Богословская основа романа «что делать?»

Любопытно, что мы не можем сказать со всей определенностью, на основании личных документов Чернышевского и воспоминаний членов его семьи и друзей, утратил ли он веру. (Достоевский, как мы знаем, оставался верующим и тогда, когда увлекался христиан­ским социализмом и левым гегельянством.) Но одно несомненно: в соответствии с духом времени Чернышевский сохранил веру в цен­ность христианской символики и христианских текстов. Экземпляр Библии (одной из немногих книг, которые он взял с собой в Петер­бург в 1846 году) имелся в его библиотеке и в последние годы жиз­ни. Последними словами, сказанными Чернышевским, в бреду (их

записал секретарь), были: «Странное дело — в этой книге ни разу не упоминается о Боге». «О какой книге говорил он, — комментирует сын Чернышевского, Михаил, опубликовавший эту стенограмму, — неизвестно»³⁹.

Разумеется, Бог упоминается в романе «Что делать?». Роман пронизывает целая сеть ветхозаветных и новозаветных аллюзий, подсказывая читателю, что перед ним текст, имеющий своей целью разрешить — в глобальном масштабе — проблемы человеческого существования. Само название романа — «Что делать?», среди дру­гих ассоциаций⁴⁰, приводит на мысль эпизод крещения в Еванге­лии от Луки (3:10—14) и вопрос, который задавал Иоанну Крести­телю приходивший креститься от него народ: «Что же нам делать?» (Этой же формулой воспользовался, усилив ее, Толстой в качестве заглавия для своего трактата «Так что же нам делать?», написанного в 1880-е годы.) Подзаголовок «Из рассказов о новых людях» содер­жит в себе призыв к духовному возрождению человека в подражание Христу.

Новые люди представлены читателю как апостолы новой веры: обновленного и улучшенного христианства. «Это соль соли зем­ли», — говорит о них автор, усиливая слова Нагорной проповеди. Их цель — «дело человечества», «дело прогресса». Пренебрежение этой целью или всего только конкретными обязанностями по управле­нию коммуной Веры Павловны равносильно тому, «что на церков­ном языке называется грехом против духа святого». Петровна, до­мохозяйка молодоженов Лопуховых, пораженная целомудрием их брака, принимает их за членов религиозной секты.

Образ Рахметова особенно сильно заряжен христианским сим­волизмом. Перед решающим эпизодом в развитии сюжета (когда он собирается объявить Вере Павловне, что Лопухов жив) Рахметов читает «Замечания о пророчествах Даниила и Апокалипсиса Св. Иоанна» Ньютона — книгу, которая, смешивая научную и профети-ческую точки зрения, трактует апокалиптические пророчества как предсказания исторических событий. Для христианских социали­стов фигура Ньютона символизировала науку (он показал измери­мость мира), а совершенная Ньютоном революция в естественных науках рассматривалась как аналог будущей социалистической ре­волюции.

С этого момента в развитии сюжета (чтение Рахметовым Нью­тоновского толкования «Апокалипсиса») автор принимается под­считывать время, которое должно пройти, прежде чем произойдут некие таинственные события, необходимые для счастливого завер­шения романа (это явный намек на революцию). Подсчеты тут иг­рают важную роль, что типично для апокалиптических пророчеств и характерно для Чернышевского. Рахметов затем исчезает из Петер­бурга, и его предстоящее возвращение ожидается как Второе При-

шествие и связывается с ожидаемыми фундаментальными переме­нами в обществе.

В образе Рахметова символизм французского христианского со­циализма смешивается с русской православной традицией⁴¹. Рах­метов изображен в полном соответствии с житийным каноном. Чернышевский был хорошо знаком с житийной литературой; в своей автобиографии он вспоминал, что его первым и излюблен­ным чтением (в возрасте между одиннадцатью и пятнадцатью года­ми) были жития из «Четьи-Минеи» — издания, которое в те годы можно было найти в любом доме. Несколько позднее на смену жи­тиям пришли романы Жорж Санд, регулярно печатавшиеся в жур­налах, на которые подписывались в его семье (1:632—34). Сущест­вует предположение, что история Рахметова следует определенному житийному тексту — «Житие Алексея, человека Божия», где изобра­жается богатый юноша, который раздал свое имущество, отказался от мирской славы и от женской любви и посвятил свою жизнь Богу, подвергая себя невероятным истязаниям (чтобы испытать свою вы­держку, Рахметов спит на гвоздях)⁴². Словно желая убедить даже «непроницательного читателя», Чернышевский заставляет героиню, ради спасения которой Рахметов рискует жизнью (смешение жи­тийного канона с романтическим), видеть его во сне окруженного нимбом.

Ключевой символ романа — свадьба — восходит к новозаветно­му символу — союз жениха и невесты. В романе свадьба имеет зна­чение освобождения в его разных аспектах — немедленное освобож­дение женщины, Веры Павловны, от гнета семьи и общества благо­даря ее браку с Лопуховым и полное освобождение человечества вследствие социальной революции. Евангельские корни этих сим­волов очевидны — Царство Божье в Евангелии уподобляется жениху («Вот, жених грядет»). В романе, однако, приход нового мира ассо­циируется с пришествием мессии-женщины; грядет не жених, а не­веста. За этим стоит феминизм романов Жорж Санд (и традиция, которая присвоила ей имя «женщины-Христа»). Эта идея имеет так­же и специфически русские коннотации, связанные с образом Рос­сии-женщины.

Образ невесты впервые появляется в разговоре Лопухова с ма­терью Веры Павловны; чтобы рассеять ее сомнения по поводу его отношений с Верой, он заявляет, что уже обручен. Его «невеста» — революция, дело, которому он посвятил себя. Вера Павловна в своем первом сне видит невесту Лопухова, творящую одно из чудес Хри­ста. Вере снится, что она парализована и неподвижна (аллегориче­ское изображение ее жизни под гнетом); вдруг она слышит голос, повелевающий ей «встать и идти» (своего рода «Talitha cumi»): «Ты теперь будешь здорова, вот только я коснусь твоей руки, — видишь,

ты уже и здорова, вставай же [...]. Верочка встала» (81). Начиная с этой сцены, почти каждая ситуация, связанная со свадьбой или же­нитьбой, наделена символическим смыслом.

То же самое относится к исчезновениям и возвращениям героев: они проецируются на сюжет смерти-воскресения и идею Второго Пришествия. Два мотива (свадьбы и воскресения) скрещиваются в сцене, где Катя Полозова сообщает Вере Павловне о своей помолвке. В описании ее жениха Бьюмонта, который недавно приехал из Аме­рики (а это устойчивый символ другого мира в европейской и рус­ской утопической традиции), Вера Павловна узнает своего бывшего мужа Лопухова, который исчез и, как все считают, умер. Радуясь, она говорит Кирсанову: «Нынче Пасха, Саша, говори же Катеньке воистину воскресе» (332). И все трое обнимаются и целуются.

Библейские аллюзии лежат в основе четвертого сна Веры Пав­ловны, который является кульминацией всего романа. Женщина из сна («царица» или «богиня») показывает Вере Павловне свое царст­во — Царство Небесное, которое одновременно является социали­стическим обществом будущего. Земля, где оно расположено, опи­сывается как Земля обетованная, — по словам Чернышевского, про нее «говорили в старину, что она "кипит молоком и медом"». Она на­зывается «новая Россия», и ее местоположение описано с многозна­чительной точностью. Вот что открывается перед Верой Павловной с высоты, куда ее возводит «царица»:

«На далеком северо-востоке две реки, которые сливаются вместе прямо на востоке от того места, с которого смотрит Вера Павловна; дальше к югу, все в том же юго-восточном направлении длинный и широкий залив, на юге далеко идет земля, расширяясь все больше к югу между этим заливом и длинным узким заливом, составляю­щим ее западную границу. Между западным узким заливом и мо­рем, которое очень далеко на северо-западе, узкий перешеек» (286).

Хотя местность не названа, ее легко узнать из этого описания. Две реки — это Тигр и Евфрат, долина — библейский Эдем. А воз­вышенность, с которой Вера Павловна и «царица» осматривают ок­рестности, — это гора Синай, где Моисей получил скрижали с Де­сятью заповедями.