Монтень М. Опыты. Кн. 3.
Короче говоря, взят жесткий курс на дисциплинирование и языка, и тела. Сексуальность — лишь один из его объектов.
Особенно сильно новые веяния затрагивают педагогику. Средневековый образ ребенка был неоднозначен, амбивалентен. С одной стороны, ребенок считался воплощением чистоты и невинности. С другой стороны, повседневное участие детей в жизни взрослых и весь деревенский уклад быта не позволяли уберечь их от сексуальных впечатлений, да никто, за исключением монахов, и не пытался это сделать. К проявлениям сексуальности у мальчиков относились в общем снисходительно. Мастурбация считалась типичным «детским грехом», а юность — возрастом, когда человек физически не может подавлять своих сексуальных желаний; это даже служило доводом в пользу ранних браков.
В новое время усиливается забота о сохранении «невинности» ребенка, как физической, так и психологической, в смысле «блаженного неведения». Уже в начале XV века доминиканский монах Джованни Доминичи учил, что ребенок вообще не должен различать мужчин и женщин иначе, как по одежде и волосам, обязан спать в длинной рубашке, родители должны всемерно воспитывать в нем стыдливость и т. д. [137].
В XV—XVI веках такие пожелания редко осуществляли. Как свидетельствуют записки личного врача Людовика XIII, в начале XVII века родители и другие взрослые не только свободно обсуждали при детях вопросы пола, но и не видели ничего худого в том, чтобы «поиграть» с гениталиями мальчика, вызвать у него эрекцию и т. п. Однако постепенно нравы менялись. В дворянских семьях детей отделяют от взрослых, доверяя заботам специально приставленных воспитателей. Усиливаются сегрегация мальчиков и девочек, а также запреты на наготу и всякого рода телесное экспериментирование. Янсенистская школа Пор-Рояля (ясенизм — течение во французском и нидерландском католицизме), оказавшая сильное влияние на педагогику нового времени, провозглашает принцип строжайшего контроля за поведением и чувствами ребенка. Ребенок должен быть всегда спокойным, сдержанным, никак не выражать своих чувств. Даже спать он должен так, чтобы тот, кто подойдет к постели, не мог разглядеть форму его тела [137]. Такой же строгий контроль учреждается за чувствами и мыслями подростков.
Если средневековая церковь считала, что юношеские сексуальные желания не могут быть подавлены, то педагогика XVII—XVIII веков настаивает на таком подавлении. В XVII—XVIII веках резко усиливается религиозное осуждение мастурбации, в которой теологи видят уже не простительное детское прегрешение, а один из самых страшных пороков. В XVIII веке к богословским аргументам прибавляются псевдомедицинские. В XVI веке знаменитый итальянский анатом Габриэль Фалл опий (он описал маточные трубы) даже рекомендовал мастурбацию как средство увеличения полового члена у мальчика [137]. В XVIII веке утверждается мнение, что онанизм — опасная болезнь, порождающая безумие и моральную деградацию. Люди были настолько запуганы этим, что применяли для борьбы с онанизмом даже кастрацию. В 1850—1880 гг. чтобы отучить детей от этого «порока», применялись хирургические операции (обрезание, инфибуляция и т. д.), в конце XIX века в моду вошли приборы, напоминавшие средневековые «пояса добродетели», и т. д.
Впрочем, осуждается не только мастурбация. Половое воздержание, которое раньше считалось религиозной добродетелью, необязательной для мирян, в начале XIX века возводится в медико-биологический императив. В биологической ценности «сперматической экономии» никто не сомневается, а приводимые в ее пользу аргументы слово в слово воспроизводят доводы буржуазных экономистов о полезности накопления и сбережения [93]. Расходование семени постоянно сравнивается с тратой денег. Интересно, что вплоть до конца XIX века главным обиходным выражением, обозначавшим в английском языке эякуляцию, был глагол «to spend» (тратить) [244].
Репрессивная половая мораль и антисексуальная агитация не мешали тому, что в XVII—XVIII веках в Европе значительно увеличивается количество внебрачных рождений и добрачных зачатий. По подсчетам английского историка и демографа Питера Ласлетта, по крайней мере одна пятая, а скорее даже две пятых всех зачатий в Англии между 1750 и 1800 г. осуществлялись вне брака и вообще женихи и невесты обладали гораздо большим сексуальным опытом, чем принято думать [229]. В американских колониях, где нравы были более строгими, процент беременных невест увеличился с 3,3 в 1680 г. до 16,7 в последней трети XVIII века (данные основаны на подсчете рождений через 6 мес после свадьбы) '.
' Одни историки [320] видят в этих цифрах признак начинающейся сексуальной революции, другие утверждают, что статистика добрачных беременностей на Западе обнаруживает определенную цикличность:
139Содержательная оценка этих тенденций далеко не однозначна. Эдуард Шортер [320] видит в увеличении числа добрачных связей и беременностей доказательство либерализации половой морали и того, что сексуальные потребности стали играть большую роль в повседневной жизни. Фландрен, напротив, объясняет это усилением антисексуальных репрессий, а также рядом социально-исторических обстоятельств [164].
В XVII—XVIII веках ослабевает, а затем и вовсе отменяется ответственность мужчины за соблазнение девственницы (в Средние века это довольно строго наказывалось). Одновременно повышается средний брачный возраст и увеличивается число холостяков. Средний возраст вступления в брак в Раннем средневековье точно не известен, но с XV по XVIII век он заметно повысился [164]. Например, во Франции средний возраст вступления женщины в брак повысился с 20 лет в XVI веке до 24—25 лет в XVIII веке. Это значит, что девушки должны были воздерживаться от половой жизни на 5 лет дольше. Брачный возраст мужчины всегда был выше, зато от них не требовали сохранения девственности. В средневековых городах существовали многочисленные, причем дешевые, публичные дома; повседневным бытовым явлением были групповые изнасилования; определенный выход юношеской сексуальности давали и формально признаваемые «королевства шутов», «веселые аббатства» и т. д. Централизация государственной власти и новая половая мораль существенно подорвали эти «вольности». В XVI—XVII веках во Франции постепенно закрываются муниципальные бордели, почти полностью прекращаются уличные насилия, ограничиваются права юношеских организаций. Это подрывает традиционные способы удовлетворения сексуальных потребностей. В то же время индустриализация резко увеличивает приток в города ищущих работы бедных в США ее минимальный уровень (около 10% всех первых рождений) приходится на XVH век и середину XIX века, максимальный — на вторую половину XVIII века (около 30%) и современность (20—25%). Эти историки полагают, что половая сдержанность до брака характерна для периодов, когда отношения между поколениями строго регламентированы, семейный контроль за поведением молодежи подкрепляется внесемейными институтами и основная масса населения придерживается более или менее единой системы ценностей. Напротив, рост добрачных связей типичен для периодов, когда отношения детей и родителей двусмысленны и неопределенны, социальные устои моральных норм ослаблены или эти нормы не соответствуют новым условиям повзросления и значительная часть населения не разделяет норм господствующей культуры, девушек из деревни; они-то и становятся главными жертвами «соблазнителей», причем не в силу собственных сексуальных потребностей, а вынужденно, ради денег, крова или работы, из-за изолированности и социальной беспомощности.
Серьезные споры вызывает и эволюция принятых в народной, прежде всего крестьянской, среде обычаев ухаживания. Шортер [320] считает описанные бытописателями XIX века сравнительно свободные нравы деревенских «посиделок», где юноши и девушки имели довольно широкие возможности для сексуальных контактов (объятия, поцелуи, иногда интимные ласки), за исключением половых сношений, продуктом нового времени. На самом деле, как справедливо замечает Фландрен, такие обычаи, известные не только во Франции, но и в Испании, Германии, Северной Италии, Скандинавских и славянских странах, являются весьма старинными. Почти во всех архаических обществах существовали какие-то формы более или менее свободных добрачных сексуальных контактов между юношами и девушками на групповой основе или в виде пробного брака. По мере христианизации такие обычаи не столько исчезают, сколько камуфлируются, создавая разрыв между официальной и бытовой культурой.
Много примеров такого рода дает русская этнография. Хотя официальная религиозная мораль всячески пеклась о сохранении девственности, народные обычаи были отнюдь не так строги. Повсеместно принятые формы группового общения молодежи («посиделки», «поседки», «вечерки» и т. д.) не только допускали, но даже требовали некоторой вольности в обращении, так что девушка, чересчур усердно сопротивлявшаяся ухаживанию и шуткам, могла быть исключена из собрания [17]. В некоторых русских и украинских деревнях существовал обычай «подночевывания», или «ночевки», когда парень (иногда даже двое — трое парней) оставался с девушкой до утра. Хотя считалось, что они при этом сохраняли целомудрие, в XIX веке этому мало кто верил [34]. В некоторых календарных и свадебных обрядах сохранялись откровенные пережитки и элементы оргиастических праздников. Например, на русском Севере в конце XIX— начале XX века сохранялись «яронуха» и «скакания», которые Стоглавый собор уже в середине XVI века именовал «бесовскими». «Скакания» происходили накануне венчания в доме жениха, куда молодежь, исключая невесту, ходила «вина пить», после чего вс'е становились в круг, обхватив друг друга за плечи, и скакали, высоко вскидывая ноги, задирая подолы и распевая песни откровенно эротического содержания. Заканчивалось это сном вповалку. «Яровуха» (от языческого божества плодородия Ярилы) состояла в том, что после вечеринки в доме невесты вся молодежь оставалась спать вповалку, причем допускалась большая свобода отношений, хотя ею редко кто пользовался [17]. Это явный пережиток «свального греха», одно из бесчисленных проявлений язычества в православии.
Неоднозначно и народное отношение к девственности. С одной стороны, ее высоко ценят; в русской свадебной обрядности был широко распространен обычай «посада»: невеста должна сесть на особое священное место, но не смеет сделать этого, если она уже потеряла целомудрие. Интересно, что такое же требование сохранения девственности предъявлялось и к парню. Если в первую брачную ночь невеста оказывалась нецеломудренной, то ей (в некоторых местах — ее родителям или свахе) надевали на шею хомут, который символизировал, женские гениталии и одновременно как бы относил согрешившую к миру животных, не знающих культурных запретов (вспомним сказанное выше о сексуальных запретах как водоразделе между культурой и природой).
Однако в Поморье, «по сведениям конца XIX— начала XX века, на добрачные половые связи молодежи родители и село смотрели сквозь пальцы. Случаи публичного оповещения о «нечестности» молодухи на следующий день после свадьбы были редки... Более того, даже на Поморском и Зимнем берегах, находившихся под сильным влиянием старообрядчества, довольно часты были добрачные («сколотные») дети, причем и они в редких случаях являлись препятствием к браку» [17]. Как соотносятся тут региональные и исторические различия — вопрос особый, но то, что древние крестьянские обычаи стали в новое время проблематичными, их начали отрицать, осуждать или стыдиться,— свидетельство не либерализации, а ужесточения половой морали.
Различие между половой моралью буржуазного и феодального общества не столько в степени репрессивности или терпимости, сколько в самом отношении к сексуальности и изменении способов социального котроля над ней: место «внешних» ограничений и запретов постепенно занимают «внутренние» нормы, что связано с интимизацией сексуальности и включением ее в круг важнейших личных переживаний.
Развитие человека как личности означало также секуляризацию и обогащение его эмоционального мира [46].
Во французском языке в XVII веке впервые появляется слово «интимность». Слово «sensuel» в XV веке обозначало просто нечто относящееся к чувствам, в XVII веке у него появляется значение «ищущий чувственных удовольствий». Тогда же появляется и слово «tendresse» (нежность). Слово «любовь» («amour») в языке XVI веке имело преимущественно «духовный» смысл; в сексуальном контексте оно обозначало скорее то, что люди делали (заниматься любовью — «faire l'amour»), чем то, что они чувствовали. Затем его значение начинает меняться. В XVII— XVIII веках, как некогда в античности, возникают напряженные споры о природе любви, соотношении любви и дружбы, чувственного влечения и нежной духовной привязанности.
Сдвиги происходят не только на уровне идеологических представлений, но и в реальном, повседневном поведении людей. В традиционной патриархальной семье отношения супругов были, как правило, лишены не только психологической интимности, но и сколько-нибудь индивидуальной эротической вовлеченности. Выполняя «супружеский долг», люди не особенно разнообразили свои наслаждения (церковь осуждала утонченный эротизм) и уж подавно мужья не заботились о сексуальных переживаниях жен. Ритм супружеской жизни подчинялся репродуктивной функции и строго регламентировался церковными правилами.
Новое время секуляризирует сексуальность и все более отделяет ее аффективную сторону от репродуктивной. Косвенным показателем этого процесса служит выработанный демографией «индекс сезонности» зачатий, т. е. среднее стандартное отклонение от месячной сезонной нормы зачатий (месяц зачатия высчитывается по датам рождения). Оказалось, что и брачная, и внебрачная сексуальная активность в прошлом имела значительно большие сезонные колебания, чем ныне. В 60-х годах индекс сезонности внебрачных зачатий в США и ФРГ составлял всего лишь 4,6—4,9 между тем во Франции и Бельгии в XVIII веке он колебался от 14—15 до 25 [320]. Наибольшее число зачатий приходилось тогда на конец весны и начало лета, что совпадало с наибольшим количеством праздников (я не касаюсь сейчас биологических ритмов жизни). Иначе говоря, ритм сексуальной жизни человека, во всяком случае вне брака, задавался ритмом праздничных дней. Меньшая сезонность сексуальной активности человека означает не только более равномерное распределение ее по месяцам, но и потенциально ее большую индивидуализацию. То, что на нормативном уровне представляется ужесточением «антисексуальных репрессий», психологически означает «интериоризацию страсти» (Фландрен) и «эротизацию культуры» (Фуко). Это разные стороны одной медали. Хотя буржуазная культура табуирует сексуальность и ее открытую символизацию, в XVIII веке наблюдается «настоящий взрыв разговоров о сексе» [167]. Протесты против «замалчивания», «цензуры» — не только реакция на усиление репрессий, но и выражение роста интереса к проблемам пола, причем сами эти интересы и связанные с ними каналы коммуникации стали гораздо более разнообразными.
Средневековье рассматривало половую жизнь главным образом в религиозно-этическом плане. Теперь у нее появляется множество новых ракурсов. В связи с возникновением социально-экономической проблемы народонаселения репродуктивное поведение и рождаемость становятся предметом озабоченности экономистов и демографов. Отделение. детей от взрослых и организация более или менее централизованной системы воспитания детей актуализируют проблему полового воспитания, занимающую одно из центральных мест в педагогике XVIII—XIX веков, которая «просвещает» детей и одновременно старается «уберечь» их от сексуальности. С развитием медицины сексуальность становится предметом особого внимания врачей; развитие права побуждает юристов заняться сексологическими проблемами и т. д. Дифференцировка контекстов, в которых обсуждается сексуальное поведение (политико-экономический, педагогический, медицинский, юридический, этический, психологический), помогает осознанию его многомерности.
Средневековая мысль строго различала только «дозволенное» и «недозволенное» поведение; «остальное» выглядело довольно расплывчато. Например, в средневековых текстах, осуждающих «содомию», часто нельзя понять, идет ли речь о гомосексуализме или об анально-генитальном контакте мужчины и женщины. Психологизация сексуальности была большим завоеванием культуры, но она сделала границы между нормой и патологией более расплывчатыми, что вызвало к жизни новые страхи.
В новое время сексуальность становится более гетерогенной, а следовательно — проблематичной. Каждая отрасль знания рассматривает ее со своей специфической точки зрения, т. е. заведомо односторонне. «Педагогизация детской сексуальности» (выражение Фуко) на долгие годы свела ее к проблеме мастурбации; «психиатризация сексуальных наслаждений» подчиняет их псевдобиологическим представлениям о «норме» и «патологии» и т. д. Короче говоря, налицо не столько «подавление» или «замалчивание» половой жизни, сколько формирование иного типа сексуальности. Если Средневековье подчиняло сексуальное поведение индивида задаче укрепления его социальных связей, семейных, родственных и иных, то буржуазная эпоха интериоризирует сексуальность, выдвигая на первый план ценности аффективно-психологического порядка. Это сталкивает ее с проблемой соотношения генитально-эротических и эмоционально-коммуникативных компонентов сексуальности. В XVIII—XIX веках они постепенно превращаются в самостоятельные, противоположные начала, не имеющие между собой ничего общего.
В произведениях сентименталистов и романтиков образ «высокой» любви в значительной степени десексуализируется, ее описывают исключительно в нравственно-психологических терминах уважения, нежности, религиозного экстаза. В этом духе переосмысливается и прошлое. Например, из «куртуазной любви» трубадуров тщательно изымается свойственная ей эротика и она подается как пример исключительно платонического чувства, в основе которого лежат поклонение Мадонне или нормы вассальной верности. Даже классики английского сентиментализма Генри Филдинг и Лоренс Стерн обвинялись в XVIII веке в непристойности; по словам английского критика и публициста Сэмюэля Джонсона, ему не встречалось более развратной книги, чем «Том Джонс», а Т. Д. Смо-летт, вняв протестам читателей, убрал около 80 страниц из «Приключений Перигрина Пикля» [339].
Дело здесь не просто в ханжестве, а в формировании особой культурной ориентации, стремившейся перечеркнуть генитальную сексуальность и поднять чувственность до «обнаружения Бога», как писал немецкий философ Фридрих Шлейермахер. Романтический культ любви и любимых пронизан мистическими настроениями. «В романтической любви соединяется учение романтиков о сущности жизни и о долге, мистическая онтология и этика. Любовь для романтика есть мистическое познание сущности жизни; любовь открывает любящему бесконечную душу любимого. В любви сливается земное и небесное, чувственное одухотворено, духовное находит воплощение; любовь есть самая сладкая земная радость, она же—молитва и небесное поклонение» [31]. Однако экзальтированная «святая любовь» не оставляла места для обычной человеческой чувственности. Вытесненная эротика в свою очередь обособляется, обретая собственную подпольную субкультуру, представителями которой были французские «либертины» XVIII века — маркиз де Сад. «Сексуальное подполье», имеющее свои клубы и центры распространения, культивирует все то, что осуждает официальная культура.
Внешне между этими двумя «сексуальными культурами» не было ничего общего, а по сути дела они дополняли друг друга и в каждой были заложены свои «неврозы». Подпольный порнограф и его читатели не в состоянии связать эротические переживания с другими сторонами своей жизни, их сексуальность расчленена на отдельные физиологические элементы. Джентльмен и мистик, наоборот, боятся физической стороны секса. Именно эта ситуация навела 3. Фрейда на мысль о том, что «чувственное» и «нежное» влечения по природе своей автономны и что в основе всех неврозов лежит подавленная сексуальность.
Десексуализация культуры не была изолированным явлением. Она означала курс на подавление всякой эмоциональности, спонтанности и безыскусственности, на максимально возможное искоренение праздничного, игрового начала бытия. Идеализация института брака сочеталась с крайним антифеминизмом, завуалированным под высокое уважение к женщине. В литературе XIX века женщина рисуется воплощением ангельской чистоты, но чистота понимается прежде всего как асексуальность. Казалось бы, что худого в том, что мальчикам-подросткам бесконечно напоминают, чтобы они видели в (]женщинах матерей и сестер и относились к ним почтительно и с уважением, но как примирить такое воспитание с необходимостью половой связи? Один английский пастор в старости вспоминал, что когда однажды мальчиком он подумал, что чистая юная девушка станет его женой, он испытал не вожделение, а чувство жалости по поводу ее унижения [209].
Представление о том, что «порядочная женщина» вообще лишена сексуальных желаний, вошедшее во многие медицинские книги XIX века, весьма способствовало, с одной стороны, распространению фригидности у женщин, а с другой — психической импотенции у мужчин. Как писал 3. Фрейд, «в своем сексуальном самоутверждении мужчина чувствует себя стесненным уважением к женщине и вполне развертывается в этом отношении только когда имеет дело с приниженным сексуальным объектом» [172]. Сын своей эпохи, 3. Фрейд объяснял эт^ тем, что в сексуальные цели мужчины «входят компоненты извращенности, которые он не позволяет себе удовлетворить с уважаемой женщиной» [ 172]. В действительности «извращены» культурные нормы, на которые ориентирован индивид. Естественный результат этого — рост сексуального подполья и «индустрии порока».
Неудивительно, что на протяжении XIX и XX веков прогрессивные силы общества вели борьбу против этой репрессивной морали. Эта борьба включала и критику буржуазного института брака, и требование эмансипации женщин, и разоблачение лицемерия официальной морали, и отстаивание художниками права изображать человеческое тело, и борьбу ученых за право исследовать человеческую сексуальность.
Особенно велика была в этой борьбе роль искусства. Лев Толстой и Гюстав Флобер — вовсе не «эротические» писатели, но они всей силой своего таланта становятся на защиту женщины, преступной в свете буржуазной морали. А. И. Куприн, пренебрегая общественным скандалом, рисует жестокие будни, исковерканный и тем не менее человечный мир обитательниц публичного дома. Ги де Мопассан, отбрасывая пошлое морализирование, предпринимает художественное исследование адюльтера как нормального, повседневного явления буржуазного быта. Художники и скульпторы разбивают цензурные запреты и предрассудки, мешавшие изображать обнаженное тело.
Развертываясь на фоне грандиозных социальных сдвигов XX века, эта борьба не могла не изменить общественное мнение. Как говорил В. И. Ленин в известной беседе с Кларой Цеткин, «в эпоху, когда рушатся могущественные государства, когда разрываются старые отношения господства, когда начинает гибнуть целый общественный мир, в эту эпоху чувствования отдельного человека быстро видоизменяются. Подхлестывающая жажда разнообразия it наслаждения легко приобретает безудержную силу. Формы брака и общения полов в буржуазном смысле уже не дают удовлетворения. В области брака и половых отношений близится революция, созвучная пролетарской революции» [368].
Во второй половине XX века это предвидение оправдалось, но процессы, о которых идет речь, сложны, противоречивы и никоим образом не сводятся к сдвигам в сфере половой морали. Кроме того, они неодинаково проявляются в разных социальных системах и странах. В их оценке и интерпретации много спорного и проблематичного.
Наиболее важная общая тенденция, от которой зависят сдвиги в сексуальном поведении современных людей,— радикальная ломка традиционной системы половой стратификации. Налицо резкое ослабление поляризации мужских и женских социальных ролей. Половое разделение труда потеряло былую жесткость и нормативность, количество исключительно мужских и исключительно женских занятий заметно уменьшилось, большинство социальных ролей вообще не дифференцируются по половому признаку. Общая трудовая деятельность и совместное обучение в значительной мере нивелируют традиционные различия в нормах поведения и психологии мужчин и женщин. Разумеется, эта тенденция не абсолютна. Все еще существуют преимущественно мужские и преимущественно женские профессии, сохраняется различие мужских и женских ролей в семье и т. д. Однако полоролевые различия все чаще воспринимаются не как «естественный закон», а как эмпирический факт или следствие индивидуальных различий, не обязательно связанных с полом. Как бы ни различались социальные функции мужчин и женщин, их взаимоотношения становятся не иерархически соподчиненными, а равноправными. Особенно сильно выражена эта тенденция в социалистических странах.
Общие перспективы полового разделения труда вызывают сейчас острые споры. Многие западные ученые предсказывают, что вместе с половой стратификацией, в которой мужчине принадлежит главенствующая роль, отомрет всякая дифференцировка половых ролей. Однако из того, что реальные возможности обоих полов гораздо пластичнее и шире, чем думали раньше, еще не вытекает, что половое разделение труда лишено -всяких природных оснований, особенно в воспроизводстве рода и воспитании детей. Главная тенденция современной культуры — установка на развитие индивидуальности безотносительно к какому бы то ни было заранее заданному стандарту.
Ломка традиционной системы половой стратификации вызывает перемены и в культурных стереотипах мускулинности / фемининности. Прежде всего, они становятся менее жесткими и полярными. Как и социальные роли, далеко не все человеческие качества дифференцируются по полу. Кроме того, идеалы маскулинности и фемининности сегодня, как никогда, противоречивы. Во-первых, традиционные черты в них переплетаются с современными. Во-вторых, они значительно полнее, чем раньше, учитывают многообразие индивидуальных вариаций. В-третьих, и это особенно важно, они отражают не только мужскую, но и женскую точку зрения.
Идеал «вечной женственности» буржуазной морали XIX века был, как мы видели, довольно прост: женщина должна быть нежной, красивой, мягкой, ласковой, но в то же время пассивной и зависимой, позволяя мужчине чувствовать себя по отношению к ней сильным, энергичным и преуспевающим. Эти фемининные качества и сегодня высоко ценятся, составляя ядро мужского понимания женственности, но в женском самосознании появились также новые черты. Чтобы стать с мужчиной на равных, женщина должна быть умной, энергичной, предприимчивой, т. е. обладать свойствами, которые раньше считались монополией мужчин. Иметь дело с такой женщиной мужчине гораздо интереснее, но одновременно и труднее. В разных ролях она выглядит и чувствует себя по-разному, требуя дифференцированного к себе отношения. Это создает определенные социально-психологические трудности. Если образ идеального мужчины оба пола рисуют практически одинаково, то в описаниях идеальной женщины они существенно расходятся: женщины приписывают своему идеалу почти все положительные маскулинные качества, тогда как мужчины смотрят на женственность более традиционно '.
Стереотип маскулинности также не остается прежним [169, 284]. «Традиционная» маскулинность выдвигала на первый план такие качества, как физическая сила, подавление нежности, функциональное отношение к женщине и одновременно несдержанность в выражении «сильных» чувств (гнева, страсти и т. п.). «Современная» маскулинность ставит интеллект выше физической силы, допускает и даже требует проявления нежности и душевной тонкости, а также обуздания «грубых» чувств и порывов и т. д. Однако эти нормативные ожидания противоречивы, а их соотношение неодинаково в разных социальных средах (у менее образованных людей представления о маскулинности более традиционны) и на разных этапах жизненного пути. Для подростка, который только еще утверждается в своей мужской роли, важнейшими признаками маскулинности по-прежнему служат высокий рост, физическая сила и сильный характер.
Ослабление поляризации и внутренняя противоречивость образов маскулинности / фемининности заставляют общество терпимее относиться к индивидуальным вариациям в этом вопросе. Во все времена было немало мужчин и женщин, индивидуальности которых не укладывались в жесткие рамки половых стереотипов. В патриархальном обществе таких людей безжалостно травят. Женщину, ставящую профессиональные интересы выше кухни, пренебрежительно именуют «синим чулком», а мечтательный юноша, не участвующий в шумных силовых играх сверстников, вынужден сомневаться в своей маскулинности. Однако между полом и характером нет однозначной связи. Ослабление стереотипизации людей по полу чрезвычайно расширяет возможности их индивидуального самовыражения, в результате чего выигрывают и общество, и личность. Вместе с тем этот процесс создает некоторую нормативную неопределенность, вызывая у многих людей чувства раздражения и тревоги; это ярко проявляется в спорах о «фенимизации» мужчин или «маскулинизации» женщин.
Второй ряд социальных сдвигов касается брачно-семейных отношений. Перемены в этой области огромны. Во-первых, это изменение состава семьи, уменьшение ее численности в результате снижения рождаемости и сведение ее к супружеской паре и ее потомству («нуклеарная семья»). Современная городская семья чаще бывает малодетной (1—2 ребенка), причем такой сдвиг в репродуктивном поведении и соответствующих социально-психологических установках является, по-виднмому, устойчивым и закономерным.
Во-вторых, изменилась ролевая структура семьи в смысле большей симметричности функций мужа и жены, повышения авторитета и влияния женщины-матери, изменения представлений о «главе семьи», ослабления авторитарных методов воспитания и т. д. В-третьих, изменились функции семьи в сторону ее психологизации и интимизации. По мере того как некоторые старые экономические и социальные функции семьи (семья как производственная единица, как ячейка потребления и как институт первичной социализации детей) отмирают или приобретают подчиненное значение, все большая ценность придается экспрессивным функциям, психологической близости, интимности между членами семьи, будь то супруги или родители и дети.
Интимизация внутрисемейных отношений повышает автономию и значимость каждого отдельного члена семьи и идет параллельно повышению индивидуальной избирательности брака. Переход от брака по расчету или обязанности к браку по любви — громадное достижение человечества, но это предполагает также возможность расторжения брака по психологическим мотивам, делает институт брака значительно менее устойчивым. Помимо неодинаковой длительности любовных чувств у разных людей, на статистику разводов влияют увеличение общей продолжительности жизни (раньше было меньше разводов, но многие семьи разрушались вследствие смерти одного из супругов и по другим причинам), а также уменьшение численности семьи: прожить вдвоем, не надоев друг другу, 50 лет гораздо труднее, чем прожить 15—20 лет в большом семейном коллективе.
Все это вместе взятое способствует появлению социально-психологической установки на возможную временность брачного союза. Американские социологи называют этот тип отношений «серийной моногамией», имея в виду, что индивид одновременно живет только с одной женой (мужем), но на протяжении жизненного пути может быть несколько таких союзов. Ироническим или циничным отголоском такой установки служит распространившееся в последние годы среди нашей городской молодежи выражение «сбегать замуж».
Обращает на себя внимание также рост числа одиночек — людей, по тем или иным причинам не вступающих в зарегистрированный брак. В СССР число мужчин 25— 29 лет, не вступивших в зарегистрированный брак, увеличилось в 1970 г. по сравнению с 1959 г. на 14%, а 30— 39 лет — на 45% [73]. Это может объясняться разными причинами. В традиционном обществе женитьба была фактически, а то и юридически обязательным условием полу-чения статуса взрослого. В дореволюционной русской деревне холостяк независимо от возраста — не «мужик», а «малый». Он не имел решающего голоса ни в семье («не думает семейную думу»), ни на деревенском сходе. «Холостой, что бешеный», «холостой — полчеловека»,— гласят народные пословицы. Отсюда следовало раннее и почти всеобщее вступление в брак [60]. Сегодня дело обстоит иначе. Одни не вступают в брах, так как не приспособлены к нему психологически или физиологически. Другие просто избегают связанной с браком ответственности, предпочитая удовлетворять свои сексуальные потребности в случайных связях (раньше это было труднее). Третьи (их довольно много) состоят в фактическом браке, но нерегистрируют его. Эти типы социально и психологически различны, но их распространенность — симптом достаточно серьезный.
Главная тенденция, лежащая в основе всех этих процессов,— изменение ценностных ориентации, в центре которых ныне стоит не семейная группа, а индивид. Такая переориентация, затрагивающая не только брачно-семейные, но и трудовые отношения, и свободное общение,— результат длительного исторического развития, уходящего корнями в раннебуржуазную эпоху. В патриархальном обществе прошлого отдельный индивид был немыслим и не воспринимал себя вне своей социально-групповой принадлежности. Однако иерархия этих принадлежностей меняется в ходе истории. Сначала это община, затем большая семья. Позже эмансипируются и выделяются отдельные супружеские пары.
Расширение сферы личного усмотрения по принципу: счастье индивида — высшая цель брачного союза, равно как и повышение общего динамизма жизни, открывает перед людьми новые возможности и создает новые проблемы. Уменьшение устойчивости брака остро ставит вопрос об ответственности родителей за воспитание детей; краткосрочный союз далеко не всегда обеспечивает необходимую психологическую интимность, которая предполагает, кроме эмоциональной привязанности, чувство надежности, прочности своего семейного положения и т. д.
Глубокие перемены происходят и в культуре. Прежде всего налицо крах антисексуальных установок иудейско-христианской культуры и их псевдонаучного обоснования. Интеллигенция, а вслед за ней и другие слои общества перестают видеть в сексуальности нечто постыдное и низменное. Реабилитированный эротизм находит разнообразное преломление как в массовой, так и в «высокой» культуре, будь то литература, кино или изобразительное искусство. Здесь действует подмеченная Д. С. Лихачевым общая закономерность художественного прогресса, а именно — сужение сферы запретного. Художественное освоение глубинных пластов сексуальности не меньше, чем распространение научных сексологических знаний, способствует формированию более здоровых, светских установок на этот счет в массовом сознании.
Расширение диапазона сексуальных переживаний, символизируемых в культуре,— часть процесса перестройки телесного канона и канона речевой пристойности, утвердившихся в начале нового времени. Современная культура сохраняет идею индивидуального «закрытого» тела, равно как и принцип самоконтроля, но постепенно отказывается от некоторых табу и запретов. Так, значительно ослабели культурные запреты наготы — достаточно вспомнить эволюцию купальных костюмов и других видов одежды. Расширились границы речевой пристойности: многие слова, еще недавно считавшиеся нецензурными, теперь вошли в широкий оборот. В этом можно усмотреть знак падения нравов, но возможность называть и обсуждать ранее неназываемое означает, что люди перестали бояться данных явлений, стали свободнее относиться к ним.
Изменение отношения к телу связано с общим изменением отношения к эмоциям. В противовес викторианской установ