Разрушение ядра нравственности.

Как говорилось в гл. 11, «размягчение» морали и нравственности — важный этап в разрушении всего культурного ядра общества и снятии психологических защит против манипуляции. Потому и говорят — устои. Антрополог К. Лоренц сформулировал почти как экспериментальный закон: «Радикальный отказ от отцовской культуры — даже если он пол­ностью оправдан — может повлечь за собой гибельное послед­ствие, сделав презревшего напутствие юношу жертвой самых бессовестных шарлатанов. Юноши, осво­бо­дившиеся от традиций, обычно охотно прислушиваются к демагогам и воспринимают с полным доверием их косметически укра­шенные доктринерские формулы».

С конца 80-х годов в России ведется большая и хорошо разработанная программа по релятивизации, а потом и снятии нравственных норм и запретов и внедрению ценностей радикально аморальных. Главное, конечно, в том, что во многом аморальной стала сама реальность разрушаемого общества, но здесь для нас важно использование этой объективной аморальности как средства воздействия на сознание. Эта безнравственность возводилась средствами массовой информации в норму. Вот самый поверхностный слой морали — нормы приличия в человеческих отношениях. Вряд ли кто-то не согласится, что тот стиль политической «критики», который был принят на телевидении во время выборов в Госдуму в 1999 г., означал разрыв с общепринятыми ранее нормами приличия. Наиболее полно этот разрыв выразил С. Доренко в своих издевательствах над Е. М. Примаковым и Ю. М. Лужковым. Это совершенно не связано с проблемой обоснованности критики, речь именно о приличиях. В начале 90-х годов нарастающее хамство еще воспринималось как выражение страсти реформаторов, их клокочущей ненависти к коммунистам (и, как ни странно, казалось поэтому объяснимым и чуть ли не оправданным). Но теперь это было хамство по отношению к своим. Иными словами, хамство как моральный принцип.

Стандарты, впрочем, задала сама власть. Выставляемая напоказ аморальность стала ее символом веры. Это сильно ударяет по сознанию, просто ставит людей в тупик. Чубайс, чуть ли не второе лицо в государстве, прямо говорит, что власть обязана врать. О чем после этого спорить! Управделами президента П. Бородин с хохотом комментирует выданный в Швейцарии ордер на его арест — и тут же назначается большим начальником нового союзного государства. Уголовные дела на высших чиновников типа В. Шумейко закрываются по указанию Кремля, немыслимые документы о воровстве и коррупции приближенных к вершине власти людей публикуются в книгах — без всяких для них последствий, кроме их глумливого смеха. Сама эта наглость — инструмент воздействия на сознание.

Много связано и с кровью. Делами демократов был возмущен даже известный антисоветчик В. Буковский. Он сказал в выступлении летом 1993 г. : «Вот небольшой, но, на мой взгляд, очень показательный пример. Это интервью популярной английской газете известного всем человека, бывшего генерала КГБ, а ныне большого героя российской демократии Олега Калугина, под броским заголовком «Я организовал убийство Маркова». Для тех из вас, кто не знаком с деталями этого дела, напомню вкратце, что Георгий Марков, болгарский диссидент, был убит в 1978 г. в Лондоне отравленным шариком, выстреленным из специально сделанного зонтика... И вот сегодня генерал Калугин не без гордости рассказывает нам, как он это убийство организовал по просьбе болгарских товарищей. За усилия он был награжден подарком — охотничьим ружьем. Сам по себе пример, может быть, и неинтересен и о нем можно было бы не упоминать, если бы не полное отсутствие раскаяния в этом интервью, какого-либо угрызения совести».

Диапазон таких инъекций безнравственности был очень широк — от похвальбы убийством до мельчайших, но очень частых уколов. Первая передача телепрограммы «Ступени» в 1988 г. была посвящена детскому дому. Директор была «сталинисткой» (и даже имела дома портретик Сталина), и требовалось показать, что и она, и не вос­ставшие против нее педагоги — изверги. И вот, да­ма с ТВ вытягивает, как клещами, у 10-12-летних маль­чи­ков нелепые и неприличные сплетни о преподавателях и воспитателях. Совершив свой удар по хрупкой структуре детского дома, демократы с ТВ отбыли к своим семьям. Аморальное, с точки зрения «отцовской культуры» дело было совершено хладнокровно, как технологическая операция.

Важное место в перестройке сознания заняла сексуальная революция. Чего стоят своей возведенной в принцип половой распущенностью книги — и автобиографический роман М. Арбатовой, и восторженная книге о Лиле Брик А. Ваксберга. Чем-то потусторонним кажется и совсем недавняя (17 июля 1999 г.) статья в «Независимой газете» о II Международной эротической выставке в Петербурге. Автор — Бесик Пипия (скорее всего, псевдоним). Вот пассажи из восторженной статьи: «Наибольший интерес у посетителей выставки вызывали живые «экспонаты» — русские красотки с величаво грациозными, обезоруживающими фигурами, божественно роскошными телами, вкусными, зовущими губами. Мужчины всегда собирались там, где красавицы демонстрировали груди... Сияющие глаза женщин можно было видеть у стенда, где были выставлены около 200 видов заменителей мужчин, которые «всегда могут»... Корреспондент «НГ» задал несколько вопросов главному идеологу выставки, заведующему кафедрой сексологии и сексопатологии Государственной еврейской академии имени Маймонида, секретарю ассоциации сексологов РФ, профессору Льву Щеглову: «Какова цель выставки?» — «Формирование у населения эротической культуры, которая блокирует тоталитарность».

Здесь все интересно — и «Государственный» характер еврейской академии, взявшей на себя роль идеолога сексуальной революции, и ее место в борьбе с «тоталитаризмом», и упомянутая вскользь национальная принадлежность «женского мяса» на международной выставке. Это — 1999-1 год. Но началось все сразу после смены власти в КПСС.

Поначалу вызывал шок непонятный и неожиданный поворот молодежной прессы. В 1986-87 гг. «Московский комсомолец», массовая газета, вдруг начал печатать большую серию статей, пропагандирующих оральный секс. Это казалось полным абсурдом. Потом пошли «письма читателей» (скорее всего фальшивые), в которых девочки жаловались на мам, отнимающих у них и рвущих в клочки их любимую газету. СМИ стали узаконивать аморальное и асоциальное поведение подростков — совсем как поступали с подростками фашисты в период прихода к власти (я не провожу аналогий в политических целях между нашими демократами и фашистами, но технологии манипуляции у них во многом схожи). Юристы и психологи пишут в 1991 г. : «Подростки потеряли интерес к привычным общественным ценностям и институтам, традиционным формам проведения досуга. Они больше не доверяют миру взрослых. Не случайно стремительно растет армия ничем не занятых подростков (с 1984 г. она увеличилась в шесть раз). В пресловутых молодежных «тусовках» неминуемо наступает сексуальная деморализация несовершеннолетних девушек».

К концу перестройки началась прямая пропаганда проституции. Идеологические работники перестройки не просто оправдывали ее как якобы неизбежное социальное зло, они представляли проституцию чуть ли не благородным делом, формой общественного протеста против несправедливостей советского строя. Актриса Е. Яковлева (исполнительница главной роли в фильме П. Тодоровского «Интердевочка») так объяснила, что такое проституция: «Это следствие неприятия того, что приходится «исхитряться», чтобы прилично одеваться, вечно толкаться в очередях и еле дотягивать до получки или стипендии, жить в долгах... Проституция часто была для девочек формой протеста против демагогии и несправедливости, с которыми они сталкивались в жизни». Проституция как форма протеста девочек против демагогии! Браво, деятели культуры!

Сейте разумное, доброе, вечное.

Сейте, спасибо вам скажет сердечное русский народ...

Кто-то из писателей сказал, что до Тургенева «тургеневских барышень» в России не было. Но по силе воздействия на массовую публику Тургенев не идет в сравнение с телевидением. Например, в последние годы ТВ сыграло большую роль в становлении проституции не только как формы протеста, но и как организованного бизнеса. Как говорят, оно «институционализировало» проституцию в Москве: дало информацию об условиях работы, ее организации, ставках и т. д. Специалисты из Академии МВД пишут в 1992 г. : «Росту проституции, наряду с социально-экономическими, по нашему глубокому убеждению, способствовали и другие факторы, в частности, воздействие средств массовой информации. На начальном этапе содержание их материалов носило сенсационный характер. Отдельные авторы взахлеб, с определенной долей зависти и даже восхищения, взяв за объект своих сочинений наиболее элитарную часть — валютных проституток, живописали их доходы, наряды, косметику и парфюмерию, украшения и драгоценности, квартиры и автомобили и пр... Массированный натиск подобной рекламы не мог остаться без последствий. Она непосредственным образом воздействовала на несовершеннолетних девочек и молодых женщин. Примечательны в этом отношении результаты опросов школьниц в Ленинграде и Риге в 1988 г., согласно которым профессия валютной проститутки попала в десятку наиболее престижных».

Разрушая отрицательное отношение к проституции, ставшее в советском обществе устойчивым стереотипом, демократическая пресса никогда не напоминала о социальной цене этого явления. Между тем, к концу перестройки от проституток венерическими болезнями ежегодно заражались свыше 350 тыс. мужчин. В 90-е годы наблюдается экспоненциальный рост числа зараженных (в 1996-97 гг. заболеваемость сифилисом среди подростков была в 100 раз выше, чем в 1988 г. ; не на 30%, не в два раза больше — в сто раз!).

Недавно вопрос о нравственности был поднят на принципиальную высоту, и представители оппозиции имели возможность сказать важное слово, но оказались к этому не готовы. В 1999 г. Госдума приняла, а Совет Федерации утвердил закон «О Высшем совете по нравственности на телевидении и радиовещании». Ельцин сразу наложил на этот закон вето. Казалось бы, и дело с концом, но демократы подняли большой шум, и тут они правы. Дело не в практике, а в философии. Закон прямо вопросы не ставит, своими именами вещи не называет, но косвенно затрагивает самое сокровенное во всей программе переделки России. Сам факт, что кто-то упомянул это сокровенное — нравственность, то есть понятие о Добре и зле, создает совершенно недопустимый прецедент. Раз упомянули, значит, задумаются. Глядишь, начнут спрашивать и советоваться. Поэтому демократы в связи с законом предприняли большой смотр своих умов и душ, доводя свои вопросы до сути.

27 марта 1999 г. на НТВ провели съемки их передачи «Суд идет» — иск Фонда защиты гласности (А. Симонов) против комитета Думы по культуре, который готовил закон (С. Говорухин, который тогда принадлежал к оппозиции). Меня позвали быть свидетелем Говорухина. Вопреки ожиданиям, фарс обернулся тяжелым и упорным спором. Он длился 5 часов и на нем были высказаны важные вещи. В передачу они, конечно, не попали, но важно, что мысли были облечены в слова в присутствии сотни студентов. Уже это немало — они были свидетелями процесса, хода мысли, которая еле видна через недосказанное. Важно было и обнажение важных установок влиятельной части оппозиции.

Главным оратором был сам Говорухин — и ответчик, и адвокат, и свидетель в одном лице. Оратор он блестящий — беспардонный и умело сбивающий с толку оппонента. Любо-дорого смотреть. Он так умело упрощает проблему, а потом вообще ее искажает, что оставляет противника, который пытается что-то сказать по сути, просто в дураках. А противниками у него были, помимо А. Симонова (он, впрочем, молчал), и безобидной Мизулиной, краснобаи Гордон, Шендерович и Минкин.

Но если смотреть на такие редкие споры не как на интеллектуальный бокс, а как на конфликт идей, то выходит, что Шендерович был выше Говорухина. Он (и, косноязычно, Симонов) заявили прямо и ясно, что отвергают главный устой русской культуры — существование совести, скрепляющей людей в народ. Их кредо таково: нравственность — личное дело каждого, поэтому никакого права давать нравственную оценку делам индивида народ, общество и государство не имеют. Такая оценка есть тоталитаризм и цензура.

На это фундаментальное заявление Говорухин ответил доводом второстепенным: «Нравственность — это правда». Сегодня, мол, телевидение в руках олигархов, они не допускают к экрану тех, кто имеет иную точку зрения. В результате возникают зоны умолчания (как в случае приватизации, банковских пирамид, болезни Ельцина и т. п.). Правда искажается, и это безнравственно. Все это правильно, но это проблема низшего уровня. Довод Говорухина не отвергает кредо Шендеровича, он лишь просит плюрализма — чтобы кроме Чубайса можно было услышать Абалкина, и кроме Козырева — Бессмертных.

По сути же проблемы Говорухин и Шендерович сходятся, причем обе их точки зрения именно тоталитарны — доведены до абсолюта, до абсурда. Совещаясь перед записью, я предлагал Говорухину задать Шендеровичу вопрос: считает ли он, что индивид имеет право сбросить на публике штаны и показать всем голый зад? Если нет, значит, это не личное дело, общество имеет право защитить себя от такого зрелища, вводя понятие «оскорбление нравственности» — цензуру. Но в этом примере видно, что нравственность не сводится к правде (наоборот, штаны как раз скрывают правду, создают «зону умолчания»). Поэтому мой вопрос не был принят, он противоречил тезису Говорухина.

Набор примеров и весь контекст этого тезиса таков, что «правда» сводится в нем к достоверной информации о действительности («у Ельцина был инфаркт», «в Самашках ОМОН не казнил детей») и к альтернативному прогнозу ближайшего будущего («приватизация нанесет вред», «ГКО рухнут»). Это — правда разума. Относительно такой правды не может быть нравственного конфликта, а есть лишь проблема неполного знания или недобросовестности в его сообщении. Нравственность, эквивалентная такой правде, есть лишь одно из воплощений знания научного типа. Она с философией Шендеровича вполне совместима.

Здесь ли корень той драмы, что переживает Россия? Совсем нет. Главное — разлом в нравственности не ума, а сердца. Как пишет Н. А. Бердяев, «у Достоевского есть потрясающие слова о том, что если бы на одной стороне была истина, а на другой Христос, то лучше отказаться от истины и пойти за Христом, т. е. пожертвовать мертвой истиной пассивного интеллекта во имя живой истины целостного духа». Таким образом, тезис «нравственность — это правда» не противостоит демократам. Им противостоит «истина целостного духа». Иными словами, «нравственность — это правда и добро». Здесь — разлом, и здесь мы с Шендеровичем несоединимы, потому что понятие добра не есть достояние индивида, это плод культуры, создаваемой и хранимой народом.

Не вдаваясь в этот вопрос, Говорухин выразил, на мой взгляд, фундаментальную слабость нашей оппозиции в целом. Она как бы не видит, что в России, в самом ее народе, а значит и культуре, произошел именно раскол. Раскол не сводится к жадности, подлости, некомпетентности или глупости одной какой-то части (хотя все это имеет место и усложняет обстановку). Он проходит по самому ядру ценностей и разделяет людей по их отношению к проблемам бытия, главным проблемам. Люди занимают разные позиции не потому, что неполна «правда» и они лишены информации, а вследствие своего нравственного выбора. Иными словами, в России возникли две разных системы нравственных ценностей, каждая из которых обретает свое знамя и свой язык. Раскол этот созревал давно, и советский период был исторически недолгим восстановлением единства (вернее, инакомыслящие были в условиях сталинизма слабы и загнаны в подполье).

Что происходит, когда политики оппозиции не признают наличия раскола общества в сфере нравственности? Они способствуют усилиям власти отвлечь внимание гражданина от того нравственного выбора, перед которым он стоит почти каждый раз, когда принимается какое-то политическое или экономическое решение. Это и есть главная задача манипуляции сознанием. Манипулятор должен прежде всего добиться, чтобы человек воспринимал каждое изменение как проблему решения, а не выбора. Он не должен задумываться о том, хорошо ли приватизировать землю, он должен лишь думать о том, как ее приватизировать. Вот в этом вопросе можно допустить борьбу мнений, взаимные обвинения Чубайса и Лужкова, даже демонстрации независимых профсоюзов.

Когда политики оппозиции не признают конфликта ценностей, они, сами не всегда это осознавая, принимают ценности тех, кто обладает властью и собственностью. Значит, на деле они становятся соучастниками власти в управлении, хотя им разрешают и даже обязывают бороться с властью по второстепенным вопросам: об отставке негодного чиновника, о борьбе с преступностью или своевременной выплате зарплаты. Поскольку на деле часть общества, которую, как предполагается, представляет оппозиция, исповедует непримиримо иные ценности, никакого шанса на массовую поддержку такая оппозиция не имеет — к ней относятся довольно равнодушно. Потому что на деле она эту часть общества в политике не представляет. Ибо в главном политика определяется ценностями.

Конечно, левая оппозиция заявляет, что она привержена идее социальной справедливости. Но сами по себе это пустые слова, то же самое говорит и Гайдар, и Брынцалов. Никто себя не назовет несправедливым и безнравственным. Важна расшифровка. Она и следует: левые теперь за рыночную экономику и против уравниловки. Отсюда и выводится профиль нравственности. В чем справедливость рынка? В двух вещах: полная свобода сделки (хочу — покупаю, хочу — нет) и ее честность (без обвеса и обсчета). Значит, в рыночной экономике несправедливо и безнравственно платить зарплату шахтерам за то, что они производят уголь, который дешевле купить в Австралии. Им платят лишь потому, что нарушена свобода сделки (дорогой уголь Кузбасса покупают под давлением политики). Им платят, вырывая кусок у других граждан. В рыночной экономике безнравственно давать жителям дотации на оплату воды и отопления. Пусть оплачивают покупаемые ими блага полностью. Почему у Брынцалова, который живет в своем доме, отнимают в виде налогов деньги, чтобы оплатить тепло для жителей пятиэтажек в какой-нибудь Вологде? Несправедливо наказывать фирму, которая прекратила подачу тепла во Владивостоке, потому что за это тепло ей не платили. Где же здесь свобода сделки и где честная оплата за взятый товар? Не желаешь платить — не надо, ставь печку, разжигай костер. Ты свободен! Немцов со своей жилищно-коммунальной реформой был здесь абсолютно честен. Более того, он проводил в жизнь те ценности, которые признаны НПСР. Свобода сделки и эквивалентный обмен — не безнравственность, а именно стройная и непротиворечивая система нравственных ценностей.

Я лично отвергаю эту нравственность, я отвергаю ценности рыночной экономики, я требую уравниловки! Я считаю, что право жителей Вологды на жизнь и тепло ценнее, чем свобода сделки. Заявив это, я могу с ясной головой звать людей, которые со мной согласны, оказать давление на Немцова и добиться компромисса с ним. А если окажется, что нас много, то и подавить его. Но если я ценности Немцова разделяю, то моя борьба с ним — спектакль. Я борюсь за то, чтобы к кормушке нас с ним пускали по очереди.

Строго говоря, после признания ценностей рынка оппозиция лишилась законных оснований на патриотическую риторику. Что значит «не подписать договор СНВ-2» или «дать Сербии ракеты С-300»? Ведь наш ядерный щит и ракеты — реликт, остатки нерыночной экономики. Будем же честными в сути! Эти остатки иссякают, и скоро их не будет. Рыночная Россия содержать научно-технический потенциал, способный создавать такие системы, не может (да его уже и нет). Значит, ни о каком военном паритете с Западом при рынке и речи не будет идти. Хотите рыночной экономики — готовьтесь к новой реальности, не вводите в заблуждение людей своей картонной саблей. Мало нам Цусимы?

Не признавая раскола и негласно приняв ценности «сильных», разные течения оппозиции выработали целый набор «паролей», которые они выкрикивают, попав в обстановку спора. Они дают знак политическому противнику: «Мы с тобой одной крови — ты и я!». То Петр Романов вдруг заявит, что его идеал государственника — Столыпин. То Шафаревич подтвердит в 1998 году, что «социализм — путь к обрыву». В дебатах с Шендеровичем Говорухин выполнил ритуал обнюхивания блестяще и убедительно. Сразу подчеркнул, что он не желает возвращения в проклятое советское прошлое. Его фильм «Так жить нельзя» нанес советскому строю сокрушительный удар. Аргумент неотразимый, пароль принят. Далее идет напоминание, что он настрадался от советской цензуры (это — общий пароль нашей художественной интеллигенции). Затем, что он бы мечтал видеть во главе Высшего совета по нравственности Солженицына или Лихачева (хотя это уж никак не вяжется с формулой «нравственность — это правда»). Наконец, тонкий упрек в адрес телевидения, которое все время показывает «позор Госдумы» — Макашова, Шандыбина и Жириновского («а ведь в Госдуме помимо десятка таких идиотов есть множество умнейших и благороднейших людей — Мизулина, генерал Громов, Явлинский»). Все эти знаки были приняты, и спор с Шендеровичем, строго говоря, свелся к спору между своими — о деталях. Оба против цензуры, и разница лишь в том, что один считает Высший совет органом цензуры, а другой — нет. Почему нет? Потому, что Высший совет не запрещает выпуск передачи, а наказывает вещателя после передачи. Разница, конечно, существенная, но не принципиальная.

Не буду здесь углубляться в саму проблему свободы слова и цензуры. Отмечу только, что оппозиция не осмеливается отвергнуть кредо Шендеровича открыто — как элементарный обман. Без цензуры не существует общества. Наличие запретов, реализуемых через какую-то разновидность цензуры, явля­ет­ся условием сохранения любого общества. Что можно, а что нельзя говорить и показывать на публике, определяется культурными устоями. Если эти устои в разных частях общества резко различаются, нужно ввести конфликт в рамки права — заключить соглашение. Вместо того, чтобы клясться в своей ненависти к цензуре, следовало бы признать наличие культурного противостояния и вести переговоры о согласованных запретах на агрессивное выражение своих ценностей. А раз «мы тоже против цензуры», то почему бы шендеровичам не показать Россию в виде свиньи, которую режут? Оппозиция что-то говорит о «цензуре совести». Но Масюк или Доренко и не идут против своей совести. Просто она у них совсем другая, чем у Макашова.

В дебатах на НТВ вопрос был поставлен ребром, и демократы отвергли устои русской культуры как рамки, ограничивающие их телевидение, отвергли совершенно честно и открыто. Надо отдать должное НТВ — оно подняло вопрос на философскую высоту, выставив против закона Госдумы В. Шендеровича и А. Гордона — основателя и генерального секретаря Партии общественного цинизма. Они не жевали демократическую жвачку, как Мизулина. Шендерович как-то сказал в своих стихах: «Не знаю, кто меня определил стать раком у российского безрыбья». По сути верно, хотя и жеманно (никто его раком не ставил, он сам тяготеет к этому — эстетически). В этическом плане Россия для его партии — безрыбье. Значит, не массовой приверженностью к ценностям «общественного цинизма» сильна эта партия, а деньгами Гусинского и реверансами Говорухина.

То, что мог сказать на «суде НТВ» я, было никому не нужно и выглядело как досадная помеха. Да и в законе, который я защищал, мои интересы не очень-то отражены. Для меня главная проблема нравственности на нынешнем телевидении — не голые задницы и не отсутствие Абалкина и Бессмертных, а непрерывное и изощренное издевательство с экрана над тем, что я считаю добрым и прекрасным. Цензура совести Шендеровича меня от этого не защищает, и я требую цензуры закона. Мне же одна сторона отвечает, что пока ОМОН послушен, плевать на меня хотели. А другая сторона отвечает, что «нравственность — это правда».

Отрицание нравственных устоев «отцовской культуры» идет и в искусстве, но главное, продукты нового искусства пропагандируются СМИ и подкрепляются премиями. Эти знаки официального признания не могут не действовать на сознание, особенно молодежи. Вот, был поднят на щит Яркевич. «Ого­нек» назвал Яркевича писателем-93 (а кое-кто даже «дву­смы­сленно» назвал его «последним русским писателем»). Послушаем «Независимую газету», где Олег Да­вы­дов дает диагноз новой литературе в статье «Яркевич как симптом». Вывод таков: «Мы имеем дело со становящейся философией культуры тех «новых русских», льстецом и рупором ко­торых является такая замечательная газета, как «Коммерсантъ», а литературно-художественным воплощением — разобранные выше текс­ты Яркевича».

По словам самого Яркевича, он написал трилогию, аналогичную трилогии Льва Тол­стого «Детство. Отрочество. Юность». У Ярке­ви­ча эти части называются: «Как я обосрался», «Как меня не из­на­силовали» и «Как я занимался онанизмом». Все эти гадости име­ют у Яркевича не только сюжетный, но и метафорический смысл. Как пишет О. Давыдов, во второй части «выясняется, что маньяком, насилую­щим мальчиков, оказывается... русская культура». Что же до «юности», то «онанизм в этом тексте — метафора свободного ду­­ховного пространства. Он как бы снимает основной (по мнению Яр­кевича) грех русской культуры: социально-политическую ангажи­ро­ван­ность, замешанную на агрессии». То есть, опять же главное — тема разрыва с духовным пространством русской культуры, осво­бождения от нее хотя бы через онанизм. Чего же ждать «старым рус­ским», когда эти отягощенные комплексами юноши полностью овладеют культурой? В каких конкретно действиях выразится их патологическая ненависть и жажда мести?

А что с их детьми? Да то же самое. Главному идеологу А. Н. Яко­в­леву вручены кассеты с тщательно отобранными мультиками, ко­то­рыми он должен пичкать детей с утра до вечера. Черепашки-ниндзя! Борис Минаев в «Независимой газете» с одоб­ре­нием рас­кры­вает смысл этой культурной программы: «Ржавые гвозди не про­сто так вбиваются в свежую необстру­ганную доску, а скрепляют одну доску с другой, образуют конструкцию, угол, на который уже можно опираться при строительстве любого сознания. Ведь для то­го, чтобы легко нанизывать один сюжет за другим — надо довести этот абсурд до полной дикости, до кича, до аб­со­лют­ного нуля». Сам выбор «гвоздей», которыми скрепляется дет­ское сознание, сделанный ТВ, означает прин­ципиальный разрыв со всей траекторией русской культуры. В ней были очень строгие критерии допуска художника к детской душе — пробегите мысленно нашу детскую литературу, ра­дио, кино. Дикий абсурд детского кича сегодня — не ошибка, не признак низкой ква­лификации. Это — шприц с ядом, вводимым в будущее России.

Что же нравится Б. Минаеву? «Дети перестают воспринимать урод­ство, неполноценность, страхолюдность — как нечто чужое, чуж­дое, страшное. Они начи­на­ют любить это страшное. Они начи­на­ют понимать его. Мой шестилетний сын спросил: пап, а кана­ли­за­ция ведь — это где какашки плавают? И глаза его весело бле­с­тели... Оказывается, и там можно жить!». В этом все и дело. И в дерьме можно жить — ничего страшного, значит, не про­исходит. Мы только должны отказаться от веками сложившимся в на­шей культуре чувства безобразного.

И нагнетается всеми способами «эс­тетика безобразного». Жир­ный, нарочито грязный и потный певец, колыхаясь всей тушей, что-то поет о девочке — из него делают звезду телеэкрана. Из по­литиков на экран чаще всего вытаскивают тех, кому выступать следовало бы только по радио. Гойя, кому пришлось наблюдать своих перестройщиков-либералов, призывавших в Испанию демократа Наполеона, написал на одном из своих ри­сунков: «Есть люди, у ко­торых самая непристойная часть тела — это лицо, и было бы не худо, если бы обладатели таких смешных и злополучных физиономий прятали их в штаны». Идеологи реформы ставят обратную за­дачу — приучить к безобразному как норме. Создать новую куль­турную нишу для российской элиты. Минаев пишет о ней: «Это ниша грязи, канализации, какашек (то есть близости к ним), ниша доброго и благородного уродства, стра­холюдной мута­ции. А если говорить короче — это ниша небрез­гливости».

Это явление раскрыл Достоевский в пророческом обра­зе: Федор Карамазов «порвал нить» с культурными нормами, про­де­монстрировал свою небрезгливость и породил Смердякова. Этого и добиваются реформаторы культурными средствами — им нужны миллионы смердяковых, а не Жуковы и Гагарины. Если это случится, то­гда сбудется вывернутая наизнанку формула «Красота спасет мир». То есть, смердяковы его погубят. Ибо антропологи (Конрад Ло­ренц) давно предупредили: брезгливость, инстинктивное неприятие безобразного было важнейшим условием эволюции человека и под­дер­жания здоровья всего биологического вида.