Смеховая» культура и «матерный» язык

Ученые, изучавшие так называемую «смеховую» культуру (В. Я. Пропп, О. М. Фрейденберг, М. М. Бахтин и др.), обратили вни­мание на то, что и в фольклоре, и в древних ритуалах существует тесная связь между сексуальностью и смехом. Смех выступает как жизне-дитель, очистительное, животворящее начало, противоположное смер­ти. Как писал В. Я. Пропп, «божество, смеясь, создает мир, или смех божества создает мир... При вступлении в мир смеется богиня родов, смеется мать или беременная, смеется юноша, символически возрож­дающийся к миру, смеется божество, создающее мир». Напротив, юноши, проходящие в процессе инициации стадию символической смерти, ни в коем случае не должны смеяться, смех — исключитель­ная прерогатива живых.

Порождение новой жизни — прообраз всякого иного творчества. Акт творчества должен быть спонтанным, праздничным, свободным от ограничений. Первобытные праздники содержали многочисленные оргиастические элементы, нарушение всех и всяческих, в том числе сексуальных, табу. По мнению О. М. Фрейденберг, ассоциативная связь между оплодотворением, сексуальностью, праздником и смехом распространилась затем и на сами гениталии, а также «срамные» слова и действия. В самом деле, что смешного в детородном органе или за­меняющих его символах (например, кукише)? Однако их показ обыч­но вызывает смех. В древности существовал целый ряд праздников, участники которых, чтобы вызвать смех, показывали друг другу «срам­ные» вещи и говорили скабрезности. В средние века во время пасхаль­ной службы священник специально смешил прихожан непристойнос­тями, вызывая у них очистительный «пасхальный» смех. Оргиастичес­кие элементы были свойственны и средневековому карнавалу.

Интересен вопрос о связи сексуальности с едой. Мифологическое сознание связывает эти действия столь тесно, что во многих африкан­ских языках значения «вкушать» и «совокупляться» передаются одним и тем же словом. Испанское слово «leche» обозначает и семя, и моло­ко. Много «пищевых» эвфемизмов обозначают половой член — «банан», «фига», «сосиска», «мясо», мастурбацию называют «доением» и т. п.

По словам О. М. Фрейденберг, «еда в представлении первобытного общества сливается с актами рождения и смерти... В свою очередь, акты еды — смерти — производительности неразрывными узами свя­заны с окружающей природой». Когда все это приобретает сакральное (священное) значение (например, съедание тела предка или божества), возникают специальные обряды совместной еды и питья для установ-

ления особенно близких отношений: с кем разделили пищу, тому нельзя причинить вред (древние обычаи гостеприимства, побратимст­ва и т. д.). Если такая связь воспринимается как родственная, то во избежание инцеста (кровосмешения) ее дополняет пищевая экзога­мия — правило несовместимости пищевого общения с сексуальным: с кем вместе едят, на тех не женятся, а на ком женятся, с теми вместе не едят, во всяком случае публично.

Человечество унаследовало от своих животных предков не только фаллическую символику, но и отождествление женской сексуальной позы с подчиненным, а мужской — с господствующим положением. Это весьма существенно для понимания однополых отношений. На­пример, в античной Греции к однополой любви относились терпимо, однако рецептивная, «женская» роль считалась знаком подчиненного, зависимого статуса. Если ее выполнял мальчик, юноша, это не роняло его достоинства; предполагалось, что, став взрослым, он будет вести гетеросексуальную жизнь и в отношениях с мальчиками ему также будет принадлежать активная, «мужская» роль. Выполнение «женской» роли взрослым мужчиной, за деньги или по принуждению, приравни­валось к потере мужской сущности, покрывая человека несмываемым позором.

Сходные нормы существовали и во многих других обществах, где сексуальное овладение другим мужчиной считалось достижением, а подчинение ему — позором. Одно из самых ругательных слов в древ­нем норвежском языке, часто употребляемое в сагах, — argr; оно обо­значает мужчину, который допустил, что его сексуально использовали как женщину. Символизм этого типа хорошо известен в исламском мире, где осквернителей гаремов иногда наказывали, подвергая сексу­альному насилию. Такие представления и поныне господствуют там, где сильна идеология мужского верховенства — в Мексике, Турции, Греции, а также в уголовном мире.

Для истории сексуального символизма очень важно изучение языка ругательств и оскорблений — инвективной лексики. Многие из этих выражений очень древние.

Категории архаического сознания располагаются как бы между двумя полюсами: святого, наделенного божественной благодатью и воспринимаемого как нечто особо чтимое, дорогое, и демонического, темного, нечистого. Это трактуется также в переносном смысле: грязное=низкое=низменное=непристойное.

Поскольку сила оскорбления прямо пропорциональна силе нару­шаемого запрета, выбирают самые «больные» места. Как пишет В. И. Жельвис, «в национальных культурах, где особенно высок статус родственных отношений по материнской линии, большую роль могут играть сексуальные оскорбления матери («мат»); в культурах, особен­ное внимание обращающих на сексуальную жизнь общества, место наиболее грубых инвектив принадлежит сочетаниям с коитальным смыслом, необязательно обращенным на мать или других родственников

оскорбляемого; таковы, например, англоязычные культуры. Итальянская, испанская, многие другие католические культуры для дости­жения сходного эффекта прибегают к оскорблению наиболее почитае­мой святыни — Мадонны. Очень грубо звучат бранные слова, включающие нарушения некоторых табу, связанных с чистоплотностью, если именно это человеческое качество особенно ценится в данной национальной культуре, например японской или немецкоязычной». Здесь можно выделить несколько основных блоков:

1) Упоминание женских гениталий, отправление ругаемого в зону рождающих, производительных органов, в телесную могилу (или в те­лесную преисподнюю) — «пошел ты в...». Как показал Бахтин, это не что иное, как пожелание смерти (женское лоно — символ смерти).

2) Намек на то, что некто обладал матерью ругаемого («...твою мать»). Интерпретация «матерных» выражений, встречающихся в рус­ском, венгерском, румынском, новогреческом, китайском, суахили и многих других языках, неоднозначна. Иногда подразумеваемым субъектом действия является сам говорящий, который как бы утверждает: «я твой отец» или «я мог бы быть твоим отцом», зачисляя ругаемого в Низшую социально-возрастную категорию. Одно китайское ругательство буквально значит: «Ты — мой сын». В русском языке первое лицо единственного числа в этом контексте употребляется крайне редко; чисто «матерные» обороты используются не только для описания про­шлого события, но и в повелительном наклонении и в инфинитиве. Поэтому вместо значения «я обладал твоей матерью» А. В. Исаченко предложил объяснение, данное еще в XVI в. бароном С. Герберштейном, согласно которому субъектом «срамного» действия является пес. Ругательство связывается, таким образом, с распространенными во многих языках выражениями типа «сукин сын» (польское «пся крев» и г. п.); поскольку собака в XVI в. считалась нечистым животным, ос­корбление было очень сильным.

По наблюдениям русских этнографов, сквернословие в обращении вызывает обиду, только если произносится серьезным тоном, с наме­рением оскорбить, в шутливых же мужских разговорах оно служит дружеским приветствием или просто «приправой». Матерная брань уже в Древней Руси оценивалась как кощунство, оскверняющее Ма­терь Божию, мать-сыру землю и собственную мать ругающегося. Но эти выражения сами имеют древние языческие сакральные истоки.

По мнению лингвиста Б. А. Успенского, матерная брань имеет ми­фологическое происхождение и носит ритуальный характер. На самом глубинном, исходном уровне эти выражения соотносятся с мифом о священном браке Неба и Земли, результатом которого является опло­дотворение Земли. Связь матерной брани с идеей оплодотворения проявляется в ритуальном свадебном и аграрном сквернословии, а также в ассоциации ее с ударом грома. На этом уровне она не имела кощунственного смысла, а была магической формулой, священным заклинанием (аналогичные формулы существуют в буддизме).

На следующем, более поверхностном уровне субъектом действия становится пес как противник Громовержца и демоническое начало. Матерные выражения приобретают при этом кощунственный характер, выражая идею осквернения земли псом, причем ответственность за это падает на голову собеседника.

На другом, еще более поверхностном уровне объектом подразумеваемого действия становится женщина, тогда как субъектом остается пес. Матерная брань переадресуется от матери говорящего к матери собеседника, начинает пониматься как прямое оскорбление, ассоциирующееся с выражениями типа «сукин сын».

Наконец, на самом поверхностном, светском уровне субъектом действия становится говорящий, а объектом — мать собеседника брань становится указанием на распутство и т. д.

3) Обвинения в кровосмешении, широко представленные в анг­лийских ругательствах. Если в русских ругательствах фигурирует «твоя мать», то английское слово «mother-fucker» означает, что ругаемый об­ладал собственной матерью.

4) Обороты речи с упоминанием мужских гениталий (типа «пошел на...») помещают ругаемого в женскую сексуальную позицию. Точный смысл таких выражений, как правило, не осознается, и сами они не имеют эротической окраски, обозначая главным образом статусно-ие­рархические отношения или притязания. Отголоски этого можно встретить и в повседневной речи. Выражения типа «начальство сдела­ло ему втык» не вызывают никаких сексуальных ассоциаций. Но если проследить их происхождение, восстановится целая цепочка: 1) ситуа­ция, в которой мужчина является более или менее пассивным объек­том каких-то неприятных и унизительных для его достоинства дейст­вий, 2) интерпретация такой ситуации и действий в сексуальных тер­минах или выражениях, 3) древняя система полового символизма, где женская роль представляется подчиненной, 4) ее филогенетические истоки, прослеживаемые в поведении животных.

СЕКСУАЛЬНЫЕ РИТУАЛЫ

Один из традиционных сюжетов этнографии — обряды и ритуалы, посредством которых общество оформляет наступление половой и со­циальной зрелости подростков и которые часто включают хирургичес­кие операции на половых органах.

У одних народов мальчика подвергают обрезанию (удаление край­ней плоти), у других — субинцизии (подрезание — вскрывается ниж­няя стенка уретры, в результате чего мужчины уже не могут мочиться стоя и делают это сидя, как женщины), у третьих (в Полинезии) — суперинцизии (надрезание верхней части крайней плоти, без полного ее удаления).

Медицински ориентированный здравый смысл объясняет эти опе­рации гигиеническими соображениями (смегма, собираясь под край-

плотью, часто вызывает воспаление и т. п.). В родильных домах США обрезают большинство новорожденных мальчиков, не придавая этому никакого религиозного значения. Но такое объяснение неприменимо к субинцизии. Психологически ориентированный здравый смысл утверждает, что испытания, которые мальчик должен вынести с достоинством, проверяют и укрепляют его мужество. В этом тоже есть доля истины, но почему такие операции проводятся именно на гениталиях? Понять это вне системы культуры невозможно. Инициация означает, что мальчик становится мужчиной, отсюда — повышенное внимание к его мужскому естеству. Дальше начинаются споры.

Одни ученые связывают генитальные операции с психическим развитием индивида. Например, Фрейд считал обрезание символической заменой кастрации, направленной на предотвращение инцеста с матерью и сохранение сексуальных прав отца. М. Мид видит в обрезании средство психологического высвобождения мальчика из-под влияния матери, символический водораздел между детством, когда ребенок находится во власти женщин, и взрослостью, когда он вступает в мир мужчин.

Другие этнографы объясняют мужские инициации необходимостью утверждения особого мужского статуса и поддержания групповой солидарности мужчин в противовес женскому началу. Недаром эти ритуалы особенно развиты в тех обществах, где происхождение определяется по отцовской линии и существуют замкнутые мужские союзы и тайные общества.

Суровые обряды инициации мальчиков-подростков служат своего и противовесом детской идентификации с противоположным полом. Удаляя крайнюю плоть, которая символически рассматривается как женский рудимент (подобно тому как клитор у девочек считается мужским элементом), взрослые мужчины «спасают» мальчика от гендерной неопределенности, и в этом смысле именно они, а не мать, делают его мужчиной.

У некоторых народов ритуал инициации девочек также включает в себя весьма болезненные генитальные операции, например выскабливание стенок влагалища до появления крови, хирургическое расшире­ние входа во влагалище или, наоборот, зашивание его, чтобы снова открыть перед вступлением в брак, ритуальное рассечение девствен­ной плевы, удаление (эксцизия) клитора или его части. Но с девочка­ми такие операции проделывают значительно реже, чем с мальчиками. Почему?

Может быть, это следствие того, что формирование мужчины требует больших усилий не только со стороны природы, но и со стороны общества? Суровый обряд инициации призван подчеркнуть символи­ческое отделение мальчика-подростка от матери, в чем девочка не нуждается. Но у некоторых народов (например, у евреев) обрезание не связано с инициацией и производится задолго до полового созрева­ния.

М. Мид считает, что женщина не нуждается в искусственном социокультурном расчленении своего жизненного цикла, так как у нее есть для этого естественные биологические рубежи (начало менструа­ций, потеря девственности, рождение первого ребенка). Можно свя­зать это и с социальной зависимостью женщин, развитию которых «мужская» культура уделяет меньше внимания.

Интерпретация сексуальных символов — дело трудное. Почему, например, мужчина, которому изменила жена, во многих языках назы­вается рогоносцем, а к жене, которой изменяет муж, этот «титул» не применяется? На сей счет имеется 14 разных теорий (одна из них гла­сит, что «рога» — это два мужских члена в жизни прелюбодейки).

Однако эти символы — не набор курьезов, а важный источник сек­сологической информации. Сексуальный символизм — неотъемлемая часть культуры, с которой люди соотносят свое поведение, черпают свои надежды, притязания и страхи. С ним соотносятся и нормы сек­суальной морали.