерности лирика трубадуров возводит любовную страсть в ранг высшего человеческого переживания. Как ни идеален образ Прекрасной дамы, рыцарь смотрел на нее преимущественно «телесными очами». Правда, куртуазная поэзия была достоянием очень узкой феодальной элиты и имела мало общего с реальным, бытовым поведением.
Буржуазная культура нового времени разрушила структуру, одним полюсом которой была аскеза, а другим — карнавал. Гуманисты эпохи
Возрождения подвергли сокрушительной критике монашеский аскетизм и мораль воздержания. Гуманистический идеал всесторонне развитой, гармоничной личности не признает антагонизма между духовным «верхом» и телесным «низом». Гуманистическая реабилитация плоти обычно рассматривается историками как начало эротизации культуры. Но ренессансный дух свободы и раскованности торжествовал недолго. Те же самые силы, которые подорвали власть аскезы, разрушили и ее антипод — карнавальную культуру.
Хотя буржуазное общество выступало против феодализма под флагом свободы развития личности, уже в XVI — XVII вв. человек начинает трактоваться преимущественно как homo economicus (человек экономический), который реализует себя, прежде всего, а то и исключительно в труде и деловом преуспеянии. Гипертрофированное чувство времени и потребности в достижении означало также изменение соотношения труда и игры, которой отводится теперь подчиненное, ограниченное место («делу — время, потехе — час»). И когда на смену христианскому аскетизму приходит буржуазная мораль самоограничения, телесно-эмоциональная сторона бытия, включая сексуальность, снова подвергается гонениям.
Весьма поучительна история стыдливости, общие контуры которой набросал французский историк Жан-Клод Болонь. Средневековые люди, по его мнению, редко обладали развитым индивидуальным чувством стыдливости. Их отношение к чужой и собственной наготе зависело исключительно от правил этикета и нормативного контекста. Перед лицом Бога человек не должен был стыдиться своей наготы; она доказывала его смирение и чистоту помыслов. Напротив, предстать обнаженным или «не по форме» одетым перед людьми означало унижение (если нагота была вынужденной) или служило знаком вызова и пренебрежения (если человек сам демонстрировал свою наготу). В то же время люди не стеснялись купаться, спать в одной постели и т. п.
Индивидуализация тела раскрепощает его и одновременно вызывает к жизни новые культурные запреты и новую, индивидуальную стыдливость. В XVI — XVII вв. во Франции появляются первые официальные запреты на купанье обнаженными в общественных местах, регламентируются бани; затем нагота постепенно становится неприличной даже наедине с собой. Ночные рубашки, появившиеся в позднем средневековье, в XVIII в. становятся обязательными для высших сословий.
Сложнее становится изображать обнаженное тело. Средневековое религиозное искусство не боялось наготы как таковой, но оно не было искусством эротическим; степень допустимого телесного обнажения и его детализация зависели исключительно от контекста. Художник изображал не столько наготу, сколько идею наготы. Тело было для него не естественным объектом, а символом человеческой хрупкости и ранимости (сцены пыток), знаком унижения, невинности или нечистоты.
У художников Возрождения символика меняется. Обнаженное тело символизирует теперь не страдание или унижение, а силу и красоту самого человека, могущество мужчины и соблазнительность женщины. При этом, в зависимости от отношения художника к модели, тело часто становится эротическим.
Новая эстетика вызывает негодование как у невежественного народа («Давид» Микеланджело произвел в 1504 г. настоящий скандал), так и у духовенства. Несколько римских пап, сменяя друг друга, пытались прикрыть или исправить «непристойную» наготу «Страшного суда» Микеланджело. Караваджо был вынужден переделать своего святого Матфея, Веронезе допрашивала инквизиция. В XVII в. папа Иннокентий X поручил одному художнику «приодеть» младенца Христа на картине Гверчино, а Иннокентий XI велел набросить вуаль на грудь написанной Гвидо Рени Девы Марии. Нагота античных скульптур в собрании Ватикана прикрывается фиговыми листками и т. п. Что уж говорить о пуританских проповедниках?
Параллельно усиливается цензура за речью. В средние века и в эпоху Возрождения телесные переживания вербализировались и обсуждались достаточно свободно. Новый канон речевой пристойности начинает искоренять эти слова.
Языковая цензура неотделима от цензуры над телом. Телесный «жир», который раньше считался признаком здоровья, благополучия и богатства («жирные» ингредиенты составляли важный элемент всех народных праздников), теперь оценивается отрицательно, точно так же как обжорство и прочие излишества. Правила хорошего тона запрещают чавкать, рыгать, сморкаться за столом и т. д. Был взят жесткий курс на «дисциплинирование» языка и тела, и сексуальность являлась одним из его объектов.
Особенно сильно эти новые веяния затрагивали педагогику. Средневековый образ ребенка был неоднозначен. С одной стороны, ребенок считался воплощением чистоты и невинности. С другой стороны, повседневное участие детей в жизни взрослых и деревенский уклад жизни не позволяли уберечь детей от сексуальных впечатлений. Да никто, кроме монахов, и не пытался это сделать. К проявлениям сексуальности у мальчиков относились в общем снисходительно. Мастурбация считалась типичным «детским грехом», а юность — возрастом, когда человек физически не может подавлять свои сексуальные желания; это даже служило доводом в пользу ранних браков.
В новое время усиливается забота о сохранении как физической, так и психологической «невинности» ребенка в смысле «блаженного неведения». Уже в начале XV в. доминиканский монах Джованни Доминичи учил, что ребенок вообще не должен различать мужчин и женщин иначе как по одежде и волосам, обязан спать в длинной рубашке, а родители должны всемерно воспитывать в нем стыдливость и т. д. В XV — XVI вв. такие пожелания редко осуществлялись. Как свидетельствуют записки личного врача Людовика XIII, в начале XVII в. роди-
тели и другие взрослые не только свободно обсуждали при детях вопросы пола, но не видели ничего худого в том, чтобы поиграть с половыми органами мальчика, вызвать у него эрекцию и т. п. Однако постепенно нравы менялись. В дворянских семьях детей отделяют от взрослых, доверяя заботам специально приставленных воспитателей. Усиливается сегрегация мальчиков и девочек, а также запреты на наготу и всякого рода телесное экспериментирование.
Янсенистская школа Пор-Рояля (янсенизм — течение во французском католицизме), оказавшая сильное влияние на педагогику нового времени, провозгласила принцип строжайшего контроля за поведением и чувствами ребенка. Ребенок должен быть всегда спокойным, сдержанным, никак не выражать свои чувства. Такой же строгий контроль учреждается за чувствами и мыслями подростков.
Если средневековая церковь считала, что юношеские сексуальные желания не могут быть подавлены, то педагогика XVII — XVIII вв. настаивает на таком подавлении. В этот период резко усиливается религиозное осуждение мастурбации, в ней видят уже не простительное детское прегрешение, а один из самых страшных пороков. В XVIII в. к богословским аргументам прибавляются псевдомедицинские. В XVI в. знаменитый итальянский врач и анатом Габриеле Фаллопий, в честь которого названы описанные им яйцеводы (фаллопиевы трубы), даже рекомендовал мастурбацию как средство удлинения полового члена у мальчиков. В XVIII в. утверждается мнение, что онанизм — опасная болезнь, порождающая безумие и моральную деградацию. Люди были настолько запуганы, что для борьбы с онанизмом прибегали даже к кастрации. Чтобы отучить мальчиков от этого «порока», в 1850—1880-х гг. применялись хирургические операции (обрезание, инфибуляция и т. д.), а также специальные приспособления, напоминавшие средневековые «пояса добродетели».
Впрочем, осуждалась не только мастурбация, но и всякая сексуальная активность. Половое воздержание, которое раньше считалось религиозной добродетелью, не обязательной для мирян, в начале XIX в. возводится в медико-биологический императив. В биологической ценности «сперматической экономии» никто не сомневается, а приводимые в ее пользу аргументы слово в слово воспроизводят доводы буржуазных экономистов о полезности накопления и сбережения. Расходование семени постоянно сравнивается с тратой денег. Интересно, что вплоть до конца XIX в. главным обиходным выражением, обозначавшим в английском языке семяизвержение, был глагол «to spend» (тратить).
Различие между половой моралью буржуазного и феодального обществ заключалось не столько в степени репрессивности или терпимости, сколько в изменении способов социального контроля: место «внешних» ограничений и запретов постепенно занимают «внутренние» нормы, что связано с интимизацией сексуальности и включением ее в круг важнейших личных переживаний.
Отношения супругов в старой патриархальной семье были, как правило, лишены сколько-нибудь индивидуальной эротической вовлеченности. Выполняя свой «супружеский долг», люди не особенно разнообразили свои наслаждения (церковь осуждала утонченный эротизм), а мужья и подавно не заботились о сексуальных переживаниях жен. Ритм супружеской жизни подчинялся прежде всего репродуктивной функции.
Средневековье рассматривало сексуальность главным образом в религиозно-нормативном плане, различая «дозволенное» и «недозволенное» поведение; все «остальное» выглядело довольно расплывчато. Теперь сексуальность обретает множество новых ракурсов. В связи с возникновением социально-экономической проблемы народонаселения репродуктивное поведение и рождаемость становятся предметом внимания экономистов и демографов. Отделение детей от взрослых и развитие школьной системы актуализируют проблему полового воспитания, занимающую одно из центральных мест в педагогике XVIII — XIX вв., которая одновременно думает о «просвещении» детей и о том, как «уберечь» их от сексуальности. С развитием медицины половая жизнь становится предметом все более пристального внимания со стороны врачей. Развитие права побуждает заняться сексологическими проблемами юристов.
Таким образом, налицо не столько «подавление» или «замалчивание» половой жизни, сколько формирование иного типа сексуальности. Если феодальное общество подчиняло сексуальное поведение индивида задаче укрепления его семейных, родственных и иных социальных связей, то буржуазная эпоха выдвигает на первый план ценности эмоционально-психологического порядка. Это сталкивает ее с проблемой соотношения чувственно-эротических и личностно-коммуникативных компонентов сексуальности, которые постепенно превращаются в самостоятельные, противоположные начала, не имеющие между собой ничего общего.
Важная роль в этом процессе принадлежала искусству. В произведениях сентименталистов и романтиков образ «высокой» любви был практически десексуализирован. Любовь описывают в нравственно-психологических терминах уважения, нежности, религиозного экстаза. В этом духе переосмысливается и прошлое. Например, из «куртуазной любви» трубадуров тщательно изымается свойственная ей эротика, она подается как платоническое чувство, в основе которого лежит поклонение Мадонне или нормы вассальной верности. Даже классиков английского сентиментализма Генри Филдинга и Лоренса Стерна в XVIII в. обвиняли в непристойности.
Это было не простое ханжество, а формирование особой культурной ориентации, стремившейся перечеркнуть сексуальность, а чувственность поднять до «обнаружения Бога», как писал теоретик немецкого романтизма Фридрих Тлейермахер. Романтический культ любви
весь пронизан мистическими настроениями, не оставляя места обычной чувственности.
Вполне естественно, что вытесненная из высокой культуры эротика обособляется в подпольную субкультуру — французские «либерти-ны» XVIII в., маркиз де Сад и др. «Сексуальное подполье», имевшее собственные клубы и центры распространения, культивировало именно то, что осуждалось официальной культурой.
Внешне между этими двумя «сексуальными культурами» не было ничего общего. По сути же дела они дополняли друг друга, и в каждой были заложены свои собственные неврозы. Подпольный порнограф и его читатели не в состоянии связать эротические переживания с другими сторонами своей жизни, их сексуальность расчленена на отдельные физиологические элементы. Джентльмен и мистик, наоборот, боятся физической стороны секса. Именно эта ситуация навела Фрейда на мысль, что «чувственное» и «нежное» влечения по природе своей автономны и что в основе всех неврозов лежит подавленная сексуальность.
Идеализация института брака сочеталась с крайней мизоганией, завуалированной под высокое уважение к женщине. Литература XIX в. рисует женщину воплощением ангельской чистоты, но «чистота» понималась прежде всего как асексуальность. Казалось бы, что худого в том, что мальчикам-подросткам бесконечно напоминают, что нужно видеть в женщинах матерей и сестер и относиться к ним почтительно и с уважением? Но как примирить такое воспитание с сексуальностью?
Представление, что порядочная женщина вообще лишена сексуальных желаний, вошедшее даже в медицинскую литературу XIX в., способствовало, содной стороны, распространению женской фригидности, а с другой — психической импотенции у мужчин.
Как писал Фрейд, «в своем сексуальном самоутверждении мужчина чувствует себя стесненным уважением к женщине и вполне развертывается в этом отношении, только когда имеет дело с приниженным сексуальным объектом». Сын своей эпохи, Фрейд объяснял это тем, что в сексуальные цели мужчины «входят компоненты извращенности, которые он не позволяет себе удовлетворить с уважаемой женщиной».
В действительности же «извращены» были культурные нормы, на которые ориентирован индивид. Естественным результатом этого стал рост «индустрии порока».
В конце XVIII в. в Лондоне насчитывалось около 50 тысяч проституток; к 1840 г. их стало 80 тысяч. Росло количество венерических заболеваний.
Неудивительно, что на протяжении XIX и XX вв. прогрессивные силы общества боролись против этой репрессивной сексуальной морали. Эта борьба включала критику буржуазного брака, требование эмансипации женщин, разоблачение лицемерия официальной морали, отстаивание права ученых исследовать человеческую сексуальность.
Особенно велика была в этой борьбе роль искусства. Лев Толстой и Гюстав Флобер — вовсе не «эротические» писатели, но они всей силой своего таланта становятся на защиту женщины, преступной в свете буржуазной морали. Ги де Мопассан, отбрасывая пошлое морализирование, художественно исследует адюльтер как нормальное, повседневное явление буржуазного быта.
Художники и скульпторы разбивают цензурные запреты и предрассудки, мешавшие изображать обнаженное тело.