Драматургия” русского постмодерна на рубеже ХХI века

Если западный постмодерн — результат эристики как свободной интеллектуальной и стилевой игры, итог имманентного развития многомерной и внутренне противоречивой культурной семантики специализированной сферы (философии, искусства, науки, религии), то российский — жестокая необходимость переходного периода, объективно вызывающая к жизни эристику как оптимальное средство диалектического “снятия” социально-политических, этно- и социокультурных, идеологических, моральных, эмоционально-психологических и иных противоречий перехода от тоталитаризма к демократии, как результат во многом непредсказуемого, сложного и конфликтного взаимодействия специализированных, обыденных, институциональных и спекулятивных форм культуры, напряженно сосуществующих и борющихся в едином смысловом пространстве современности, т. е. равнодействующая объективно-исторических процессов, запрограммированных на сложное сканирование тоталитарной и антитоталитарной политической и культурной систем, на порождение феномена "полистилистики" (в музыке это явление наиболее ярко воплотил в конце ХХ в. А.Шнитке). Именно в этом контексте должно быть осмыслено творчество 70 — 90-х годов таких разных писателей, как И.Бродский, Вен. Ерофеев, В.Катаев, А. и Б. Стругацкие, В.Войнович, В.Аксенов, А.Битов, Т.Толстая, Э.Лимонов, В. Пьецух, Вик.Ерофеев, Ю.Кузнецов, Д.Пригов, Т.Кибиров, А.Королев, В.Пелевин и др. Характернейшим литературно-философским и публицистическим явлением этого времени явился "Бесконечный тупик" Д.Галковского, выдержанный в традициях мозаично-эпатажных повествований В.Розанова ("Уединенное", "Опавшие листья", "Мимолетное" и т. п.) и так же, как сочинения Розанова, обращенный в свою современность.

Еще более наглядно намеренный эклектизм взаимоисключающих идеологий и стелей можно наблюдать в изобразительном искусстве "соц-арта", представляющем собой вызывающий коллаж советской символики и эмблематики включая знамя и герб СССР, знаки "качества", серпа и молота, пятиконечной звезды, советских орденов и орденских лент, изображения харизматических вождей (Ленина, Сталина, Хрущева, Брежнева, Горбачева и т. п.) рядом с западными, по преимуществу американскими, символами и эмблемами: поп-звездами (М.Монро), Микки-Маусом, кока-колой, долларом, статуей Свободы и др., а также различными предметами быта, орудиями труда, скомпанованными в духе пародийно утрированных композиций, персонажей, поз и лозунгов советских плакатов с глумливым обыгрыванием соответствующих текстов (надписей, словесных имиджей, клише).

Таковы парадоксальные, остроумные и броские работы Э.Булатова, В.Комара и А.Меламида, А.Косолапова, Л.Сокова, Г.Брускина, упомянутого выше Д.Пригова и др., в которых особенно ярко предстают абсурд соцреализма и социалистической действительности, их несовместимость (и еще большая абсурдность их совмещения) с западной культурой и "свободным миром", нелепость самих попыток еще недавно казавшейся спасительной и плодотворной конвергенции социализма и капитализма — со всеми их атрибутами, символами,обещаниями. Несколько особняком в соц-арте стоят живописно-плакатные работы антисталинской направленности П.Белова, построенные на противоречивом сочетании композиционно-стилистических особенностей плакатов тоталитарной эпохи и зловещего антитоталитарного гротеска, вырастающего до гневного обличения. Своеобразный вариант того же метода — соц-арта, представляющего собой тематическое, политизированное соединение принципов сюрреализма, поп-арта, концептуального коллажа, подчас гиперреализма и даже фотомонтажа, но иной идейной направленности (консервативно-охранительной, почвенной, православной), что призвана подчеркнуть нарочитая стилизация древнерусской иконописи, а подчас и лубка, — являет поздняя живопись И.Глазунова (начиная с "Мистерии ХХ века").

Подобные аберрации постсоветского искусства — как в ту, так и в другую сторону — не единичны и касаются не только различных сторон или проблем художественной культуры России, но и всей русской культуры конца ХХ века вообще — в том числе культуры философской, научной (включая прежде всего гуманитарные, но, хотя и менее заметно, естественные, точные, технические науки), а также культуры религиозной, политической, хозяйственной, обыденной.

Несовместимые по значениям и происхождению феномены культуры оказываются совмещенными в нашем сознании как ценности и смыслы. Складывающаяся таким образом "картинка" наглядно реализует модель "постмодернистского дискурса"; культурная жизнь страны предстает перед взором культуролога как произведение "соц-арта": здесь и штампы соцреализма, и ёрнический контекст, в который они вписаны, и иронически-грустное дистанцирование автора и зрителя от получившегося "монстра", и серьезное понимание того, что увиденное нами — всего лишь некий художественный проект, а не жизнь сама по себе, "готовая для употребления", — своего рода симулякр, "нефункциональная машина".

В самом деле, посттоталитарная культура России — это не ставшая парадигма, но лишь становящаяся; то, что каждый раз мы видим "на срезе" ее современного состояния — не реально функционирующая культура, а только ее рефлексивное отображение, схема того, что лежит в основе культурной реальности. Сама же эта культурная реальность, догадываемся мы, много сложнее, чем мы о ней думаем или как мы ее себе представляем. Ведь многие важные факторы современной культуры остаются для нас невидимыми, а потому неучтенными. "Соц-арт" современной культуры — это ее видимая маска, за которой скрыто ее подлинное лицо; но этого-то подлинного лица мы не знаем, не можем видеть.

Все оценки и интерпретации поменялись, перепутались, сдвинулись с привычных и традиционных мест. Всеобщая переоценка ценностей коснулась не только социальных или политических стороны жизни, но и нравственности, художественной культуры, в том числе и недавнего, и более отдаленного творчества. Не случайно в средствах массовой информации, в учебных заведениях, на различных диспутах и научных конференциях (а не только в фактах обыденного сознания) последнее время можно встретить прямо противоположные интерпретации и оценки творчества М.Горького и В.Маяковского, М.Шолохова и А.Толстого, А.Фадеева и Н.Островского, направленные на дискредитацию или реабилитацию этих или иных писателей (сознательно оставляем в стороне политических деятелей, философов, публицистов, суждения о которых еще более тенденциозны, непосредственно политизированы и идеологизированы). При этом и хулители, и апологеты названных деятелей культуры не склонны к подобному же разбросу оценок в отношении недавно лишь осмысленных в своем подлинном творческом масштабе Е.Замятина, М.Булгакова, М.Зощенко, А.Платонова, А.Ахматовой и т. д. Однако участившиеся попытки "выкинуть" из советской литературы (и культуры в целом) Горького с Маяковским, шолоховскую "Поднятую целину" и толстовского "Петра I", заменив их на Платонова с Есениным и Солженицына с Шаламовым не более плодотворны, нежели стремление сохранить состав советской культуры (и вообще русской культуры ХХ в.) незыблемым со сталинских времен. Сами по себе такие попытки характерны как намерение пересмотреть и изменить реальность, сделать "бывшее" — "небывшим", произвольно перестраивать конфигурацию актуальной культуры.

Еще показательнее сегодня отношения с отечественной классикой. В тоталитарные времена все было ясно: Л. Толстой — "зеркало русской революции"; Достоевский — "архискверный" (в своей основе); декабристы, Герцен и революционеры-демократы "разбудили" Ленина и других большевиков; Пушкин — это "наше все"; Фет — безыдейное "чистое искусство"; Розанов — "нововременский" Иудушка Головлев; Пастернак и Мандельштам, Ахматова и Цветаева прошли "сложный путь" и совершали "серьезные ошибки", за которые и поплатились; И. Бродский — известный тунеядец и эмигрант, признанный на Западе из-за непризнанности в СССР, Солженицын — "литературный власовец", шизофреник, агент НТС и клеветник на социалистическую действительность, а Кандинский и Малевич не умели рисовать и обращались к "ослиному хвосту" за помощью в искусстве (это и есть идеал "прекрасной ясности" в тоталитарной культуре)...

Теперь же Пушкин и Розанов, Толстой и Солженицын, Некрасов и Фет, Репин и Кандинский, Маяковский и Бродский, Достоевский и Ленин объединились в одной культурной парадигме как "наше все". Соединение несоединимого — это настоящий постмодернизм. Здесь же, в одном ряду с перечисленными именами, и русские "революционеры-демократы", и русские консерваторы и реакционеры— М.Катков, К.Леонтьев, поздний Л.Тихомиров, К.Победоносцев. Впрочем, здесь-то и начинаются крайности: включив в состав русской культуры прежде немыслимых в ней реакционеров, невозможно "выбросить" из нее Чернышевского уже потому, что добрая половина творчества Достоевского построена на полемике с его "Что делать?" и "Русским человеком на rendez-vous"). А если представить — в канун XXI века — Чернышевского одновременно с нескольких точек зрения: Бухарева, Достоевского, Вл. Соловьева, Плеханова, Ленина, Розанова, Бердяева, Набокова, — то образуется явный постмодернистский дискурс: и соединить в одно целое невозможно, и не учитывать многообразия взаимоисключающих интерпретаций уже нельзя. И, между прочим, Чернышевский, представленный в таком виде, не менее интересен, чем Достоевский или Л.Толстой, и уж во всяком случае гораздо интереснее, чем он же сам, предстающий своим современникам и ближайшим потомкам в качестве целостной героической личности и образца для подражания. С устранением еще недавно обязательных запретов, с появлением критики иных культурных явлений, сменившей официальную апологетику, меняется конфигурация всей культуры как целого.

Если представить весь этот "полифонизм" интерпретаций, суждений, оценок одних и тех же явлений культуры (в том числе классической) с разных, нередко противоположных точек зрения в виде некоей "беседы за круглым столом", то станет ясно, что никакого "диалога" у собеседников не получится: идет "базар" — кто кого перекричит и какой "ярлык" наклеит. Общеизвестно, что любой плюрализм — политический, социальный, культурный, религиозный — это всегда конфликт, диссонанс, борьба. Так было и в Серебряном веке русской культуры, и в эпоху "культурного нэпа" 20-х годов, и в послесталинскую "оттепель". Но нынешняя ситуация чревата особенной остротой, нетерпимостью противоборствующих сторон (вызывающая, скандальная нетерпимость большевиков или футуристов в предреволюционные годы компенсировалась их сравнительной малочисленностью, а значит, сходила за экстравагантные выходки). В нынешней социокультурной ситуации ставший массовым плюрализм осложнен столь же широко распространенной, массовой нетерпимостью (нередко фундаменталистского толка) и столь характерной для неправового государства и бесправного народа общей вседозволенностью. Этот узел — поистине трагически неразрешимый, даже — безысходный; благодаря ему в обществе расцветает не только коррупция и терроризм, но и коммерциализированная политика, и криминализованная экономика, и развлекательная культура, а жизненно необходимые решения блокируются противостоянием конфронтирующих социальных, политических, финансово-экономических, культурно-идеологических сил.

Острота таких споров, в принципе не плодотворная и бессмысленная для культуры и ее истории, свидетельствует о том, что инерция тоталитарного и "диссидентского" сознания, усугубленная категоричностью и догматизмом соответствующей "веры" и напряженностью прямого противостояния в постсоветской ситуации,— еще сильна; что "жар" идеологической, классовой ненависти в отношении явлений и процессов культуры еще не остыл, а где-то и усилился; что "историческая справедливость" и "объективность" исторических, социологических, политологических, философских, культурологических суждений о ХХ веке еще долго не восторжествуют в нашем "взбаламученном море". Условно говоря, в современной культуре развертывается "межкультурный диалог" (читай: полилог — в указанном выше смысле) газет "Сегодня" и "Завтра" (обе допускают экстремистские суждения о культуре — правого и левого толка) и, в дополнение к этому, — еще и коммунистической "Правды", и официозной "Российской газеты", и полузапрещенного профашистского “Русского порядка”, и полубульварного “МК”.

Изменился и характер дискуссий (политических и художественных, научных и философских, религиозных и житейских): многолосие частных правд привело к самоустранению не только общей Истины, но и единого смыслового контекста, к разрушению единства проблемного и ценностно-смыслового поля обсуждаемой реальности. Мировоззренческие разногласия и отсутствие видимых целей консолидации познавательных или организационных усилий, равно как и создания условного идейного "ансамбля" участников культурно-специализированного диспута привели к превращению любого содержательного диалога в подобие вполне безответственного, чисто развлекательного "ток-шоу", т. е. публичной болтовни, показательного трёпа. Различные специализированные формы культуры усредняются, унифицируются, популяризируются, фактически растворяясь в массовой культуре.

Возвращение "наследия" тоталитаризма как ответ на ностальгические воспоминания о "старых, добрых" советских временах, и "аннексия" России западной массовой культурой — важны сегодня и как фон полемического отталкивания, и как стимул для творческого поиска ("преодоление пройденного"), и, наконец, как "плавильный материал", "руда" для дальнейшего культурного развития. В дальнейшей отечественной культурной истории будут иметь место и преодоление, и использование, и творческое развитие наличного "вещества культуры". А "постмодернизм" современной эпохи приучит нас видеть контрасты совмещенными не столько для того, чтобы "примирить непримиримое", но чтобы относиться ко "всему этому" прагматично: лишь как к исходному материалу дальнейшего культурно-исторического развития и творчества.

Все деятели постсоветской культуры, как бы отталкиваясь от тоталитарных традиций "единомыслия", всеобщей организованности, политической "муштры", существуют сегодня каждый сам по себе. "Разброд и шатание" (это состояние особенно заметно именно после эпохи тоталитаризма с ее насильственной консолидацией культуры) выражается не только в разрозненности и бессистемности культурной жизни, не только в вялости и профессиональной "узости" ее проявлений, но и во взаимной враждебности, ожесточенности не коллег, а конкурентов в борьбе за место в культуре и жизни. Традиции монополизма в культуре (в период политического владычества "лит- и муз-секретарей") в эпохи "безвременья" оборачиваются победой прагматиков культурного бизнеса: процветает культурная индустрия; множатся безликие, но читабельные детективы и триллеры, сериалы и "мыльные оперы", художественно-публицистические сенсации на исторические темы, сооружаются монументы и архитектурные сооружения, поражающие своим масштабом, но не эстетическими идеями или художественной формой, — побеждают идеи и принципы массовой культуры (характерны феномены "А.Марининой", "Э.Радзинского", "З.Церетели", "Б.Краснова", "И.Крутого", популярных теле- и радио-ведущих, например, "А.Невзорова", "В.Листьева", "Л.Якубовича", "Н.Фоменко", "В.Пельша" и др.). Культурные деятели того или иного рода объединяются между собой не по идейному или стилевому принципу, как это происходило в "групповщинах" 60-70-х годов (стилевые художественные течения, жанровые и тематические объединения, секции творческих союзов и пр.), а по коммерческим или популистским соображениям. То же, только менее явно, происходит в науке, философии и даже религии (и коммерциализация, и прагматизм, и популизм, и безвкусный “мещанско-купеческий” размах, и худосочная бедность, инициированная идейной ущербностью и хроническим недофинансированием культуры).

Сосуществование разных авторов и их литературных, философских, научных, публицистических произведений в современном смысловом пространстве уже само по себе составляет жестокую постмодернистскую “драматургию” русской постсоветской культуры. Виктору Ерофееву не потребовалось многих творческих усилий, чтобы, лишь немного сблизив во времени и пространстве произведения нескольких авторов, опубликованные за последнюю четверть ХХ века, сложить из них собственную книгу — “Русские цветы зла” (М., 1997). Известные писатели, среди которых В.Шаламов, А.Синявский, Вен. Ерофеев, В.Астафьев и многие другие, вплоть до В.Сорокина, Д.Пригова, В.Пелевина, И.Яркевича, Ю.Кисиной и самого Вик.Ерофеева, открывающего и закрывающего текстовую конструкцию, — это и компоненты противоречивой мозаики целого, и самостоятельные персонажи развертывающегося интертекстуального действа, ведущие между собой спор о природе современного российского зла, и персонифицированные реплики в этом споре, и композиционный прием всей книги, образующей “авантюрный и дерзкий сюжет”, и развернутые цитаты гигантского литературного коллажа, воплощающего авторскую концепцию “цветов зла”, и творческий метод русского Анти-Бодлера, пишущего сверх-цитатами — готовыми литературными текстами и целыми писательскими индивидуальностями —“роман о странствиях русской души”. В этом произведении, представленном "суммой текстов", повторю другими словами, высказалась современная социокультурная ситуация со всем ее характерным разноречием и разномыслием, сплетенным в “едином потоке”и скрепленным перманентной, часто аффектированной жестокостью (в духе маркиза де Сада, Ф.Кафки, А.Арто, Ж.Батая).

Модель современной внутрикультурной “драматургии” ярко воплощена в гениальной трагедии Вен. Ерофеева “Вальпургиева ночь, или Шаги командора”. Аллюзии классических “Фауста” и “Каменного гостя”, накладывающиеся на тюремный облик современной психбольницы (пресловутой советской "психушки") как смыслового пространства совершающейся трагедии. Противостояние протагониста трагедии — нового Дон-Гуана Льва Гуревича, доморощенного философа и поэта, находящегося в добровольном "отказе" (от советской жизни, адекватного восприятия реальности, конформистского образа жизни и мысли) и твердокаменного медбрата Бореньки-Мордоворота, садиста и насильника (воспринимаемое как символическое представление оппозиции советского андеграунда / диссидентства и несокрушимой тоталитарной системы); метиловый апокалипсис как метафора всеобщего духовного, политического и экзистенциального освобождения — ценой собственной жизни; трагически перепутывающиеся мотивы любви к медсестре Натали (невольной пособницы репрессивного режима) и тяги к алкоголю — средству забвения и доппинга, освобождения от реальности и самообмана; утопия всемирного братства и счастья в предсмертном похмельном угаре “палаты № 3 и 2” (если их перемножить, получится "палата № 6"! ), имеющая место в ночь на 1 мая, праздник международной солидарности трудящихся, — всё создает сложнейший интертекст, снимающий в себе, в самой полифонической вязи взаимоисключающих мотивов, едва ли не все мировоззренческие коллизии ХХ века — социализма и антикоммунизма, сионизма и антисемитизма, войны и мира, веры и неверия, свободы и рабства, личности и общества, высокой метафизики бытия и прозаической повседневности быта.

Адское веселье новой "Вальпургиевой ночи" оказывается тождественным роковому Возмездию — зловещим "шагам Командора" (в качестве какового выступает медбрат Боренька-Мордоворот, зверски избивающий в заключение пьесы своего умирающего ослепшего соперника). Частная жизнь одухотворенного человека (хотя бы и павшего, опустившегося, самоотравившегося — по неведению или полусознательно — денатуратом) торжествует над условностями несвободы, глобальной ложью, цинизмом и насилием, царящими в мире. Совершающаяся на наших глазах трагедия, высокая в самой своей пошлости, преодолевает абсурд исторической реальности — перед лицом непроглядной смерти и неприглядной жизни.

ВОПРОСЫ

1. Какие процессы и явления советской культуры сохранили свой смысл и значение в постсоветский период? Какие черты советской тоталитарной культуры исчезли из обихода постсоветского времени?

2. Какие явления и процессы культуры русского зарубежья “проникают” в постсоветскую культуру и укореняются в ней? Почему многие атрибуты культуры российской эмиграции становятся “созвучными” постсоветским настроениям и интересам?

3. Как сочетаются в постсоветской культуре идеи, образы, сюжеты и сценарии, сохранившиеся из советской культуры, и соответствующие атрибуты, пришедшие из культуры русского зарубежья? Как проявляется “перекрестная перекличка” русской советской и русской зарубежной культур в посттоталитарный период отечественной истории?

4. В чем состоит сущность феномена “эристики” в истории культуры вообще и истории отечественной культуры в частности. В чем проявляется национальное своеобразие российской эристики? Каковы особенности современной эристики, развивающейся на рубеже XX и XXI вв.?

5. Почему эристика в русской культуре во многом совпадает с ее менталитетом? Как это можно объяснить исторически и феноменологически? Почему в периоды социально-политического и духовного кризиса вместе с эристическими процессами “обнажаются” ментальные структуры культуры?

6. Как в постсоветской культуре взаимодействуют и конфликтуют прототалитарные и антитоталитарные тенденции различного генетического происхождения? Приведите свои наблюдения и примеры.

7. Почему культурный плюрализм постсоветской эпохи имеет определенную тенденцию перерастать в неуправляемый, разрушительный хаос? Каковы причины, порождающие катастрофический сценарий развития эристических процессов в российском обществе? Какие культурные силы и процессы могут противостоять деструктивным тенденциям?

8. В чем состоит конструктивное значение эристических процессов в современной русской культуре и в иные переходные периоды истории отечественной культуры?

9. Приведите примеры маргинальных и диффузных форм современных культурных и цивилизационных процессов, развивающихся в постсоветской России. Какие явления и смысловые зоны современной русской культуры обретают статус “пограничных” областей культуры?

10. Каковы перспективы конвергенции принципиально несоединимых ценностей, смыслов, норм, традиций в постсоветском контексте? Как может решаться проблема выбора “мастерами культуры” в современной ситуации?

11. Объясните генезис отечественного постмодерна в истории русской культуры ХХ в. В чем состоит своеобразие русского постмодернизма и его отличие от западного? Приведите конкретные примеры.

ЛИТЕРАТУРА

Источники

Альтернатива: Опыт антологии рок-поэзии. М., 1991.

Восемь нехороших пьес / В.Ерофеев, Е.Сабуров, О.Юрьев, З.Гареев, А.Шипенко; сост. З.К.Абдуллаева, А.Д.Михалева. М., 1990.

Гефтер М.Я. Из тех и этих лет. М., 1991.

Ерофеев В. Русские цветы зла. М., 1997.

Зиновьев А. Смута. М., 1994.

Зиновьев А. Коммунизм как реальность. М., 1994.

Зиновьев А. Запад: Феномен западнизма. М., 1995.

Зиновьев А. Посткоммунистическая Россия: Публицистика 1991-1995. М., 1996.

Из-под глыб: Сборник статей. М., 1992.

Лакшин В.Я. Берега культуры: Сборник статей. М., 1994.