Глава 5 Объективное вменение

Шнобель вертелся перед стеклянной дверью. Пытался отразить собственную спину.

– Слушай, Кокос, – сказал он, – посмотри, а? Мне кажется, что там что-то не так. На спине у меня. Посмотри, а?

– Все у тебя в порядке, – ответил я.

– Мне кажется, что-то не так... Что-то мешает...

– Знаешь, Нос, мне сейчас совсем не до твоей чертовой спины...

– А, понимаю, муки совести... Зря ты с ним, иван, подрался вообще-то, – сказал Шнобель. – Совершенно зря. Неполиткорректно. Теперь твоя жизнь кончена. А все могло бы быть по-другому. Ты бы вырос большим и сильным, женился бы на девушке с мощным костяком, у вас бы родилось пятьсот миллионов детей...

– А, – махнул рукой я. – Чего уж...

– А с другой стороны, правильно. Я на этого Гобзикова уже смотреть не могу, ходит туда-сюда со своей гнилой мордой. Я от него в шоке! И вообще, почему я должен учиться с каким-то уродцем...

– Это уж точно, – вздохнул я.

– Слушай, Кокос, – шепнул Шнобель. – Ты, я видел, с ней на уроке все-таки побеседовал?

Я пожал плечами.

– Повторюсь – тебе надо активнее в ее сторону работать... Я гляжу, ты на физкультуре времени не терял, да? Обжимались даже...

– Не капай, а? – попросил я. – И без тебя тошнилово...

– Ну, смотри, смотри... Папаша уже приехал?

Я кивнул.

– Как настрой у родителя?

Я поморщился.

– Все очень просто, – сказал Шнобель. – Про Гобзикова скажешь, что он сам на тебя кинулся, ты просто превысил немного пределы допустимой обороны.

– Ну да, превысил, – усмехнулся я.

– Насчет позавчерашнего же советую все отрицать, – продолжал советовать Шнобель. – На всякий случай. Не знал, не видел и вообще не при делах. В преферанс играл. Мы вместе играли.

– Я не играю в преферанс.

– Да какая разница... – Шнобель похлопал меня по плечу. – Ладно, держись, давай...

И Шнобель побежал к Лазеровой, которая чертила что-то в тетрадке и всем своим видом показывала, что ей смертельно скучно жить. Я посидел еще какое-то время на подоконнике. Мимо проходили ученики. Некоторые поглядывали на меня с интересом, другие без интереса, мне было все равно.

Подрулила Мамайкина.

– И за что ты Гобзикова отлупил? – спросила она.

– Он назвал тебя дурой, – соврал я. – И коровой. Сказал, что у тебя зад, как Братская ГЭС. Что ты не то что книгу, ты свое имя написать не можешь...

– Давно было пора этого гада отделать, – сказала Мамайкина. – Я ему еще сама добавлю.

И направилась в класс.

Я сидел на подоконнике. Гобзикова не было видно, и мне стало почему-то гнусно. А вдруг я этому бобику что-нибудь сломал? Или отбил. Тогда вообще вилы. Крапива...

Со стороны учительской показалась Зучиха. Она приблизилась ко мне, молча взяла за локоть, сдернула с подоконника и поволокла в класс безо всяких церемониалов. Водворила меня на первую парту. Так провинившимся полагалось. По лицейскому распорядку. По полицейскому распорядку.

Лицеисты притихли. Зучиха заняла место за кафедрой. Сунула руку сначала в правый карман, затем в левый. Из левого достала фигурку мамонта, выточенного из мамонтовой же кости, поставила на правую сторону кафедры. Я про себя усмехнулся. Мамонт предназначался для впитывания негативной энергии. Все психологи урожая последнего десятилетия обожали такие вещицы. Камни с дырками, янтари с застрявшими осами, крокодиловый глаз в оправе из опала – все эти предметы должны были адсорбировать вредные поля. Когда кость мамонта почернеет, это будет означать, что количество сглазов на кубический сантиметр превысило все допустимые нормы и мамонта надо менять, заводить нового. У Зучихи мамонт был уже довольно желтый, но все еще ничего, боеспособный.

Разобравшись с мамонтом, Зучиха положила на кафедру черную папку. Черная папка была папкой порицательной. Имелась еще папка красная, хвалительная, но сегодня красная папка была не задействована. Зучиха развязала черную папку, поворошила минуту бумаги, затем приступила к повестке дня.

– Сегодня мы собрались, чтобы обсудить безобразные происшествия, случившиеся в нашем учебном заведении за последние дни...

Голос у Зучихи был тяжелый, праведный и мозголомный – два года назад Зучиха стала вроде как кандидатом психологических наук и считала, что каждый настоящий кандидат психологических наук должен иметь суггестивный голос.

Я осторожно, из-под локтя, осмотрелся. Старый сидел за последней партой. Выглядел он достаточно спокойно, но по лицу бродили неровные пятна, отчего я заключил, что старый, наверное, в ярости.

И еще – старый складывал и раскладывал телефон, что тоже было верным признаком бешенства.

Плохо дело. В бешенство старый впадал редко, но если уж впадал, то ничего хорошего ожидать не приходилось. Еще бы. Позвонили на работу, сорвали с совещания. Позор. Старый приехал, но даже разговаривать со мной не стал. Молча прошел в кабинет Зучихи, а появился оттуда уже весь пятнистый. Сразу проследовал в класс и уселся за парту. Минуты две рассматривал стенды «Весело живем-с», затем взялся за телефон. Я подивился изобретательности корейских инженеров – старый энергично корячил трубку, а она ничего, синим светом только поблескивала. Вообще работа у старого нервная, раньше он менял раскладушки примерно раз в два месяца, последняя модель держалась уже шесть. Молодцы корейцы, азиатский тигр делает прыжок, короче, надо послать на фирму сердечно-сосудистую благодарность.

– Пора покончить с проявлениями нетерпимости в нашем Лицее! – продолжала Зучиха. – В то время как все общество стремится к построению толерантности, в нашем учебном заведении зреют семена ксенофобии и нетерпимости! Кокосов, встань, пожалуйста!

Я поднялся.

– Поглядите на него! – Зучиха указала в меня ухоженным мизинцем. – Сегодня после урока физкультуры имело место безобразное происшествие. До конца года осталось каких-то полтора месяца – и тут такое...

Класс улыбнулся, класс был в курсе безобразного происшествия.

– Может, ты все-таки расскажешь? – вопросила Зучиха.

Я отыскал глазами Лару. Зачем-то. Вообще хотел отыскать глазами Мамайкину, а отыскал совсем не Мамайкину, до Мамайкиной совсем немного недотянул. Полтора градуса, девять секунд.

Лара сидела и смотрела в стену. Что за тупая привычка смотреть в стену? Тут, можно сказать, жизнь у человека решается, драматический накал, меня сейчас судить практически будут, а она в стену смотрит, будто и не при делах вовсе! А я, между прочим, не собака какая-то...

– Кокосов! – Зучиха повысила голос. – Что произошло?! Расскажи!

– Я подавился яйцом, – сказал я.

Класс заржал.

Старый скрипнул зубами так громко, что услышал даже я. Впрочем, металлокерамика у него в челюстях вообще была вечная, можно рельсы перекусывать, не страшно. А вот Вера Халиулина, сидевшая за предпоследней партой, с испуга даже слегка сместилась вправо.

– Прекрати немедленно строить из себя идиота! – топнула ногой Зучиха.

– А чего? – растерянно огляделся я. – Я на самом деле подавился яйцом. Оно у Аверьяна Анатольевича выкатилось из куртки...

Класс заржал еще громче.

– Это было куриное яйцо, – принялся объяснять я. – Или перепелиное. Автол... Аверьян Анатольевич взял его на обед, потом он поскользнулся, упал, и яйцо выкатилось и закатилось за гири...

– За какие еще гири? – спросила Зучиха.

– За разные. Они были разного достоинства. Были гири в шестнадцать килограммов, были гири в двадцать четыре, были гири...

– Довольно! – перебила меня Зучиха. – Хватит...

– Это яйцо стукнулось о гирю и разбилось, а я зачем-то взял его и съел. И подавился...

Лицеисты лежали. Даже Лара улыбалась, я видел это. А чего, собственно, это ей улыбаться? Я же из-за нее подавился этим тупым яйцом.

– Расскажи про инциндент в раздевалке, – потребовала Зучиха.

– Ну да, инциндент в раздевалке...

– Вот и я о том же, – встрял Чепрятков. – Захожу я, значит, в раздевалку, а там такой инциндент [4], мама дорогая...

– Ребята, хватит идиотничать, – Зучиха переключилась на толерантность, – мы все оценили ваше чувство юмора. А ты, Кокосов, постыдился б хотя бы своего отца!

Я устыдился и принял покорный вид. Надо продемонстрировать раздавленность, сделать приятное старушке Зучихе, в конце концов.

– Кокосов! Расскажи нам, за что ты избил Гобзикова?! За что? И не вздумай отпираться!

– За что? – удивленно спросил я.

– Да, за что?! – Зучиха обняла кафедру с такой силой, что дерево хрустнуло, а мамонт из мамонтовой кости подскочил.

– Да ни за что, – ответил я. – Мы просто подрались...

– Просто подрались?! А то, что его мать мне звонила вся в истерике?

На это я не нашелся что ответить. Мать в истерике – это серьезно. Было, правда, у меня искушение ответить, что и мой старый тоже в истерике, но, я думаю, это было бы уже чересчур круто. Мне бы не простили, мать – это святое.

– За что ты его побил? – Зучиха уставилась на меня психоаналитическим взглядом. – За то, что его мать работает в магазине, а твой отец глава фирмы?

Класс дружно поглядел на старого.

Я тоже растерянно оглянулся на него. Он все-таки являлся не главой фирмы, а юристом и совладельцем, и он уже не был пятнистым, был равномерным. Мобильник раскладывался и складывался быстро, приближаясь к скорости невидимости. Скоро сломался бы, корейский тигр не выдержал бы, даже тигры не вечны.

Интересно было бы узнать телефон...

– Да при чем тут это? – растерянно спросил я. – При чем тут магазин? Мы просто подрались, я же говорю...

– Просто подрались? – Зучиха неожиданно перешла на проникновенный тон. – Значит, вы просто подрались... А ты знаешь, что твое избиение Гобзикова – это не что иное, как проявление социальной нетерпимости?

– Какая нетерпимость...

– Руководство Лицея не потерпит нетерпимости, Кокосов! – Зучиха неожиданно стукнула мамонтом по кафедре. – Не потерпит!

Класс затих.

Зучиха треснула по кафедре уже кулаком, мамонт свалился на пол.

– В соответствии с Уставом Гуманитарного Лицея им. М.Е. Салтыкова-Щедрина ученику лицея Кокосову Евгению выносится второе в этом году дисциплинарное предупреждение!

Пригвоздила Зучиха. Меня. Кстати, первое предупреждение я получил за пререкания с самой Зучихой, еще осенью. А с тех пор паинькой просто был.

– Дисциплинарное предупреждение! – повторила Зучиха.

Класс охнул. Чепрятков злорадно хихикнул.

– Чепрятков! – Зучиха тут же явила снайперско-педагогические качества. – Я бы на твоем месте не радовалась! У тебя у самого уже два предупреждения!

Чепрятков злорадствовать перестал.

– И чтобы положить наконец конец кокосовщине, родительский комитет постановляет. Ты, Кокосов...

Интересно, подумал я, когда это они успели постановить? Вроде бы подрались-то мы совсем недавно, а поди ж ты, родительский комитет постановил...

Зучиха снова пронзила меня мизинцем.

– Ты, Кокосов, должен будешь извиниться перед Гобзиковым. Всю процедуру извинения ты должен будешь записать на видеокамеру и предоставить видеоотчет в родительский комитет.

Я оторопел. Зучиха в самом деле шагала в ногу со временем, в самом деле внедряла новые технологии. Крапива какая...

– Как? – спросил я. – Извиниться перед...

Чепрятков заржал.

– Вот именно, – безапелляционно сказала Зучиха. – И предоставить видеоотчет!

– Да вы что... – пытался подать я голос разума.

– За исполнением данного вида наказания родительский комитет обязует проследить отца – Кокосова Валентина Сергеевича.

Старый привстал из-за парты и мелко поклонился. Мне стало совсем тошнотно и гнусно.

– Кокос, сделаешь мне копию! – попросил Чепрятков.

– Чепрятков! – оборвала Зучиха. – На тебя Аверьян Анатольевич мне уже тоже жаловался!

– А я ничего, – облез Чепрятков. – Это не я Гобзикова покалечил, это Кокосов. О, этот Кокосов! Чудовище насилия, бич всех приличных людей нашего славного Лицея. Всех затерроризировал! Он, между прочим, и мне угрожал...

Класс засмеялся.

– Чепрятков! Прекрати балаган!

Чепрятков вздохнул и уткнулся в свой сотовый, доламывать тетрис.

– Теперь перейдем ко второму происшествию, – трагически сказала Зучиха, носком туфли подогнала к себе мамонта. – К сожалению, беды посыпались на нас рекой. В субботу вечером в нашем Лицее имело место удивительное по своей циничности событие. В машину нашего уважаемого физкультурника была заложена... субстанция.

Я просто почувствовал, как напрягся за моей спиной Шнобель.

– Какая еще Констанция? – не удержался Чепрятков. – Везет же Автолу, ему Констанцию прямо в машину закладывают...

– Выйди! Выйти вон!

– Правды никто не любит... – Чепрятков с облегчением встал и направился к выходу.

– Стой! – остановила его Зучиха. – Вернись. Я хочу, чтобы ты тоже это послушал. Тебе полезно будет. И ничего смешного здесь нет, случай экстраординарный! Кокосов, можешь сесть на место.

Я сел. Чепрятков тоже вернулся за свою парту.

– Я продолжу, – Зучиха потерла пальцами переносицу, – с позволения господина Чепряткова... В субботу вечером в автомобиль нашего физкультурника была заложена жидкость. Эта жидкость сейчас находится на экспертизе, но уже сразу можно сказать, что в ее состав входит вещество, вызывающее ожог.

– На сиденье ожог? – уточнил Чепрятков.

– Прекрати паясничать, ты не в опере!

Аргумент получился железный, сразил даже Чепряткова.

– Только благодаря чистой случайности Аверьян Анатольевич не пострадал! – Зучиха погрозила кому-то кулаком.

Это она зря. Разрушила тщательно выстроенную психологическую достоверность.

– Зато пострадал наш всеми уважаемый хозяйственный работник Демьян Леонидович.

Класс непонимающе переглянулся.

– Это Киллиан, – объяснил Чепрятков.

Шнобель громко икнул.

Вот как. Оказывается, Киллиана – Кошачью Смерть – зовут Демьян Леонидович. Демьян Леонидович Киллиан – неплохо.

– Я хочу спросить вас: у кого поднялась рука на пожилого человека? – спросила Зучиха. – Он обходил территорию и по просьбе Аверьяна Анатольевича проверял его автомобиль...

Практически у всех, во всяком случае, у большинства мальчуковой половины класса рука хоть раз поднималась на пожилого человека. Над Киллианом подшучивали почти все. Подсунуть в одноразовую Киллианову лапшу земляных червей, а потом наблюдать, как подслеповатый хозяйственный работник их с аппетитом поедает, – в подлунном мире не найти забавы краше, круче, веселее. Хороший тон.

– Демьян Леонидович сейчас лежит в больнице. Его жизни и здоровью ничего не угрожает, но он там пробудет не меньше двух недель. А кто будет оплачивать ему больничный?

Неожиданный, блин, поворот.

– Кто будет оплачивать больничный, я спрашиваю? Такой случай не подпадает под страховку, так что больничный придется оплачивать Лицею. А это немалые деньги. Да и вообще, дело серьезное. Поэтому настоятельно рекомендую вам признаться.

– А может, это из другого класса кто? – Антон Бич попытался перевести стрелки.

– Другим классам я тоже рекомендовала, я к вам не к первым пришла.

В голосе Зучихи лязгнул супертитан.

– Если у кого-то не хватает смелости признаться самому, пусть это за него сделают его товарищи.

Вот как, однако.

Я перепугался. Перепугался, что Лара сейчас возьмет да все и расскажет. В конце концов, я ведь ее совсем не знаю. Мне очень хотелось обернуться в ее сторону и подать незаметный знак, но я чего-то боялся.

– Повторяю свой вопрос. – Зучиха из-под очков оглядывала класс. – Если кто-то имеет информацию, касающуюся субботнего происшествия, то пусть он сообщит. В противном случае...

– Гобзиков пусть платит, – неожиданно предложил Чепрятков. – Пусть он.

Класс промолчал. Это был, пожалуй, перебор. Перебор в смысле подлости. На мелкую подлость коллектив был, в общем-то, согласен, подличать по-крупному не хотелось никому. К чему обременять по пустякам совесть?

– Я говорю, пусть Гобзиков платит, – повторил Чепрятков. – Черви, как вы считаете?!

И Чепрятков грозно обернулся к классу.

– Я вас, кажется, спросил?!

Зучиха наблюдала за происходящим. Не без удовольствия.

– А почему он? – возмутилась вечно справедливая Зайончковская.

– А почему не он? – спросил в ответ Чепрятков.

– Но ведь не доказано, что это он сделал! – спорила Зайончковская.

– Доказано – не доказано, какая разница... Пусть Гобзиков платит. Я верно говорю?

Антон Бич отвернулся, сделал вид, что не слышит. Каратисты и гаишные близнецы робко кивнули. Некоторые другие тоже кивнули. Кивнули и одновременно не кивнули, сделали головой движение, которое можно было истолковать и так и так.

Лара продолжала изучать стену. И что там на стене этой интересного? А может, это вызов? Изучая стену – изучаешь мир?

Старый от удивления перестал раскладывать свой телефон. День чудес продолжался.

Кстати, наверное, тогда все по-настоящему и началось. Странное время.

– Гобзиков. – Чепрятков выбрался из-за стола и принял позу римского сенатора. – Это, без сомнения, Гобзиков. Во всяком случае, никто не против. Не против ведь? – строго спросил Чепрятков. Судя по тишине, большинство моих одноклассников было не против.

– Да он это, – сказала Мамайкина. – Гобзиков. Он вообще себя безобразно ведет, про девочек разные гадости рассказывает...

Я хотел оборвать Мамайкину, сказать ей, чтобы заткнула свой тупорылый рот, но не оборвал. Промолчал как собака. Почему-то.

– Кстати, весьма может быть, что это и на самом деле Гобзиков, – подтвердил Шнобель и подмигнул мне. – У Гобзикова нелады с физкультурой, а скоро ведь зачеты. Он бы их вряд ли сдал. Так что если искать мотивы...

Зучиха просто светилась от счастья.

– Объективное вменение [5]давно запрещено законом, – робко заявила правдолюбивая Зайончковская. – Вы же не знаете наверняка, что это он...

– Знаем, – твердо заявил Чепрятков. – А ты, Черпак С Ногами, молчи.

Зайончковская вспыхнула.

– Чепрятков, ты края-то соблюдай, – буркнул Антон Бич.

Антон симпатизировал Зайончковской, к тому же он тоже вроде бы собирался в будущем сделаться юристом.

– Спокойно, Антоша! – Чепрятков сделал примиряющий жест. – Мир-дружба, я тебя на следующей неделе пришибу. Что ты там пропищала, Зайончковская?

– У нас презумпция невиновности в Конституции записана, – сказала Зайончковская. – Никто не может быть наказан иначе как по решению суда...

– А я о чем, радость моя? Только по решению суда. Товарищеского суда – самого строгого, самого беспристрастного суда в мире! Давайте проголосуем!

Чепрятков принялся расхаживать между партами.

– Проголосуем и определим степень вины, – предложил Чепрятков. – Мы живем в демократическом обществе, в конце концов, а глас народа – глаз божий.

Чепрятков оглянулся на Зучиху. А она стояла себе, никаких эмоций.

– Вот и руководство одобряет, – заключил Чепрятков. – Легитимность есть.

– Но это же произвол... – продолжала сопротивляться Зайончковская. – Так нельзя...

– Милая Зайончковская, – сладко сказал Чепрятков. – Мы и так все знаем, что ты мечтаешь стать адвокатом и спасать невинно осужденных. Но, пожалуйста, сядь и помолчи. Составь прошение в Страсбургский суд по правам человека.

Чепрятков рассмеялся. Зайончковская уселась за парту и отвернулась.

– Итак, голосуем, – взмахнул руками Чепрятков. – Кто за то, чтобы назначить виновным Гобзикова, прошу поднять руки.

Руки поднялись.

– Ага, большинство, – удовлетворенно кивнул Чепрятков. – Воздержавшихся в расчет брать не будем, воздерживаться несерьезно. Теперь прошу проголосовать тех, кто против.

Я не ожидал, но несколько рук все-таки поднялось. Четыре.

Конечно же, против была староста Зайончковская. Я в этом не сомневался. Правовое государство да будет построено!

К моему удивлению, руку подняла Верка Халиулина. Она, наверное, Гобзикова просто пожалела, Верка всегда жалела бездомных животных, такая уж натура.

Третьей была Лара. Тут уж понятно. Она знала настоящего виновника, знала, что Гобзиков ни при чем, вот и проголосовала.

А четвертой вот Лазерова. Почему это сделала она, я понять не мог, девчоночья душа – потемки. Но Лазерова тоже не хотела назначать Гобзикова виновным. Себе я сказал, что это, наверное, материнский инстинкт. Достойное чувство.

Я не поднял, да. А что мне было делать? Если бы я поднял руку, то все бы меня заподозрили. Что это получается, час назад я, значит, с Гобзиковым подрался, а теперь его защищаю? Подозревать бы стали, а сейчас подозрения мне ни к чему.

– Против жалкое меньшинство, – прокомментировал Чепрятков результаты волеизъявления. – Значит, платить будет Гобзиков. Он, кстати, и так бесплатно учится, так что ничего с ним не произойдет, если разочек они и забашляют. Это справедливо! Как вы считаете, Галина Сергеевна?

Зучиха, она же Галина Сергеевна, покивала.

– Вот и славно, – сказал Чепрятков, – вот и хорошо...

Довольный Чепрятков уселся на свое место.

Зучиха выдержала паузу. Потом сказала, тихо так, негромко:

– Знаешь, Чепрятков, ты сегодня меня несколько утомил. Ты, оказывается, такой активный... В тебе просто умирает руководящий работник. Ты вот все качаешься, а тебе надо двигать по административной линии. Любишь организовывать, любишь назначать наказание по справедливости? Любишь, чтобы отвечали самые слабые?

– Я не виноват, что он такой дохлый, – огрызнулся Чепрятков.

– Не виноват. Да... Справедливость. Что есть справедливость? На этот вопрос не дали ответа ни философы, ни ученые. Причем на протяжении столетий не дали, причем лучшие умы! А ты, Чепрятков, за десять минут организуешь нам справедливость в одном отдельно взятом классе! Да...

Зучиха принялась гладить по спинке своего вымершего слона. Задумчиво так, большим пальцем. И я вдруг понял, что сейчас она продемонстрирует нам всем нечто небывалое. Высшую справедливость, например.

И высшая справедливость была явлена. Во всем своем блистающем и ужасном великолепии!

– Я вот что сделаю, Чепрятков. Я, пожалуй, возложу оплату лечения нашего дворника на тебя. То есть на твою мать. Уверена, что ей это понравится.

Класс восторженно шевельнулся.

– За что меня?! – обиженно крякнул Чепрятков. – За что меня наказываете? Я же не виноват...

– Наказаний без преступлений не бывает, – изрекла Зучиха. – Это еще древние говорили. А два... Зимой ты, кажется, разбил зеркало в раздевалке? Тогда руководство Лицея тебя простило, но ты, я гляжу, не сделал надлежащих выводов...

– Я...

– И не советую противиться! – Зучиха снова стукнула мамонтом о кафедру. – В противном случае заработаешь третье предупреждение!

Чепрятков задохнулся.

– И вообще лучше помолчи. – Зучиха прибила Чепряткова взглядом к парте.

Ай да Зучиха! – подумал я. Ай да ай. Слов нет. Хотя... У Гобзикова все-таки губернаторская стипендия, а губернатор хоть изредка, да посматривает за своими стипендиатами. И губернатор очень не любит, когда обижают его питомцев.

Политика-с, однако-с.

– Колитесь, сволочи! – тихо потребовал Чепрятков. – Кто?! С чего это я должен за вас платить?!

– Чепрятков!

– Узнаю, кто это сделал на самом деле, – убью! – пообещал Чепрятков шепотом. – Убью.

И злобно громыхнул стульями.

Зайончковская молчала. Против объективного вменения Чепряткову она ничего против не имела.

– Зря вы молчите. – Зучиха стала собирать в гробовую папку свои документы. – Круговая порука – это страшное наследие тоталитарного режима. Я понимаю, что вы пребываете в плену дремучих заблуждений, но человек попал в больницу, не исключено, что ему будет сделана пересадка кожи.

Сердце неприятно билось. Мое, разумеется.

Зучиха продолжала:

– Впрочем, каждый из вас может выполнить свой долг заочно. Вы все знаете, где расположен наш Ящик Доверия, вы все знаете номер Телефона Доверия. Если кому-то из вас известна информация, прошу сообщать. Конфиденциальность гарантирована. Естественно, если будет найден настоящий виновник, наказание с Чепряткова снимут.

Чепрятков рыкнул.

– Все, классный час закончен. – Зучиха кивнула и удалилась.

Разделяй и властвуй.

«Государь».

Николо Макиавелли, вечно молодой, вечно актуальный.

Старый вышел за Зучихой. Чепрятков тоже выскочил.

– Какие вы все свиньи, – негромко сказала Зайончковская.

Но класс этого не услышал, все уже занялись миллионом собственных дел: стали ругаться, торговать домашними заданиями, зубрить отрывок по литературе, шептаться, играть в карты.

Ко мне подошел Шнобель.

– Вот видишь, как все получилось, – сказал он. – Этого гада и без тебя покарали...

Я не понял кого, Чепряткова или Гобзикова. Но болтать мне не хотелось. Болтовни у меня сегодня еще будет. Объяснение со старым, объяснение по телефону с матерью. Тупо.

Я посмотрел на Лару. Но Лары не было, она уже как-то исчезла. Настроение у меня было средневеселое, впереди ждала математика, а математику я не любил.