КонецформыначалоформыРациональное и мифологическое в регулятивно–смысловой сфере

Анализ смысловых конструктов и входящих в их состав знаний, ценностей и норм будет неполным, если мы не рассмотрим вопрос об источниках, из которых журналист черпает элементы регулятивно–смысловой сферы. Можно назвать несколько таких источников. Прежде всего это систематизированные формы общественного сознания: философия, наука, профессиональное искусство. Из науки журналист черпает знания, идеология предоставляет ему систему ценностей и идеалов, теоретически осмысленная методология профессиональной деятельности обеспечивает наиболее рациональными методами творчества. Особое значение имеет философия, которая представляет собой теоретическую форму мировоззрения или предельно общую мировоззренческую теорию.
Ни в коей мере не преуменьшая значимости систематизированных источников формирования смысловой сферы журналиста, следует все же констатировать, что значительно большее влияние на него оказывают как его непосредственный жизненный опыт, так и носитель жизненного опыта других людей – здравый смысл (обыденное сознание).
Говоря о значимости такого источника смысловых конструктов, как непосредственный жизненный опыт, мы имеем в виду то обстоятельство, что с первого дня своего появления на свет каждый человек попадает в определенную, характерную именно для данного общества (в данной точке его развития) систему разнообразных представлений, определяющих координаты мировидения и способы существования и действования личности в этом мире. Совокупность коллективных представлений, в которые личность "окунается" сразу по пришествии в этот мир, была и остается предметом исследования многих ученых.89
Эти коллективные представления, хранителем и носителем которых является обыденное сознание, навсегда входят в структуру смысловой сферы журналиста и во многом определяют траекторию его поведения. Поэтому понять многие особенности смысловой сферы журналиста можно только в том случае, если будет изучена та система коллективных представлений, в рамках которой начиналось формирование его личности.
Говоря об обыденном сознании, обычно имеют в виду совокупность стихийно формирующихся в процессе повседневной жизни и практики массовых и индивидуальных представлений людей, ограниченных, как правило, рамками житейского опыта. Отличительными негативными признаками такого сознания (по сравнению с теоретическим) считались (а иногда считаются до сих пор) его поверхностный, несистематизированный характер, некритичность в отношении собственных продуктов, косность, стереотипность и т.п. Вот почему обыденное сознание часто является объектом критики со стороны профессиональных ученых. Оценки обыденного сознания как сознания неразвитого, неполноценного и в связи с этим лишь как временного этапа в развитии духовной культуры человечества до сих пор встречаются в философской и популярной литературе.
Такое понимание обыденного сознания, а следовательно, и его продукта – обыденных знаний, ценностей и норм, является следствием узкоспецифического подхода к сфере человеческих представлений, когда совершенно не учитывается весь тот социально–культурный контекст, в котором существует и развивается жизнь человека. Новое, более широкое понимание этой проблематики заставляет и к обыденному сознанию подойти несколько по–другому, стремясь уяснить не только его минусы, но и позитивную специфику. В рамках этого широкого подхода сформулировано более конструктивное понимание обыденного сознания: "Обыденное сознание является такой же естественной стадией общественного сознания, как и научное мышление. Развитие последнего не отменяло, не отменяет и не будет, по–видимому, отменять или изживать обыденное сознание. Обыденное сознание в жизнедеятельности человеческого общества решает свои задачи, и эти задачи не решаются средствами научного мышления".90
Процесс интеллектуализации обыденного сознания, механизм проникновения в его состав научных знаний до сих пор не исследованы в достаточной степени. Однако бытующее мнение о том, что высокий уровень образования и насыщенность современного обыденного сознания продуктами научной деятельности превращает обыденное сознание в научное, представляется ложным. Во–первых, научное знание, попав в орбиту обыденного сознания, теряет свою научность (не теряя своей относительной истинности), поскольку отрывается от породившей это знание теории, от тех корней, на которых это знание выросло. Обыденное знание воспринимает только результат научного познания и то только такой, который приспособлен для массового осознания и использования.
В процессе восприятия научных знаний и выводов обыденное сознание препарирует их, ужимает, доводит до состояния практически–рецептурных правил, непосредственно используемых в житейской практике. Усваивающее только готовые результаты научного познания, обыденное сознание принимает их, основываясь на доверии к науке. Но в этом доверии кроется и достаточно серьезная опасность фетишизации результатов любого научного исследования. Фетишизация науки обыденным сознанием представляется не менее вредным явлением, чем опора на магию и суеверие, поскольку теряется самое кардинальное свойство науки – критичность и сомнение, дискуссионность. Да и в практическом отношении такое отношение к науке чревато серьезной опасностью, поскольку неизбежные ложные результаты, далеко не всегда своевременно опровергаются и могут довольно долго функционировать в виде истинных положений, используемых для практической ориентации.
Во–вторых, обыденное сознание носит принципиально неспециализированный, всеобщий характер, в то время как любое научное знание (кроме философского), является знанием специализированным. В силу этого научное знание, попадая в орбиту обыденного сознания, теряет свой специализированный характер и становится всеобщим, массовым, непрофессиональным. В процессе такого "расспециализирования" научное знание превращается в популярное, теряет тонкости и детали научного познания, без которых оно становится во многом неинтересным, по крайне мере для ученого. Люди знают – в рамках своего обыденного сознания – некоторые результаты научных изысканий Аристотеля, Галилея и Ньютона, но не знают ни механизма возникновения этих знаний, ни рамок их истинности, ни взаимоотношений с другими типами знания.
Специфической характеристикой здравого смысла является его мифологичность.91
Мифы, в том числе и современные, представляют собой плод общенародной фантазии, обобщенно отражающей действительность в виде чувственно–конкретных персонификаций и одушевленных существ, которые мыслятся вполне реальными. В ряде случаев миф выступает эквивалентом науки, цельной системой, с помощью которой воспринимается и описывается мир.
Особенностью мифологизированной картины мира является четкая поляризация на силы зла и силы добра. Отсюда деление всех мифов на две группы: мифы идиллические (воплощающие благостную картину реализованной справедливости) и эсхатологические (предлагающие сюжеты трагического противостояния, злой и всепроникающей воли, никогда не реализуемой справедливости). Т.Манн обозначил это более конкретно: химеры и кошмары. В качестве мифов–химер можно упомянуть то, что К.Маркс называл современной мифологией с ее богинями справедливости, свободы, равенства и братства. Он также подчеркивал, что ежедневная пресса и телеграф фабрикуют больше мифов за один день, чем раньше можно было изготовить за столетие...
Многие исследователи полагают, что миф в принципе не может быть замещен рациональным знанием. А.Ф.Лосев утверждал: "Всякая живая личность есть так или иначе миф". Так, высшая духовная потенция личности – любовь в ее духовной ипостаси – представляет собой вариант мифологического сознания. Например: девушка влюблена в военного; стоило ему оставить службу, снять форму, как чувству пришел конец – миф исчез. У лермонтовской княгини Мери наоборот: когда она увидела Грушницкого в эполетах, пропал заинтересовавший ее и придуманный ею ореол мученичества – она считала юношу не юнкером, а разжалованным, то–есть любила не Грушницкого, а миф.92
В социальном плане значимость мифа определяется тем, что мифы утверждали в прошлом и продолжают утверждать в настоящем принятую в данном обществе систему ценностей, поддерживали и продолжают поддерживать определенные нормы поведения. Современный человек, так же как первобытный дикарь, наделяет явления и вещи реального мира неким дополнительным значением, фиксирующим особое ценностное или нормативное значение этих явлений и вещей. Например, уже упоминавшийся выше автомобиль выступает не просто как средство передвижения, а как мифологический объект поклонения и образ эпохи.
В судьбе мифа в XIX и XX веках произошли существенные перемены. Он стал выразителем неосознанных стремлений и ожиданий больших масс людей, средством социальной ориентировки толпы, а иногда и движущей силой истории. В последние десятилетия происходит своеобразная политизация мифа, он как бы утрачивает онтологическое, бытийное содержание, присущее классическому мифу. На первый план выдвигается его функциональный смысл, то есть способность сплачивать людей, развязывать политическую энергию.
Все сказанное выше позволяет определить миф как целостный смысловой комплекс, в эмоционально–чувственной форме воспроизводящий образ разумного действия, опирающийся на внерациональные, внеисторические, внеличностные основания, скрытые в глубинах коллективного бессознательного.
Так понимаемый миф есть, конечно же, элемент духовной и практической жизни не только наших предков, но и нас самих.
XX век показал, что мифологическое сознание может не только уживаться с научно–рациональным, но в определенных условиях подавлять его, а иногда и ставить себе на службу. Именно поэтому проблема мифомышления в последние годы стала предметом оживленных дебатов. Вагнер, Ницше и Бергсон, так называемая "философия жизни" и психоаналитики, ученики Фрейда и Юнга, современные этнографы – все они так или иначе оценивали и оценивают миф как феномен, который не погиб, не исчез при свете цивилизации, а продолжает существовать.
В начале 80–х годов известный исследователь мифологии Е.М.Мелетинский говорил о том, что некоторые особенности мифологического мышления могут сохраняться в массовом сознании наряду с элементами философского и научного знания, строгой научной логикой. При некоторых условиях массовое сознание может служить почвой для распространения социального или политического мифа. Хотя тут же замечал, что в целом в развитом цивилизованном обществе мифология исторически изжила себя и может сохраняться только фрагментарно, спорадически, на некоторых уровнях. Однако несколько лет спустя этот исследователь был вынужден заявить нечто более радикальное: "Мифологический уровень является важнейшим уровнем массового сознания. Он может противоречить многим другим его уровням. Если вы приглядитесь к "философии" многих людей, то у них просто каша в голове из самых разных – рациональных и иррациональных – представлений. И вообще, в сознании людей уживается гораздо больше противоречий, чем нам обычно кажется."93
Совершенно очевидно, что в глубинах общественного массового подсознания бродят мифотворческие силы. Они существуют в виде неясных туманностей, в качестве какой–то облачности и время от времени проливаются на нас обильными осадками. Отвечая на вопросы корреспондента "Московских новостей", главный редактор журнала "Искусство кино" Даниил Дондурей заметил, что "мифология для огромной части людей важнее, чем реальность. Должны существовать идеальный мужчина, идеальная женщина, идеальный ребенок, идеальный лидер. Это особенная тяга человека к праперсонажам, идущая из доисторических времен...".94
Подчеркивая значимость объективных причин существования мифологических представлений, нельзя вместе с тем умолчать и о других факторах. Прежде всего речь идет о том, что в недалеком прошлом были социальные силы, и довольно могущественные, заинтересованные в насаждении самых фантастических представлений как о природных явлениях, так и о законах общественной жизни. Лысенковщина в биологии, концепции, направленные на прославление и закрепление культа личности в социлогии, возводившиеся в ранг непререкаемой истины нелепые представления в языкознании, экономике и других науках – все это в немалой степени способствовало формированию и "затвердеванию" мифов, влияние которых мы испытываем по сегодняшний день и будем, по–видимому, испытывать довольно долго.
Эти социальные силы использовали громадный пропагандистский аппарат для насаждения целой системы мифов, извращенно воспроизводивших историю страны и историю общественных движений, фальсифицировавших законы общественного развития. В угоду верноподданическим ритуалам приносилась нормальная логика здравого смысла, не говоря уж о науке.
Естественно, что в любом обществе создаются свои мифы. Как пишет в "Независимой газете" М.Ремизова, "Мифология может твориться в любое историческое время, важно только, чтобы по счастливому выражению Киплинга, "мир был совсем новенький", то есть такой, где формируется пантеон богов и формулируются законы мироздания."95
В прошлые годы мы сумели, по всей вероятности, достичь самого высокого в истории цивилизации уровня мифологизации повседневного жизни. Советский человек находился в положении несчастного царя Мидаса: к чему ни прикоснется, все обращалось в символ. Своеобразие нашего мифологического климата заключалось в том, что, помимо архаических слоев, хранивших древние мифологемы, создавались новые конструкты сталинской мифологии.
Мифотворчеством занимались литература, кинематограф, архитектура. Всякий, кто входил в метрополитен, шел по аллеям ВСХВ или просто из окна своей квартиры видел ежедневно одну и ту же скультуру – вождя ли или девушки с веслом, впитывал в себя этот миф о невероятной социальной стабильности и защищенности каждого и всех под крылом государства. И средства массовой информации в доперестроечную пору не информировали, а большей частью освящали властные полномочия разных уровней. "Телепрограмма от зари до заката (за исключением некоторых художественных фрагментов) являлась своего рода дежурным ритуалом, вновь и вновь удостоверяющим закономерность однажды сложившейся иерархии. "Время" было кульминационной точкой священнодействия. То была главная служба и опять же не в практическом смысле, а в культовом. Надо ли удивляться теперь, что ТВ в массовом сознании нередко воспринимается не как источник информации, но как символ власти, что–то вроде скипетра."96
Поэтому сознание отечественного массового человека до сих пор находится под двойным контролем – врожденной и благоприобретенной мифологии.
Культ личности давно изобличен и развенчан. Осужден волюнтаризм. Много гневных слов сказано в адрес социального лицемерия. Но можно ли считать, что мы покончили с практикой социального мифотворчества? Стандартизация текстов массового общения, переполнение их выражениями, утратившими свой прямой смысл, ритуализация форм общественной жизнедеятельности – разве все это ушло в прошлое? Более того, анализ показывает, что уже успели возникнуть новые политические и идеологические штампы и клише, девальвирующие ценные социальные идеи, для выражения которых они были созданы.
Российская публицистика сплошь и рядом демонстрирует образцы мифологизации даже самых обыденных фактов. Так, в нулевом номере газеты "Коммерсант–Daily" (7 сентября 1992 г.) была опубликована заметка следующего содержания:
"3 сентября коммерческий директор российско–болгарского СП "Парус" г–жа Татьяна Смирнова, выполняя правый поворот на мокром Рублевском шоссе, столнулась с УАЗ–469, приписанным к одному из подмосковных в/ч. Г–жа Смирнова прикусила губу. Воин–водитель, 19–летний рядовой срочной службы Михаил Петузов, залечивает сейчас сломанную ключицу, которой он заплатил за наглядное доказательство высокого качества отечественного машиностроения. У "уазика" всего лишь побита дверь. Что же касается Chevrolet [1991 год], то, по словам Смирновой, "это железо надо выбрасывать".
Комментируя эту публикацию, "Независимая газета" отметила, что заурядное столкновение машин на мокром шоссе принимает в этой заметке вид эпического поединка, в котором сошлись воительница–амазонка на своей хрупкой "заграничной штучке" и непробиваемый автомобиль–танк Советской Армии. Таран, совершенный безвестной г–жой Смирновой, – подвиг во славу новой российской буржуазии, и вся его патетика сконцентрирована в скупой и мужественной гримасе, в которую художественно претворена полученная героиней заметки легкая травма: "Г–жа Смирнова прикусила губу". Внешнее бесстрастие и ироничность рассказа не могут скрыть восхищения представительницей наступающего класса: своим железным самообладанием она превосходит любое автомобильное железо, будь то недолговечный корпус иномарки (всего год – и уже надо выбрасывать) или же могучее изделие "отечественного машиностроения" (броня крепка!).
Чтобы достичь такого эффекта, нужно массированное риторическое воздействие на читателя, и в этом смысле вся газета верно "работает" на каждую из своих заметок.
С. Зенкин очень точно подметил в своем комментарии, что отличительная черта характерной стилистики "Коммерсанта" – последовательно проводимая безличность, недопущение материалов "авторских", отмеченных чертами чьей–либо индивидуальной жизненной позиции. Личностные высказывания попадают в такой текст только в виде коротких, препарированных цитат, таких, как презрительные слова г–жи Смирновой насчет "этого железа". В тексте газеты царит тотальное – можно сказать, тоталитарное – единообразие, где допускается лишь большая или меньшая степень подчеркнутости, сгущенности общего стиля (максимум – в передовицах, минимум – в специально–экономических статьях).97
Разумеется, это делается вовсе не ради "объективности". Целью является мифологизация жизни, превращение ее в анонимный космический эпос о героическом периоде становления класса предпринимателей.
Другая черта мифологизирующего стиля – употребление особого, сакрального языка. Для современного российского обихода таким "языком богов" служит, бесспорно, английский. Как скандинавские воины украшали свое оружие магическими рунами, так и ныне принято писать на коммерческом ларьке, на автомобиле, на собственном теле (одежде) хоть что–нибудь по–английски. Смысл слов неважен – английский язык сам по себе отсылает к сакральному миру капиталистического рая (без кавычек). Показательно, что в заголовке ежедневного "Коммерсанта" архаический русский "еръ" заменен английским – опознаваемым, разумеется, как "американское" – словом "daily". Это могло бы показаться символической сменой ориентиров (вместо купеческих традиций старой России – современная Америка), но фактически никакого перелома, конечно, нет, ибо неизменной остается функция сакрального языка – намекать на высшую реальность. Для того же и название автомобильной марки в процитированной заметке напечатано латинскими буквами: никакой практической нужды в такой точности нет, но слово "шевроле", если подчеркнуть, что оно "американское" (хотя по происхождению и французское), возвышает заурядную "тачку" до эпической колесницы, на которой разъезжает богоравная амазонка. Другое дело, что и в сакральном, и в обыденном языке равно встречаются ошибки: автор "дорожно–транспортной" заметки, тщательно выписывая модель машин, затрудняется правильно определить грамматический род аббревиатуры "в/ч", а неоднократно фигурирующее в том же "пилотном" номере ежедневного "Коммерсанта" выражение "new russians" (наименование того самого нового класса, который и восславляется в газете) пишется со строчных букв, вопреки тому что в английском языке названия наций требуют прописной.
Видимо и сейчас есть социальные силы, в той или иной степени заинтересованные в мифологизации как нашего прошлого, так и сегодняшнего дня. А когда есть социальный заказ, всегда найдется кому его выполнить.
Все это говорит о том, что простым распространением научных знаний социальную мифологию победить нельзя. Она может быть изжита только в результате принципиального преобразования условий жизнедеятельности людей и всестороннего овладения большинством членов общества той культурой (в том числе культурой мышления), которую выработало человечество.