Что собой представляет человеческая природа?

Вряд ли кто-то будет спорить с тем, что четкое определение человеческой природы — ключ к пониманию того, кто мы такие. Беда в том, что сформулировать это определение неимоверно сложно. С проявлениями человеческой природы мы постоянно сталкиваемся в повседневной жизни. Она находит интуитивное выражение в искусстве, на ней зиждутся общественные науки. Тем не менее ее истинная суть ускользает от нас. Не исключено, что эта неизбывная двойственность имеет под собой эмоциональную основу (это было бы очень по-человечески!). Если бы вдруг нам удалось, сдернув покров, обнажить истинную суть человека, что открылось бы нашему взору? По душе ли пришлось бы нам это зрелище? А еще лучше спросить: действительно ли мы хотим это знать?

Думаю, что большинство людей, включая многих ученых, предпочли бы остаться в неведении, по крайней мере отчасти. Человеческая природа — чудище, встречи с которым избегают все, кто вступает в зловонные дебри общественных дебатов. Ее восприятие искажают личностные особенности, эгоизм и расчет. Экономисты неплохо научились обходить этого монстра стороной, а вот философы, которым хватало храбрости пускаться на его поиски, как правило, сбивались с пути. Теологи обычно умывают руки, отделываясь объяснением, что наша природа от Бога или от дьявола. Политические идеологи, от анархистов до фашистов, всегда подгоняли определение человеческой природы под собственные шкурные интересы.

В XX веке большинство ученых, занимавшихся социальной тематикой, отрицали само существование человеческой природы. Игнорируя растущее давление контраргументов, они слепо придерживались догмы, что все общественное поведение — следствие научения, а вся культура — результат передачи исторической традиции из поколения в поколение. Религиозные авторитеты, напротив, склонны считать, что человеческая природа — имманентное свойство, которым соизволил наделить нас Господь, а ее истолкование — удел немногих избранных, которым Он открыл свои помыслы. Как разъяснял верующим римский папа Павел VI в своей энциклике Humanae Vitae[20] (1968): «Человек может достичь того истинного счастья, которого он жаждет всей силой духа своего, только следуя законам, которые Всевышний запечатлел в самой его природе. Эти законы следует соблюдать с мудростью и любовью». В частности, он говорит, что божественные законы человеческой природы запрещают использование любых искусственных средств контрацепции.

Я считаю, что многочисленные данные, стекающиеся из разных областей точных, естественных и гуманитарных наук, позволяют нам дать четкое определение человеческой природы. Но прежде, чем я его сформулирую, позвольте мне сначала объяснить, чем она не является. Человеческая природа — не то же самое, что ее генетическая основа. Гены лишь предписывают правила развития того, под действием чего она появляется, — мозга, органов чувств и поведенческих механизмов. Сложив вместе описанные антропологами универсальные особенности всех культур, мы тоже не получим искомое. Для интереса приведу 67 общественных институтов и вариантов поведения, которые встречаются во всех изученных человеческих обществах. Этот список был составлен в классическом исследовании Джорджа Мердока (1945). Вот он в алфавитном порядке:

Акушерство, атлетика, брак, возрастные группы, возрастные посвятительные обряды, гадание, гигиена, гостеприимство, декоративное искусство, демографическая политика, жесты, жилища, законы, запрет инцеста, игры, исцеление верой, календарь, контроль за погодой, космология, личные имена, магия, медицина, номенклатура степеней родства, образование, обучение личной гигиене, общинная организация, орудия труда, пищевые запреты, подарки, похоронные обряды, права собственности, правила для беременных, правила наследования, правила общежития, правительство, представления о душе, приветствия, приготовление пищи, прически, разведение огня, разграничение статуса, разделение труда, религиозные церемонии, родственные группы, сексуальные ограничения, семейные праздники, совместный труд, танец, ткачество, толкование сновидений, торговля, уголовные санкции, украшения, умилостивление сверхъестественных существ, ухаживание, уход за новорожденными, фольклор, хирургия, хождение в гости, хорошие приметы, часы принятия пищи, шутки, эсхатология, этика, этикет, этноботаника, язык.

Было бы заманчиво предположить, что этот список не только исчерпывающе описывает особенности, делающие человека человеком, но и представляет собой неизбежный результат эволюции любого разумного вида, владеющего сложным языком, в какой бы солнечной системе он ни возник и какими бы наследственными предрасположенностями ни обладал. Однако это почти наверняка не так. Нетрудно представить иные миры, где крупные наземные животные обладали бы иными сочетаниями культурных признаков. Было бы поспешным ожидать, что каждая из этих общечеловеческих особенностей обусловлена генетически. Как бы то ни было, с моей точки зрения, их стоит рассматривать как предсказуемые проявления чего-то более глубинного.

Итак, получается, что гены гораздо ближе к молекулярной основе, чем к человеческой природе, а культурные универсалии вообще удалились от нее, поэтому естественно предположить, что наследуемую человеческую природу нужно искать посередине — в правилах развития, возникающих под диктовку генов и, в свою очередь, диктующих общечеловеческие особенности культуры.

Человеческая природа — это совокупность наследуемых закономерностей ментального развития, общих для нашего вида. Они представлены «эпигенетическими правилами», возникавшими в результате переплетения генетической и культурной эволюции на протяжении долгого периода человеческой предыстории. Эпигенетические правила — это генетически обусловленные предрасположенности к определенному восприятию мира нашими органами чувств, символические коды, при помощи которых мы представляем себе мир, варианты действий, которые мы автоматически рассматриваем как возможные, решения, которые даются нам легче всего и приносят наибольшее внутреннее удовлетворение. Например, эпигенетические правила обусловливают наше восприятие и лингвистическую классификацию цвета. Как именно это происходит, ученые уже начинают понимать не только на физиологическом, но иногда и на генетическом уровне. Мы руководствуемся эпигенетическими правилами при эстетической оценке художественных форм, выделяя элементарные абстрактные фигуры и степени сложности. С ними связаны наши представления о сексуальной привлекательности. Они лежат в основе самых разнообразных поведенческих и мыслительных особенностей — избирательного приобретения страхов и фобий (таких, как боязнь змей или страх высоты), интерпретации определенных видов мимики и жестов, привязанности к детям, образования тесных брачных связей и так далее. Большинство эпигенетических правил, очевидно, очень древние — они восходят к нашим древнейшим млекопитающим предкам, жившим миллионы лет назад. Другие, например стадии овладения языком, относительно молоды, им всего лишь сотни тысяч лет. Известно по меньшей мере одно совсем юное, не старше нескольких тысяч лет, эпигенетическое правило — переносимость лактозы во взрослом возрасте, открывшее путь к «молочной» культуре некоторых народов.

Приставка эпи-[21] в слове «эпигенетический» указывает на отсутствие жесткой генетической обусловленности правил физиологического развития. В принципе, они, в отличие от автономной работы сердца и мышц легких, доступны сознательному контролю. Эпигенетические правила менее строги, нежели безусловные рефлексы, такие как моргание или коленный рефлекс. Возьмем сложнейший из всех рефлексов — реакцию вздрагивания. Если подкрасться к человеку сзади и внезапно издать громкий звук, например крикнуть или стукнуть одним предметом по другому, он за долю секунды, опережая реакцию лобного отдела коры головного мозга, расслабится, закроет глаза, откроет рот, наклонит голову вперед и слегка согнет колени. Такой ответ, моментально и бессознательно подготавливающий человека к столкновению или удару сзади, может оказаться спасительным как в дикой природе, так и в условиях современного города. Реакция вздрагивания жестко предписана генами, но не является частью загадки человеческой природы. Это — типичный рефлекс, не предполагающий участия сознания.

Варианты поведения, диктуемые эпигенетическими правилами, не столь жестко обусловлены, как рефлексы. А вот сами правила обусловлены жестко, а значит, именно они и представляют собой истинную суть человеческой природы. Поведенческим вариантам нужно учиться, но научение это не простое, а «подготовленное». Этот термин означает, что существует внутренняя предрасположенность к выбору определенного варианта поведения, научиться которому легко. Он воспринимается как естественный, а альтернативные варианты — как противные природе. Например, дети быстро учатся избегать змей, и этот страх нередко перерастает в фобию, в то время как другие рептилии, скажем, черепахи и ящерицы, подобного инстинктивного отвращения не вызывают. Мы склонны любоваться красотой парка, пересеченного сетью ручейков, а созерцание темной чащи леса не доставляет нам особого удовольствия. Такие реакции, хотя даже их нужно усваивать, кажутся само собой разумеющимися — в этом-то все и дело.

Каким образом возникли в эволюции эпигенетические правила? Я глубоко задумался над этим вопросом в 1970-х годах, когда в обществе кипели споры на тему «наследственность или окружающая среда» и «гены или культура», имевшие политический подтекст. С моей точки зрения, вопрос стоял о том, как генная эволюция влияет на эволюцию культуры. Выяснилось, что это взаимодействие представляет собой увлекательнейшую теоретическую задачу, интерес к которой напрямую связан со степенью ее сложности.

В 1979 году я пригласил Чарльза Ламсдена, молодого талантливого физика-теоретика, присоединиться ко мне в работе над этой задачей. Вскоре мы поняли, что для того, чтобы размотать клубок, нужно рассматривать не одну, а две нерешенные проблемы. Первая из них — выявление инстинктивной, а значит, не относящейся к культуре, основы человеческой природы. Вторая, еще более зубодробительная проблема — выявление причинной связи между эволюцией генов и эволюцией культуры. Взаимодействие между этими двумя типами эволюции мы стали называть «генно-культурной коэволюцией». К тому моменту уже было очевидно, что наследственность во многом влияет на общественное поведение человека, и это влияние проявляется как на общечеловеческом уровне, так и на уровне разницы между членами одной популяции. Также было понятно, что исконные свойства человеческой природы, скорее всего, возникли как адаптации. Кроме того, мы также пришли к выводу, что ключ к разгадке — предрасположенность (и ее отсутствие) к освоению людьми разных аспектов культуры. В течение следующих двух лет мы с Ламсденом разработали и представили первую теорию генно-культурной коэволюции.

Другие исследователи подхватили это понятие, но делали основной упор на эволюцию культуры. Генетическую эволюцию они рассматривали в основном как силу, которая заложила в людях способность к культуре, или как силу, идущую параллельным, но более или менее независимым путем. Они фактически не обращали внимания на взаимодействия, эпигенетические правила и генетические компоненты, за счет которых происходит коэволюция.

Столь односторонний подход странен, учитывая, что уже в 1970- 1980-х годах существовало много данных о генетических особенностях, обычно считающихся частью «человеческой природы», но оказывающих существенное влияние на некоторые аспекты культурной эволюции. Возможно, эта односторонность была проявлением излишней предосторожности, реверансом в сторону теории «чистой доски», которая отрицала само существование человеческого инстинкта. В 1970-1980-х годах общее мнение склонялось к тому, что можно было бы назвать гипотезой «прометеева гена». Ее сторонники признавали, что генетическая эволюция породила культуру, но только в том смысле, что она породила способность к культуре. Ученые-общественники в то время, за некоторыми выдающимися исключениями, принимали как теорию «чистой доски», так и теорию «прометеева гена», — это позволяло им блюсти автономию общественных и гуманитарных наук. Не способствовала исправлению кособокого подхода к общественной эволюции и вторая ключевая гипотеза того времени — гипотеза психического единства человечества. Ее приверженцы утверждали, что культура возникла так быстро, что генетической эволюцией на этом отрезке времени можно пренебречь. Максимум, что они допускали, — это возникновение все того же «прометеева гена», поставившего человечество особняком в животном царстве.

РИС. 20-1. Динамика генно-культурной коэволюции. Стадии, ведущие от индивидуального принятия решений к появлению разнообразия среди культур, проиллюстрированы на примере бразильского племени тапирапи. Процессы показаны в абстрактной форме и следуют из теории генно-культурной коэволюции. Последовательность (сверху вниз) такова: конкретный человек решает, украшать свое тело или нет. и переключается от одной возможности к другой с определенной частотой: скорость переключения зависит от частоты использования орнамента другими; каждый человек в племенной группе (третья часть рисунка, если смотреть сверху) или в обществе либо использует украшение, либо нет; на основании этой информации антрополог (нижняя часть рисунка) может оценить вероятность того, что определенный процент людей в группе использует украшения, то есть в данный конкретный момент времени существует определенный паттерн использования. (Источник: Charles J. Lumsden and Edward О. Wilson, Promethean Fire: Reflections on the Origin of Mind [Cambridge, MA: Harvard University Press, 1983].)

На первый взгляд может показаться, что культурная эволюция действительно часто сдерживает генетическую эволюцию, иногда даже обращая ее вспять. Огонь, жилища и теплая одежда позволили людям поселиться там, где прежде они не пережили бы зиму. Новые способы охоты и земледельческие приемы обеспечили процветание там, где раньше людей ждала бы голодная смерть. Резонно спросить: почему мы должны принимать в расчет влияние генов, если культурные изменения так быстро приводят к столь внушительным результатам?

На самом деле культурная эволюция действительно в какой-то мере подминает под себя эволюцию генетическую. Тем не менее следует иметь в виду, что, расселяясь по миру, люди постоянно сталкивались как с новыми сложностями, так и с новыми возможностями. В некоторых случаях генетические изменения и естественный отбор позволяли людям преодолевать сложности (непривычная пища, болезни, климатические особенности) и ставить себе на службу возможности эффективнее, чем культурные новшества. Взрыв новых мутаций после расселения из Африки около 60,000 лет назад создал множество таких потенциально адаптивных новых генов, и было бы по меньшей мере странно ожидать отсутствия генетической эволюции в активно расселяющихся популяциях.

Классический пример генно-культурной коэволюции за последние несколько тысяч лет существования человечества — развитие переносимости лактозы у взрослых. Лактаза — белок, превращающий лактозу в легкоусвояемые сахара, — прежде образовывалась только в организме младенцев. После отлучения от материнской груди ее продукция автоматически прекращалась. Однако когда в Северной Европе и Восточной Африке возникло скотоводство, а произошло это от 9,000 до 3,000 лет назад независимо в разных местах, в человеческой популяции распространились мутации, позволяющие употреблять в пищу молоко и во взрослом возрасте. Преимущества этого оказались огромными. Стада молочных коров, коз и верблюдов по сей день остаются одним из самых продуктивных и надежных источников пищи, доступных человеку. Как выяснили генетики, пролонгация образования лактазы связана с четырьмя независимыми мутациями, одна из которых имеет европейское, а три — африканское происхождение.

Переносимость лактозы — пример того, что экологи и специалисты по эволюции человека называют «образованием ниши». В данном случае «ниша» означает возможность перейти на новую пищу — молочные продукты от одомашненного скота. Мутантные гены присутствовали в популяции с очень низкой частотой, но после перехода к скотоводству быстро распространились. Более того, речь идет о генах, кодирующих белок, за счет которых в основном и происходят изменения в тканях (в данном случае в тканях пищеварительного тракта).

За последние полвека антропологи и психологи нашли немало других примеров тесных козволюционных переплетений. Сложив их вместе, мы получим картину генетических изменений совсем другого рода, чем частный случай развития переносимости лактозы. Они универсальны для современного человека и в то же время имеют очень древнюю историю, восходя к временам до возникновения Homo sapiens или даже до расхождения линий человека и шимпанзе более 6 млн лет назад. Эти изменения, проявляющиеся на когнитивном и эмоциональном уровнях, оказали глубочайшее и разнообразное воздействие на эволюцию языка и культуры. Именно из них складывается существенная часть того, что мы интуитивно называем «человеческой природой».

Один из важнейших и хорошо изученных примеров — это избегание инцеста. Запрет кровосмешения — непреложная особенность всех культур. Сотни изученных антропологами обществ терпимо относятся к бракам между двоюродными братьями и сестрами, иногда даже поощряя их, однако категорически запрещают браки между детьми одних родителей, включая сводных братьев и сестер. Исключение представляют собой кровосмесительные союзы между братьями и сестрами, возведенные в ранг особых общественных институтов. Они встречались у инков, гавайцев, тайцев, древних египтян и некоторых других африканских народов. Однако такие союзы заключались только между членами королевской семьи или другой узкой аристократической группы и всегда были окружены особым ритуалом. Политическая власть передавалась по мужской линии, многоженство разрешалось, так что наследники не обязательно рождались от кровосмесительного брака.

Остальные общества налагают на браки между братьями и сестрами строжайший запрет. В большинстве культур личное отвращение к подобной практике подкреплено на общественном уровне табуированием и законом. Широко известно, что инцест порождает уродов. Каждый человек в среднем имеет на своих двадцати трех парах хромосом как минимум два участка с дефективными или летальными рецессивными аллелями. Если дефективный аллель на конкретном участке несут обе хромосомы, у человека развивается болезнь (или, по крайней мере, повышается такая вероятность). Дефект может проявиться еще на внутриутробной стадии, приводя к выкидышу. С другой стороны, если аллель на одной из хромосом — нормальный, а на другой — рецессивный, то особь развивается нормально. Термин «рецессивный» означает «скрытый»: рецессивный аллель «не виден», так как его подавляет второй член пары — доминантный аллель. Насколько известно в настоящее время, наиболее уязвимые места — это кодирующие белок гены и регуляторные области ДНК. С рецессивными аллелями полностью или частично связаны такие генетические болезни, как дистрофия желтого пятна, воспалительная болезнь кишечника, рак простаты, ожирение, инсулиннезависимый сахарный диабет и врожденный порок сердца.

Пагубные последствия близкородственного скрещивания - широко распространенное явление в растительном и животном мире, и почти все виды, для которых эта проблема актуальна, имеют какой-либо биологически запрограммированный механизм избегания инцеста. Известно, что у приматов (о человеке я пока не говорю) этот механизм является двухступенчатым. У всех девятнадцати общественных видов приматов, размножение которых хорошо изучено, молодые особи, прежде чем достигнут взрослых размеров, покидают группу, в которой родились, и присоединяются к другой. У лемуров Мадагаскара и большинства мартышек Старого и Нового Света группу покидают самцы, у красных колобусов, гамадрилов, горилл и африканских шимпанзе — самки, а у ревунов, обитающих в Центральной и Южной Америке, — представители обоих полов. Как показывают наблюдения, дело вовсе не в том, что агрессивные взрослые выгоняют из группы беспокойную молодежь. Их уход, насколько можно судить, совершенно доброволен.

Точно такое же явление у людей, когда племена обмениваются молодежью — как правило, девушками, — называется экзогамией. Многочисленные и разнообразные культурные последствия экзогамного обмена — широкое поле деятельности для антропологов. Однако для объяснения происхождения экзогамии далеко ходить не нужно. Это инстинкт, имеющий глубокое генетическое значение, и проявление той же универсальной закономерности, которую мы видим и у других приматов.

Какими бы ни были ее эволюционные истоки и влияние на успех размножения, эмиграция молодых приматов из группы до наступления половой зрелости существенно снижает риск инцеста. Однако есть и вторая линия защиты — близкородственные особи, остающиеся в родной группе, избегают половых контактов. У изученных в плане размножения общественных видов приматов, в частности мармозеток и тамаринов Южной Америки, азиатских макак, бабуинов и шимпанзе, взрослые особи, как самцы, так и самки, демонстрируют так называемый эффект Вестермарка: при выборе половых партнеров они избегают особей, с которыми жили бок о бок в начале жизни. Матери и сыновья не копулируют практически никогда, а братья и сестры, которых держат вместе, спариваются значительно реже, чем менее близкородственные особи в тех же условиях.

Это явление было впервые описано не у обезьян или каких-то других животных, а у людей. Честь его открытия принадлежит финскому антропологу Эдварду Вестермарку, автору капитального труда «История брака у человека» (1891). Впоследствии его гипотеза неоднократно подтверждалась. Одно из самых убедительных доказательств в ее пользу — исследование «малых браков» на Тайване, выполненное Артуром Вольфом и его коллегами из Стэнфордского университета. Этот обычай, прежде широко распространенный в Южном Китае, заключался в том, что родители мальчиков удочеряли девочек, чтобы потом выдать их замуж за своих сыновей. До замужества родных сыновей и приемных «маленьких невесток» (sim-pua на диалекте хок-кьень) воспитывали как братьев и сестер. По-видимому, этот обычай связан с высоким спросом на девушек брачного возраста, который иногда складывался в силу ряда демографических и экономических причин.

На протяжении сорока лет, с 1957 по 1995 год, Вольф изучал жизнь 14,200 тайваньских «маленьких невесток», удочеренных в конце XIX — начале XX века. Помимо статистических данных в исследовании использованы результаты интервью с некоторыми из этих женщин, а также с их друзьями и родственниками.

По сути, Вольф имел дело с непреднамеренным масштабным экспериментом по психологическим истокам важного компонента общественного поведения человека. «Маленькие невестки» и их мужья не были родственниками, что позволило сбросить со счетов все факторы, связанные с генетическим сходством. При этом они с младенчества жили рядом, как братья и сестры в обычных тайваньских семьях.

Результаты исследования однозначно подтверждают гипотезу Вестермарка. Если будущую жену брали в дом в возрасте младше двух с половиной лет, она впоследствии сопротивлялась союзу с фактическим «братом». Родителям нередко приходилось вынуждать молодую пару консуммировать брак, иногда под угрозой физического наказания. Такие браки заканчивались разводом втрое чаще, чем обычные тайваньские браки. В них рождалось почти на 40% меньше детей. Насколько можно судить, около трети жен вступали во внебрачные связи (при «обычном» уровне адюльтера 10%).

Проведя тщательный перекрестный анализ, Вольф и его соавторы пришли к выводу, что ключевым фактором была совместная жизнь на протяжении первых двух с половиной лет жизни одного или обоих партнеров. Чем дольше и теснее была связь в этот критический период, тем сильнее был последующий эффект. Размах и тщательность проведенного исследования позволили свести к минимуму или совсем исключить влияние многих других факторов, которые могли бы играть роль в данном случае, таких как финансовое положение приемной семьи, здоровье, возраст вступления в брак, соперничество между детьми в семье и естественное отвращение к инцесту, которое могло бы проявиться, если бы пара действительно считала себя братом и сестрой.

Полем еще одного непреднамеренного эксперимента послужили израильские кибуцы, где дети ясельного возраста воспитывались как братья и сестры. Как сообщали Джозеф Шефер и его коллеги в статье 1971 года, среди 2769 браков воспитанников кибуцев не было ни одного между членами одновозрастной группы из одного и того же кибуца. Более того, между юношами и девушками из таких групп не было отмечено и внебрачных половых сношений, хотя особого акцента на их запрет в кибуце не делали.

Эти примеры и огромное количество разрозненных данных из других обществ показывают, что человеческий мозг запрограммирован следовать простому правилу: не имей никакого сексуального интереса к тем, кого ты близко знал в ранние годы жизни.

Но, может быть, эффект Вестермарка ни при чем и люди, полагаясь на разум и память, просто отдают себе отчет в том, что инцест приводит к появлению дефективного потомства? Нет, дело не в этом. Антрополог Уильям Дарем изучил верования шестидесяти разных обществ, ища в них упоминания о пагубных последствиях инцеста, и обнаружил их только в двадцати случаях. Например, индейцы-тлингиты ясно понимали, что от браков между близкими родственниками часто рождаются уроды. Некоторые общества даже разработали фольклорные теории для объяснения этого явления. У саамов говорится, что кровосмесительная чета порождает мору — рок, довлеющий над их потомством. Папуасы-капауку в Новой Гвинее полагали, что кровосмешение приводит к разложению жизненных субстанций. Население острова Сулавеси (Индонезия) предлагало еще более космическую интерпретацию — когда в брак вступают люди, имеющие какие-то другие связи, например близкородственные, вся природа приходит в смятение.

Любопытно, что, хотя мотивы инцеста присутствовали в мифах пятидесяти шести из шестидесяти изученных обществ, его вред для потомства упоминался лишь в пяти случаях. Несколько чаще говорилось о каких-то благотворных последствиях, таких как рождение гигантов и героев. Но даже в этих случаях инцест рассматривался если не как явная ненормальность, то по крайней мере как нечто особенное.

РИС. 20-2. Как мозг создает цвет. Световые волны разных частот сортируются на сетчатке в широкие категории, которые впоследствии мозг «назовет» цветами. Генерируемые сетчаткой нервные импульсы проходят по зрительному нерву к боковым коленчатым ядрам таламуса — главной транзитной и организующей станции. После таламуса визуальная информация попадает в центры обработки в первичной зрительной коре и других отделах мозга (Основано на: David Н. Hubei and Torsten N. Wiesel,«Brain mechanisms of vision», Scientific American, September 1979, p. 154.)

Эффект Вестермарка представляет собой наследуемую склонность выбирать и передавать на культурном уровне один из нескольких (в данном случае двух) вариантов действий. Следовательно, он является одним из эпигенетических правил генно-культурной коэволюции. Параллелью из области медицинской генетики являются гены «восприимчивости» к раку, алкоголизму, хронической депрессии и многим других наследственным заболеваниям, а их более тысячи. Нельзя сказать, что носители таких генов обречены; дело в том, что при определенных условиях они попадают в группу более высокого риска. Если предрасположенный к мезотелиоме человек работает в здании, которое испускает асбестовую пыль, то у него больше шансов заболеть, чем у коллег. Если человек, склонный к алкоголизму, якшается с пьяницами, он рискует спиться быстрее, чем менее «генетически восприимчивые» собутыльники. Эпигенетические правила поведения в области культуры действуют так же, но имеют обратный эффект. Они представляют собой норму; сильные отклонения от них, скорее всего, будут стерты либо культурной, либо генетической эволюцией или же сочетанием этих двух процессов. В этом свете генетические правила генно-культурной коэволюции ничуть не хуже соответствуют широкому определению понятия «эпигенетический», чем восприимчивость к болезням. Согласно национальным институтам здравоохранения США, «эпигенетические изменения» — это «изменения регуляции активности и экспрессии генов, не зависящие от генной последовательности», включая «как наследственные изменения активности и экспрессии генов (в потомстве клеток или особей), так и стабильные долгосрочные изменения транскрипционного потенциала клетки, которые не обязательно являются наследуемыми».

Возьмем пример из совершенно иной области — колоративную лексику. Это второй хорошо исследованный случай генно-культурной коэволюции. Ученым удалось проследить всю цепочку — от генов, диктующих восприятие цветов, до окончательного выражения этого восприятия в языке.

РИС. 20-3. Эксперимент Берлина-Кэя показывает, что врожденное восприятие основных цветов накладывает отпечаток на эволюцию колористической лексики. Носители разных языков помещали обозначения цветов на те участки волнового диапазона, где восприятие цвета наиболее стабильно. (Источник: Charles J. Lumsden and Edward О. Wilson, Promethean Fire: Reflections on the Origin of Mind [Cambridge, MA: Harvard University Press, 1983].)

В природе цвета нет. Во всяком случае, нет его в той форме, на какую привык полагаться неискушенный мозг. Видимый глазом свет—это участок спектрального диапазона с плавно изменяющимися длинами волн, и никакой определенный цвет его не характеризует. Цветное зрение, словно рамку, накладывают на этот участок колбочковые клетки сетчатки и нервные клетки мозга. Сначала световую энергию поглощают фоточувствительные пигменты колбочковых клеток. В зависимости от пигмента различают три типа колбочек — «синие», «зеленые» и «красные». Запущенная светом молекулярная реакция трансформируется в электрические сигналы. Они передаются нейронам сетчатки, формирующим оптический нерв. Здесь информация о длинах волн перекомпоновывается — сигналы распределяются по двум осям. Одну из них мозг воспринимает как ось от зеленого к красному, а вторую — как ось от синего к желтому (желтый определен как смесь зеленого и красного). Конкретный нейрон может возбуждаться сигналом от красных колбочек и ингибироваться сигналом от зеленых. По силе передаваемого нейроном электрического сигнала мозг «понимает», сколько красного или зеленого попало на сетчатку. Совокупная информация от огромного числа колбочек и опосредующих нейронов снова передается в мозг, по перекрестам зрительных нервов к боковым коленчатым ядрам таламуса (это массы нервных клеток, образующие «ретрансляционную станцию» около центра мозга) и далее в группы клеток первичной зрительной коры в крайней задней части мозга.

Эта «раскрашенная» визуальная информация за какие-то миллисекунды распространяется к разным отделам мозга. Его реакция зависит от поступления другой информации, а также пробуждаемых ей воспоминаний. В результате в мозгу возникают образы, которые человек мысленно описывает, например, такими словами: «Я вижу американский флаг; его цвета — красный, белый и синий». Однако давайте попробуем отвлечься от кажущейся очевидности и посмотрим на американский флаг глазами насекомого. Оно уловило бы волны другой длины и «увидело» другие цвета или вообще не различило цветов в зависимости от видовой принадлежности. В любом случае, даже если бы язык насекомого поддавался переводу, перевести его впечатления на наш язык было бы непросто. Американский флаг оказался бы чем-то совершенно иным, и это было бы связано с «насекомой» природой наблюдателя. Может быть, насекомое подумало бы так: «Я вижу муравьиный флаг; его цвета — ультрафиолетовый и зеленый» (муравьи видят недоступный нам ультрафиолетовый цвет, но не различают видимый человеческим глазом красный).

Химия трех пигментов колбочковых клеток неплохо изучена. Мы знаем их аминокислотный состав и форму цепочек, в которую эти аминокислоты связываются. Известна структура ДНК кодирующих их генов в Х-хромосомах, и выявлены генные мутации, вызывающие цветовую слепоту.

РИС. 20-4. На картине Пауля Клее «Новая гармония» (1936) сначала бросаются в глаза красные квадраты, а затем взгляд переходит к другим цветам. Последовательность перехода примерно совпадает с порядком появления обозначений цветов в процессе эволюции колористического лексикона. Однако исследования возможной связи между физиологическими и культурными процессами еще только начинаются. (Пауль Клее, Новая гармония [Neue Harmonie!, 1936, холст, масло, 93.6 х 66.3 см. Музей Гуггенхайма, Нью-Йорк, 71.1960.)

Итак, путем наследственных (и относительно понятных) молекулярных процессов человеческие органы чувств и мозг постоянно «дробят» видимый свет, то есть участок спектра с плавно изменяющимися длинами волн, на упорядоченную последовательность более или менее дискретных полос, которые мы называем цветовым спектром. С биологической точки зрения эта последовательность абсолютно произвольна. Она — одна из многих, которые могли возникнуть в процессе эволюции. А вот с культурной точки зрения эту последовательность произвольной не назовешь. Раз уж она возникла (за счет генетических механизмов), ее не переломишь ни обучением, ни волевым указом. Бесчисленные проявления человеческой культуры, так или иначе связанные с цветом, — производные описанного выше элементарного процесса. Как биологическое явление восприятие цвета контрастирует с восприятием интенсивности освещения — основного после частоты признака видимого света. Если освещенность меняется постепенно, например когда мы плавно вращаем диммер настольной лампы, мы воспринимаем изменение освещенности как непрерывный процесс, которым оно и является. Однако когда мы имеем дело с одночастотным светом (то есть когда в один момент времени проецируется одна длина волны) и переходим от одной длины волны к другой, мы не воспринимаем этой непрерывности. При движении от коротковолновой к длинноволновой части спектра мы сначала видим широкую полосу синего (по крайней мере одну полосу, которую воспринимаем как этот цвет), затем зеленый, затем желтый и, наконец, красный. Добавьте к этим цветам белый (сочетание всех цветов) и черный — отсутствие света.

Это биологическое ограничение запечатлено в колористическом лексиконе всех народов. В своем знаменитом эксперименте 1960 года Брент Берлин и Пол Кэй протестировали концепцию цвета у носителей двадцати языков, включая арабский, болгарский, кантонский, каталанский, древнееврейский, ибибио, тайский, цельталь и урду. Перед волонтерами стояла задача описать колористическую лексику своего языка, и для этого им был предложен простой и точный метод. Им показывали цветовую шкалу Манселла (разноцветные плашки, разложенные слева направо согласно порядку цветового спектра и снизу вверх согласно увеличивающейся яркости) и просили поместить основные обозначающие цвет слова их родного языка на плашку, наилучшим образом соответствующую этому обозначению. Происхождение и звучание этих слов в разных языках, естественно, очень сильно варьировало, но их распределение на цветовой шкале Манселла соответствовало, по крайней мере примерно, основным цветам: синему, зеленому, желтому и красному.

Сильное влияние биологических ограничений на цветовосприятие было выявлено еще в одном эксперименте, проведенном в конце 1960-х годов. Он был основан на интересной особенности языка народа дани, обитающего на западе Новой Гвинеи, — в нем нет слов для обозначения хроматических цветов. Дани разли