Восстановление прерогатив Континента как программа будущего

Собственно, с давних пор сталкиваются два миросистемных образа. Один предполагает центром Континент, Сушу, а окружающую стихию Моря — чем-то маргинальным, легко выносимым за скобки. То, что М. Н. Петров называл Олимпийскими цивилизациями, а классики геополитики — архетипом Суши, или Континента, означает жизнь на основе твердой наличности — даров земли, добываемых человеком в поте лица своего. Переход от аграрной цивилизации к промышленной придал архетипу Суши, или Тверди новое выражение, но не изменил его по существу. Промышленная цивилизация, как и аграрная, основана на переработке даров земли (в данном случае недр) напряженным трудом добросовестного производителя.

Совсем иное содержание несет в себе архетип Моря. Содержащаяся в нем интенция направлена на то, чтобы поменять местами центральные и маргинальные элементы мира: маргинализировать Сушу (Континент), а Море превратить в оплот новой мироустроительной системы. Но различие Суши и Моря остается кардинальным: Если порядок Суши несет черты чего-то предзаданного, коренящегося в наличностях природы и нуждающегося только в искусстве майевтики (родовспоможения), то Море в самом себе никаких наличностей не содержит. Эта пустая и волюнтаристская стихия, где все появившееся обязано своим происхождением изобретательной субъективности, умыслы и тактики которой могут мгновенно меняться.

Море знает свою пустоту и не может воспроизводить свое бытие иначе чем пиратством против Суши. Цель Моря — раздробить монолит Суши, чтобы сделать его более уязвимым. Отсюда вытекает тактика Атлантической цивилизации, плоды которой можно наблюдать в динамике послевоенной Европы. До второй мировой войны англо-американскому миру противостояли Центральная Европа, Восточная Европа и СССР. И что же мы видим?

Мы наблюдаем, как в ходе второй и третьей ("холодной") мировых войн Атлантический мир поглощает сначала Центральную Европу, а затем и Восточную, стремясь превратить эти огромные куски материка в побережье, в океаническую подсистему. Причем процесс этот продолжается, и один из замыслов атлантизма состоит в том, чтобы расколоть Россию, в частности противопоставив атлантический Петербург косной континентальной Москве. Аналогичная стратегия осуществляется на противоположном конце огромной геополитической горизонтали, в АТР. Здесь мишенью океанических стратегов выступает досадная монолитность Китая, которую хотели бы столь же последовательно раздробить.

Но наряду с этими старыми технологиями дробления и размывания Суши сегодня готовятся качественно новые. Традиционные геополитические тактики дают слишком медленный эффект и требуют больших усилий. Пиратский архетип Моря задает программу создания таких механизмов экспроприации Континента, которые позволили бы перекачивать богатство не дожидаясь военной победы. Чтобы богатство стало свободно экспроприируемым и "трансферным" (передаваемым на расстояние), необходимо его дематериализовать.

Собственно, все понятия теории постиндустриального общества и современного монетаризма связаны с технологиями дематериализаци богатства — придания ему знаковой формы для последующего вовлечения в систему мирового информационно-электронного обмена. Как справедливо подчеркивают некоторые аналитики, постиндустриальное общество в известном смысле является фикцией. При любых технологических превращениях реальное богатство приращивается только в ходе переработки трудом вещества природы. Интенсивность этой переработки можно увеличить, но саму ее нельзя заменить. В этом смысле подлинное постиндустриальное общество на деле является сверхиндустриальным.

Однако если иметь в виду не автохтонное существование, а логику пиратско-экспроприаторских отношений Моря с Сушей, то тогда в самом деле можно говорить об особом постиндустриальном обществе, которое реальную индустрию заменило технологиями перекачки чужих богатств. "Если немного упростить, то это общество характеризуется сосредоточением всей творческой энергии в сфере спекуляции. Оно представляет собой нечто вроде огромной биржи или Лас-Вегаса, функционирующего в полном отрыве от реальной экономики. Фактически такое общество может существовать лишь в двух вариантах: если расходуется ранее накопленное богатство (как в России) или если ресурсы извлекаются из окружающей экономической Среды (аналогично тому как Запад извлек в 1991—1997 гг. несколько сот миллиардов долларов из России)... Анисимов А. Н. Pax Americana не состоится. // Национальные интересы. 1998, ( 1. С. 40.

Для того чтобы заполучить возможность перекачки богатств из стран Континента, надо в первую очередь осуществить дематериализацию денег. В 1971 г. президент США Никсон объявил об одностороннем решении Вашингтона прекратить обмен доллара на золото. Тем самым открылась возможность печатать доллары, не считаясь с реальным объемом национального золотого запаса. Доллар, освобожденный от материальной субстанции, превратился в средство ограбления чужих экономик, отдающих за валюту, ставшую фиктивной, реальное богатство.

Аналогичные изменения происходят в соотношении реального (обслуживающего инвестиционную активность и производство) и фиктивного капитала. Морская пиратская экономика означает последовательное вытеснение реального капитала фиктивным; если первый хранит "континентальную память" о веществе как первооснове богатства, то второй несет информацию о том, как это богатство экспроприировать. Финансовое пиратство означает невидимое проникновение, перед которым традиционные меры континентальной самозащиты оказываются неэффективными. Как пишет В. И. Максименко, "революция в сфере телекоммуникаций... ввела человечество в такую фазу коммуникационного единства планеты, которая характеризуется своего рода "дематериализацией" пространства и в первую очередь естественной эрозией территориально-пространственной организации государства как базовой единицы новоевропейской истории" Максименко В. И. Координаты современности // Восток. 19986 ( 4. С. 213. .

Постиндустриальное общество — это наиболее рафинированное воплощение старого архетипа морского пиратства в деятельности, логика которой ведет к последовательному противопоставлению социумов, пользующихся чужими богатствами, социумам, эти богатства производящие на основе добротного союза труда и природы. Постиндустриальная (электронно-информационная) революция современности не столько повлияла на реальный процесс производства богатства, сколько на возможности его планетарного перераспределения на основе предварительной дематериализации.

Вот она — формула глобального экономического перераспределения:

Туземное произведенное богатство ®

его дематериализация (превращение в знаки)

и перемещение ®

обратная материализация в стране реципиенте.

Не разоблачив этой пиратской мистификации информационного общества, мы ничего не поймем в тех сдвигах, которые совершаются в дематериализированном пространстве глобализма. "Противоположность переворотам, производившимся машинами предшествующих поколений, распространение во второй половине ХХ в. электронных вычислительных машин (не затрагивающих принципиальные схемы преобразования вещества и энергии) не могло вызвать и не вызвало переворот в обмене человек — природа, сколько-нибудь аналогичный первому и второму промышленным переворотам. Произошел переворот в совершенно новом, прежде неведомом коммуникационном измерении: скачкообразно возросли не скорость и масса перемещаемых в пространстве людей и товаров (как это было около 1800 или 1900 года), а количество бит информации, перемещаемых в единицу времени в процессе передачи данных. Этот новый тип коммуникационного единства, наложившись на единство прежнего рода, придал новую силу старому соблазну тотальной власти над миром и стал отправной точкой формирования глобальной субкультуры" Максименко В. И. Координаты современности // Восток. 1998, ( 4. С. 214-215. .

Манипулирующая и соблазнительная двойственность глобализма состоит в том, что и здесь имеет место двойной стандарт: по критерию производства богатство по-прежнему, как и в доиндустриальном обществе, остается "туземным", локальным, а не глобальным; по критерию же потребления оно становится глобальным. Все это означает, что пиратский архетип достиг полноты своего технологического воплощения и Море получило возможность тотальной экспроприации Суши. Классические теории геополитики не смогли сполна реализовать смысловой потенциал дихотомии "Море — Суша", так как в силу излишних натуралистических привязок оставили за скобками проблему духовного генезиса архетипов Суши и Моря.

Нет никакого сомнения в том, что континентальное существование является первичным: прежде чем некоторые расторопные люди получили возможность пиратствовать, другие предварительно должны были произвести то, что затем становилось объектом внимания пиратов. Но первичность континентального архетипа просматривается не только в этой чисто экономической логике, но и в логике формирования самих основ социума. Не случайно выше говорилось о двойных стандартах пиратского социума: деструктивная энергия пиратства и соответствующая авантюрная мораль направлены вовне; в своем внутреннем мире пиратские социумы вынуждены исповедовать нормальные принципы социального бытия, поскольку в противном случае неизбежно их быстрое самоистребление.

Поэтому вопрос о происхождении пиратского архетипа как вторичного, паразитарного, как девиации, которую сами пираты избегают практиковать в повседневности и предназначают для использования вовне, является важнейшим. Согласно нашей гипотезе, указанная девиация возникает тогда, когда ослабевает духовно-религиозная вертикаль, уступая утилитарно-прагматической горизонтали. Современные теории антропогенеза до сих пор не уделили должного внимания религии в процессе формирования человека, которого Л. Фейербах справедливо определил как "животное религиозное".

Религия социализирует человека по двум параметрам: пространственному — не давая индивиду замыкаться в эгоистическом инстинкте, исключающем сотрудничество; и временному — не давая погубить долгосрочные перспективы во имя сиюминутных выгод. Религия, таким образом, есть школа двойной аскезы: в пользу коллектива и пользу будущего. Она вмешивается в процесс спонтанного удовлетворения инстинкта, образуя необходимую паузу: в ходе этой паузы создается особый внутренний мир, второе измерение бытия.

Вероятно и переход от присваивающей к производящей экономике не мог бы свершиться без нового укрепления вертикали — технологий преодоления потребительского инстинкта посредством усиления духовного начала. Присваивающая экономика требовала наращивания усилий социализации по обоим параметрам: пространственному (подчинение индивида коллективной кооперации) и временному (удлинение промежутка времени между усилием и ожидаемой отдачей). С этой точки зрения пиратство есть инволюция — возвращение на новой основе от производящей к присваивающей экономике.

Этот процесс носит амбивалентный характер: возвращение к присваивающей системе позволяет не только раскрепостить индивида, но и ослабить узы и нормы социальности, столь необходимые в производящей экономике. Вольность пиратских социумов подпитывается пиратской рентой: возможностью присвоить то, что требовало огромных методических усилий. Следовательно, соблазн пиратства — это не только материальный соблазн легкой добычи, это еще и моральный соблазн "эмансипированного существования", не знающего тягот повседневного долга. Именно этим Море соблазняло слабые души на Континенте.

Сегодня многие из нас аргументируют свои запоздалые прозрения относительно границ либерализации в Евразии ссылками на разницу среднегодовых температур в Западной Европе и на евразийском континенте, предопределяющей различия в продуктивности земледелия и в энергоемкости экономики в целом.

Но наряду с этим необходимо учитывать и специфические перераспределительные особенности морской цивилизации, овладевшей столь тонкими и эффективными технологиями пиратства, что это позволяет ей предоставить своим гражданам несравненно более высокую степень эмансипации, чем это позволено Континенту. Мы многое откроем в подтекстах либерализма, если осознаем особенности пиратского эмансипаторства как реанимированной субкультуры присваивающего типа.

Не случайно новый натиск западного морского мира на евразийский континент сопровождается массированной компанией по дискредитации всех вертикалей культуры. Всякая попытка мобилизации этико-религиозного сознания, готового к жертвенности, к выстраиванию высших приоритетов и торжеству духовных начал, с порога отвергается либеральным постмодернизмом в качестве рецидива "агрессивного традиционализма". Пиратствующий атлантизм хотел бы не только получить беспрепятственный доступ к чужим ресурсам, но и предупредить саму возможность сопротивления со стороны туземцев Континента.

Поэтому все то, что способно к самозащите и отпору, получает ярлык агрессивности. "Постмодернизм — это отказ от основополагающих понятий о разуме, истине, знании, личности, стремление подвергнуть "деконструкции" любые общепризнанные смыслы и абсолюты, признание человека полем, на котором различные дискурсивные практики вершат свою работу по созданию смыслов (постмодернистский лозунг "я есть то, что я есть, благодаря контексту, в котором я нахожусь")" Максименко В. И. Координаты современности. // Восток. 1998, ( 4. С. 215. . Словом, постмодернизм есть "океаническое" размывание тверди человеческого духа, имеющее свой аналог в экономических и геополитических практиках современного атлантизма.

Задачи, стоящие перед Континентом выглядят антиномически. Именно для того, чтобы вернуть свои права материи (с которой имеет дело реальная, а не виртуальная экономика), надо вернуть человеку способность брать на себя тяжкий труд по преобразованию косной материи в продукты жизнеобеспечения, а для этого требуется новая духовно-религиозная сублимация человеческого сознания, восстановление способности преодолевать потребительский инстинкт, подчиняя его высшей духовной норме. Те, кто ориентируются на дематериализацию богатства в присваивающей виртуальной экономике, могут позволить себе материализацию человеческого сознания — его предельное потребительское приземление.

Напротив, те, кто готов взять на себя старое континентальное призвание производящей экономики, вынуждены восстанавливать в правах духовную вертикаль, отбросив соблазны эмансипации, основанной на пиратских рентах. Как пишет В. И. Максименко, "век сей ("мир сей") в принципе не может быть организован вокруг водной океанической пустыни как своего центра. Центрами социально-экономического и государственно-административного развития крупных мировых регионов в эпоху достижения экологического предела могут быть только большие континентальные пространства, суша, а не море, твердь, а не хлябь. И центром центров выступает при этом материковая сердцевина мира" Максименко В. И. Координаты современности // Восток. 1998, ( 4. С. 219. .

Поэтому оценивая дихотомическую пару геополитической теории "Море — Суша", необходимо отдавать себе полный отчет в онтологической неравноценности членов этой пары: Море в контексте социального бытия вторично и может жить только посредством обслуживания или (и) эксплуатации Суши. Процесс вестернизации — это не только наступление атлантического Моря на твердыни евразийского Континента; это попытка подменить в культуре исконную для человека как суперприродного существа духовную вертикаль утилитарно-прагматической горизонталью.

Не случайно вестернизация пошла широтным путем, по горизонтали, соединяющей Атлантику с Тихим океаном, но прервалась в России — в пространстве материковой сердцевины мира (хартленда). Вестернизация оказывается успешной там, где действует архетип Моря и связанные с ним возможности пиратских социумов, живущих двойными стандартами. В центре евразийского континента, удаленного от океанических хлябей Атлантики и Тихого океана, вестернизация застопорилась. Казалось бы, здесь все благоприятствовало ей: и расовое единство русских с западноевропейцами, и христианская общность, и наследие Просвещения, освоенное Россией после реформ Петра I.

Но дихотомия "Море — Суша" (если ее адекватно интерпретировать) оказалась многозначительнее расовых, культурно-цивилизационных и конфессиональных критериев. Евразийский континент — это твердыня мира, его последняя наличность, сохранившаяся после всех виртуальных метаморфоз и фикций.

Прогнозировать грядущую фазу мировой истории — значит предвосхитить ответ евразийского континента на постмодернистские вызовы морской хляби и ее люциферову алхимию, одновременно направленную на дематериализацию материи и на десублимацию человеческого духа. Получив вызов со стороны мировых экспроприаторов, безудержных в своей алчности и не оставляющих побежденным никакой настоящей перспективы, представители другой стороны,— а речь идет о большинстве человечества — должны подготовить свой мироустроительный ответ.

По-видимому, он может выступать либо в форме новой мировой революции, либо новой духовной Реформации, либо в каком-то сочетании того и другого. Все эти альтернативы в целом представляют собой восстановление утраченной вертикали в мире, оказавшемся жертвой секуляризированных практик. Классическая дихотомия "Восток — Запад" оказалась профанированной, во-первых, по причине появления вестернизированного Дальнего Востока, ставшего союзником Атлантики; а во-вторых, в силу языческого приземления этого классического дуализма, которому геополитики придали значение конфликта цивилизаций.

В последнем понятии утрачен исторический вектор, формационная стрела времени, указующая путь из прошлого в будущее. Вместо этого нам предлагается постмодернистский постулат равнозначности или равновероятности мироустроительных моделей, предлагаемых разными цивилизациями. Но как только мы заменим горизонтальную дихотомию "Восток — Запад" полюсной дихотомией "Север — Юг", к нам сразу же возвращается чувство историзма, спасающее нас от постмодернистской всеядности.

Дихотомия "Север — Юг" возвращает права моральному сознанию в истории; вместо того чтобы делать акцент на понятиях менталитета или кода культуры, мы акцентируем смыслы, относящиеся к социальной справедливости, к примату будущего, к преобладанию морального критерия над критериями пользы и эффективности. В этом новом измерении все вопросы, восходящие к теории модернизации и другим разновидностям либерального дискурса в корне меняют свое содержание.

Вместо того чтобы спрашивать, почему в центре Евразии не удается вестернизация, мы должны спросить: чему мы обязаны тем, что она все-таки не удалась, и как сохранить эту неподатливость Континента манипуляциям атлантизма?

Вместо того чтобы определять меру неадекватности евразийского менталитета требованиям Современности, нам предстоит определить меру неадекватности западного модерна требованиям будущего.

Вместо того чтобы вопрошать о том, почему при всех различиях между конфуцианско-буддистской и протестантской традициями Атлантика и АТР все же сблизились, предстоит поставить вопрос о том, что уберегло великие страны, соединенные меридианной вертикалью Евразии — Россию и Индию — от "успехов вестернизации" и предопределяет сегодня мощную интуицию единства их исторической судьбы, невзирая на все различия истории и географии.

Наконец, вместо вопроса о том, как избежать отставания, связанного с помехами процессу вестернизации, следует поставить вопрос: как избежать архаизации и нового варварства, неминуемо сопутствующих вестернизации?