Тени на стене, монстры под кроватью

Пик детских страхов тоже приходится на 5–6 лет, поскольку фантазия, образное мышление развиты уже очень хорошо, а критичность, логика – еще нет. Поэтому Баба-Яга под кроватью очень реальна, и скелет в шкафу тоже. Родители часто пытаются бороться с детскими страхами с помощью здравого смысла: рассказывают, что Бабы-Яги не существуют, светят под кровать фонариком. Ребенок смотрит вместе с ними – да, нету. Но когда родитель выходит из комнаты и закрывает дверь, там опять что-то шевелится и скребется.

Особенно уязвимы дети чувствительные, с хорошо развитым воображением. Они переживают страх очень ярко, мучительно, при этом обычно достаточно умны и понимают, что их страх неразумен. И часто стесняются рассказать родителям о нем, мучаются в одиночку. Если родители не готовы отнестись к детскому страху сочувственно, предпочитают стыдить ребенка или отмахиваться от «выдумок», он оказывается заперт со своими чудовищами наедине. И иногда ребенок и рассказать боится, потому ему кажется: стоит начать говорить, и страх оживет. Некоторые дети годами живут в состоянии такой эмоциональной пытки, не получая никакой помощи, а их семьи даже не догадываются о происходящем.

NВ! Поскольку детский страх говорит на языке образов, справиться с ним можно тоже с помощью фантазии. Детские психологи часто предлагают детям нарисовать, проиграть свой страх. Потом рисунок, если хочет ребенок, можно порвать и сжечь, закопать, спустить в туалет. Можно изменить его, сделав страшный образ смешным и нелепым. А иногда помогает сочинить про него историю.

Когда моя дочка была в первом классе, ей случайно попался на глаза взрослый журнал с рассказом ужасов, в котором некий дух оставлял надписи кровью на зеркале в ванной, и люди, получившие такое послание, умирали. Несколько дней я не понимала, что происходит – ребенка было не загнать умываться и в душ. Наконец, она решилась и рассказала, бледнея от ужаса и с трудом выговаривая слова. Объяснять, что таких духов не бывает и что я за всю жизнь ничего подобного на зеркалах не видела, не было ни малейшего смысла. Мысленно произнеся много теплых ласковых слов в адрес талантливого автора рассказа и себя самой, бросившей журнал на виду, я задумалась, что делать.

В то время у нас была актуальна тема с почерком: писать аккуратно не получалось, учительница отвечала на каждое домашнее задание грозными красными надписями с множеством восклицательных знаков. Словом, это была нервная тема.

Сходу сочинилась история про то, как дух явился к нашей учительнице и написал ей на зеркале что-то вроде: «Ты сегодня умрешь, а-ха-ха!». Она зашла в ванную, увидела, как криво-косо написано, возмутилась и написала ниже зубной пастой: «Где твой наклон?!!! Перепиши!!!». С тех пор того духа больше никто не видел.

Ребенок долго смеялся, а потом пошел купаться. Кстати, на красные надписи в тетрадях она тоже стала реагировать спокойнее. Две сильных тревоги, против которых уговоры и аргументы были бесполезны, как будто столкнулись в лоб в лоб и заметно ослабели от такого «короткого замыкания».

Пик страхов связан еще и с тем, что в это время ребенок открывает для себя, что люди смертны, что сам он когда-нибудь умрет, и его родители тоже. Кризис осознания смертности у некоторых детей проходит как-то незаметно для взрослых, а у других очень остро и болезненно, но еще неизвестно, что лучше. Отложенный, «замятый» кризис, неосознанный страх смерти может сказываться в более поздние годы, подспудно отравляя саму жизнь.

Года четыре был я бессмертен,

Года четыре был я беспечен,

Ибо не знал я о будущей смерти,

Ибо не знал я, что век мой не вечен.

С. Маршак

Именно так: человек становится смертным только тогда, когда узнает и осознает этот факт, вдруг обнаруживает, что он – и все – приговорены, непонятно кем и за что. Причем будущая смерть родителей обычно пугает гораздо больше, чем собственная, ведь ребенку сложно представить, что к тому времени у него, скорее всего, будет своя семья и дети, ему кажется, что он останется совершенно один.

Каждая семья сама решает, что отвечать ребенку на вопросы о смерти, в зависимости от своего мировоззрения, веры, представлений. Но важно, чтобы чувства ребенка были замечены и приняты, ведь по сути это первое в его жизни столкновение с угрозой, перед которой, оказывается, бессильны даже родители. Если взрослые торопливо переводят разговор, отделываются пустыми словами вроде «Не бери в голову, никто не умрет», ребенку становится еще страшнее – ведь сами родители явно боятся.

NВ! Кризиса осознания смертности не стоит избегать, пережить первую встречу с экзистенциальным ужасом лучше с поддержкой любящих взрослых. В конце концов, нам действительно нечего противопоставить ужасу смерти, кроме объятий, кроме того факта, что мы смеем любить, хотя знаем, что всех потеряем.

Потом у ребенка еще будет время «притерпеться» к этой мысли, научиться с ней жить: и младшие школьные годы для «страшных историй» и вылазок в подвалы и на кладбища, и подростковые – для рискованных экспериментов с разного рода опасностями, и юность – для размышлений о том, ради чего стоит жить и ради чего можно умереть. А пока он так мал, можно просто крепко прижать его к себе и заверить, что будете с ним вместе долго-долго-долго, всю свою жизнь, а уж любить не перестанете вообще никогда, мало ли что умрете.

Осторожно, не переворачивать!

Осознанное проживание своей любви к родителям, привязанности, наполняет ребенка, и к концу этого возраста, если все хорошо, она начинает «переливаться через край». А что значит – ребенок, наполнившись сам, начинает испытывать потребность заботиться о других.

Именно в пять-шесть лет бывает пик просьб: родите мне братика или сестричку, давайте, заведем котенка, щеночка – ну, хотя бы хомячка! Очень хочется заботиться, любить, отдавать. Ребенок и раньше мог, конечно, сделать то, что попросят. Но сейчас, годам к шести, он может сам заметить потребность другого человека, осознать ее и захотеть позаботиться. Принести вам чай, тапочки, пожалеть, если вы ударились, не шуметь, если устали.

Об этом есть очень трогательное стихотворение Елены Благининой, точно передающее состояние ребенка лет шести.

Мама спит, она устала…

Ну, и я играть не стала!

Я волчка не завожу,

А уселась и сижу.

Не шумят мои игрушки,

Тихо в комнате пустой,

А по маминой подушке

Луч крадется золотой.

И сказала я лучу: —

Я тоже двигаться хочу.

Я бы многого хотела:

Вслух читать и мяч катать.

Я бы песенку пропела,

Я б могла похохотать…

Да мало ль я чего хочу!

Но мама спит, и я молчу.

Луч метнулся по стене,

А потом скользнул по мне.

«Ничего, – шепнул он будто, —

Посидим и в тишине!»

Само по себе это замечательно, но есть в это время и серьезный риск. Ребенок готов и хочет примерить на себя роль сильного, заботящегося, и если родитель вдруг оказывается в роли дополнительной – слабого, зависимого, несчастного, эти перевернутые роли могут стать устойчивыми, закрепиться. Возникнет еще одна разновидность перевернутой привязанности – парентификация. Буквально: ребенок становится родителем своему родителю «усыновляет» его.

Ребенок с парентификацией заботится о родителе, как о слабом, беспокоится о том, что родитель заболеет, что мама устала, что в семье мало денег. Он готов поступиться своими интересами, ничего не требует и не просит, часто приводя не по годам «здравые» аргументы: «я могу обойтись», «это слишком дорого для нас». Он будет скрывать собственные проблемы и даже травмы, чтобы «не расстраивать мамочку», будет отказываться от собственных чувств, например, тоски по ушедшему отцу и любви к нему, лишь бы мама не огорчалась.

Такое часто бывает в неблагополучных семьях, когда, например, ребенок уже в семь лет знает, как вывести родителя из запоя, как притащить его со двора, как спрятать бутылку, чтобы не нашел. Бывает и в социально-благополучных семьях, например, если мама одна, ей тяжело после развода или потери, помощи и поддержки нет, контейнировать некому, и она начинает жаловаться ребенку, просить его поддержки, или просто настолько откровенно не справляется с жизнью, что ребенок психологически «впрягается» и становится для нее психологической утробой. Нередко в парентификацию уходят и дети конфликтующих родителей, которым приходится постоянно всех мирить и быть «связующим звеном» между поссорившимися: «Иди скажи своему отцу, что ужин на столе», «Передай матери, что я сегодня буду поздно». Что уж говорить о родителях в сильной депрессии, детям которых приходится перепрятывать пузырьки со снотворным и в ужасе стоять под дверью ванной, в которой заперлась мама и прислушиваться: не сделает ли она с собой чего?

Иногда для того, чтобы родитель выглядел для ребенка слабым и нечастным, даже нет никаких объективных оснований: вроде все здоровы, не бедствуют, живут нормально. Но в семье просто принято жаловаться и ныть: «Как меня все задолбало, какая паршивая погода, какая кошмарная работа, деньги неизвестно куда уходят, бьюсь как рыба об лед, в этой стране ничего никогда, вечно у нас все не слава богу….» и так далее. Для родителя это может быть просто привычка, даже некоторое кокетство, а иногда смутное суеверие: не признавайся, что все хорошо, а то сглазишь. Для ребенка же все эти стенания – про то, что родитель не справляется с жизнью. А раз родитель не справляется, ну, что делать? Понятно, надо мне как-то постараться, подставить плечо. Прощай, детство.

Интересная закономерность, на которую я обратила внимание за многие годы консультирования родителей. Как только положение в экономике ухудшается и начинаются разговоры про кризис, про то, что не будет работы, не будет зарплаты, все подорожает, сразу же растет число обращений с детским воровством. Особенно если речь идет о приемных детях, уже травмированных беспомощностью взрослых. Как только они слышат разговоры родителей: «Как же мы будем жить, нам не хватит на жизнь, как мы отдадим долги…» и так далее – просто семейные разговоры за столом, не детям предназначенные – у них мгновенно включается: «Всё, родители не справляются, я должен позаботиться о себе самостоятельно». И эта не вполне осознаваемая тревога выливается в воровство – иногда у тех же родителей.

Дети, у которых закрепилась такая перевернутая привязанность, потом с большим трудом сепарируются, им страшно оставить родителей без присмотра. Конечно, встречается и злокачественная парентификация, когда мама (чаще это мама, хотя бывает и папа) достаточно осознанно, методично ребенка в такие отношения вовлекает, удерживает в них, чтобы он никогда никуда не делся, и всю ее жизнь был всегда рядом и шагу не смел никуда ступить. Но в подавляющем большинстве случаев никто ничего такого не хочет, все мечтают, чтобы их ребенок был счастлив, стал самостоятельным, создал свою семью. Но так хочется поныть, пожаловаться и чтобы хоть кто-то пожалел!

NВ! Наслаждаясь любовью и заботой своего подросшего малыша, важно все же сохранять распределение ролей и не злоупотреблять его готовностью помочь и пожалеть. Если ваш ребенок в шесть-семь лет не может съесть кусок, пока не проверит, хватило ли всем остальным, если он всегда готов отказаться от соблазна «потому что у нас мало денег», если всегда подчеркнуто послушен и старается не беспокоить родителя своими проблемами, в том числе и серьезными: сильно ударился, кто-то обижает, не спешите радоваться такой ранней сознательности и самостоятельности. Стоит подумать, не перегружен ли ребенок ответственностью за других членов семьи, не отказался ли он от своего права быть ребенком, от нормального детского эгоцентризма ради поддержки родителей? И не пора ли ему уже сказать: «Спасибо тебе большое за поддержку, но уже все, спасибо, я справляюсь».

Я помню, когда сын был маленький, он любил играть в смену ролей: как будто я ребенок, а он мой родитель, и он меня укладывает спать и песенку поет. Многие дети так играют в возрасте около пяти-шести, да и для родителя приятная игра, особенно когда устаешь после работы. В процессе он время от времени останавливался, пытливо смотрел на меня и спрашивал: «Но это мы играем, да?». Хотел убедиться, что в реальной жизни наши роли остались прежними, и что я не забыла, кто здесь взрослый, а кто ребенок.

Нормально, когда ребенок приносит вам тапочки и делает чай, когда он ходит на цыпочках, если у вас болит голова, и приносит вам из детского сада конфету.

Но важно, чтобы во всех остальных жизненных ситуациях защиту и заботу получал ребенок, и чтобы он не сомневался в вашей способности быть взрослым.

Человек играющий

Любимое времяпрепровождение и главное занятие ребенка в этом возрасте – игра. Раньше он мир осваивал и покорял, теперь он его оживляет и обыгрывает. Кажется, нет ничего такого, что ребенок не мог бы использовать для игры или фантазии. Из листьев получаются тарелки, из узоров на обоях – волшебные тропы в тридевятом царстве, из старого покрывала – дом, из маминой ночнушки – платье принцессы. Ребенок играет в игрушки и неигрушки, играет со словами и образами, играет в родителей и в самого себя. Проснувшись утром, он может заявить, что сегодня он – тигренок, и вам придется быть мамой-тигрицей и папой-тигром, причем полоски необязательны, а вот рычать в нужных местах – извольте. Он может завести себе невидимого друга, играть с ним и разговаривать, немного пугая родителей своей верой в эту выдумку. Он может играть со своими пальцами, изображая из них динозавриков, с облаками, угадывая в них слонов и зайцев, с листом бумаги, смастерив из него кораблик, а уж такие вещи, как мяч, камень, палка, веревка, стеклышко, кусочек мела или угля, лужа или гора песка способны породить сотни и тысячи самых разных игр.

При всем многообразии в играх этого возраста есть одно общее: они почти всегда основаны на такой мыслительной операции, как присвоение предмету другого значения, введение его в роль. Палка ли становится мечом, папа ли диким мустангом, загогулина на ковре – тайным посланием, перевернутый стул – танком, это всегда акт присвоения человеку или предмету нового смысла.

Собственно, это то, на чем основана вся человеческая культура. Культура и цивилизация начинаются с того, что вещи, действия и люди начинают использоваться не прагматично, а в некой роли. На стене пещеры появляются угольные черточки, изображающие охоту. Погребение сопровождают песней, изображающей плач. У входа в жилище кладут предмет, которые не сам по себе нужен – это оберег, он обозначает, что жилище под защитой. Да и сам язык – это тоже результат наделения звуков, издаваемых речевым аппаратом, смыслами, в результате чего они становятся словами и фразами, а не просто звуками.

Переходя из младенчества в нежный возраст, ребенок становится человеком культуры, его телесное начало отступает в тень. Двухлетка играет с кубиком как с кубиком, ему нужно научиться им манипулировать, заставить вставать в нужное место и не падать. Он играет с предметом как таковым, как играет котенок или щенок. Но уже ближе к трем он везет кубик по ковру и говорит: «Ррррр», и это уже не кубик, а трактор – значит, процесс пошел. Малыш не умеет ни читать, ни считать, но уже готовится к получению образования, в основе которого лежит всё то же введение в роль.

Чтобы начать читать и писать, мы должны сначала научиться верить, что вот такое сочетание черточек А обозначает соответствующий звук, а вот такое М – другой, и если эти черточки разместить определенным образом, то такая их комбинация МАМА будет обозначать человека, очень важного и любимого. Хотя казалось бы – какая связь: черточки и моя мама? И вся математика в конечном итоге основана на способности принять и поверить, что Х – это число, что ситуации в задачах – условные. Пока ребенок не сможет допустить эту условность, он, как Буратино, будет утверждать, что «не даст Некто яблоко, хоть он дерись».

Ребенку дается дошкольное детство на то, чтобы способность присваивать значения и вводить в роль она была освоена до состояния «чтоб летала». Она совершенствуется, «прокачивается» в непрерывной ролевой игре, на самом разном материале, в самых разных ситуациях. По сути, основную часть своего времени, не занятого сном и едой, ребенок нежного возраста занят тем, что тренирует и совершенствует эту способность.

Если только у него ее не отнимают. Мир современного ребенка постоянно посягает на свободную ролевую игру. Много времени отнимают фильмы и компьютерные игры, предлагающие готовые проработанные сценарии и картинки и практически не дающие возможность придумывать и прорабатывать образы, роли и сюжеты самостоятельно. Индустрия игрушек создает все более подробные, дотошные копии предметов из большого мира, так что места для фантазии и присвоения ролей не остается. Зачем делать салаты из травы на тарелках из лопухов и сервировать ими перевернутый ящик, если бабушка вчера подарила «как настоящую» кухню со всей возможной посудой и даже пластиковыми муляжами готовых уже блюд? Хороший детский сад в представлении многих родителей – это такой, в котором детьми все время «занимаются», их «развивают». Хорошая няня – тоже. Иногда весь день расписан так, что для свободной игры, для того чтобы помечтать, в нем просто нет времени: английский, фигурное катание, шахматы, бальные танцы, кубики Зайцева, карточки Домана. Все по программе, все по инструкции.

Ко мне как-то пришли на консультацию симпатичные молодые родители маленькой девочки. «Нам год и 9, – сказали они, – и нас уже выгнали со второй развивалки. Говорят, дочка не выполняет инструкции преподавателя. Что с ней не так?» Как вы понимаете, за эти прекрасные «развивающие занятия» они еще и деньги платили.

Плотное расписание «развивающих занятий у четырех-пятилетнего ребенка – вообще обычное дело, как и жалобы, что он «не желает заниматься».

Сегодня многие «развивающие методики» превращены в бренды с довольно агрессивной маркетинговой политикой, родителям всячески внушают, что нужно вложить в ребенка сейчас, а то будет поздно, и он окажется лишен прекрасных перспектив, его карьера будет загублена, ему останется только всю жизнь прозябать среди аутсайдеров. Чтобы такого не случилось с вашим чадом – срочно купите эту книгу, эту методику, оплатите эти занятия. И ладно бы родители просто покупали и оплачивали – они же начинают требовать и ждать от ребенка результата. Вместо того, чтобы просто почитать ему сказку, поиграть в то, во что он сам захочет, порисовать вместе смешные картинки, испечь пирог, повозиться с цветами, они усаживают ребенка перед собой и «приступают к занятиям». И сердятся, что он отвлекается, не хочет, ноет. Все это очень грустно, потому что идет против естественных задач развития в этом возрасте, обедняет ребенка, и совсем не способствует его лучшей учебе в будущем.

В ряде экспериментов детенышам крыс не давали возможности играть. В результате их мозг не развивался полностью, лобные доли оставались незрелыми.

С детьми таких жестоких экспериментов никто в лабораториях проводить не будет, но, увы, их проводит сама жизнь. Учителя математики отмечают, что в среднем способность к логическому, абстрактному мышлению у современных детей развивается на год-два позже, чем у их сверстников предшествующих поколений. Весьма вероятно, что это связано как раз с дефицитом свободной игры. У детей образованных и амбициозных родителей она вытеснена развивающими занятиями, у детей родителей с невысоким образовательным уровнем – засильем в их жизни телевизора, фильмов и компьютерных игр.

Самое же печальное, что вся эта суета с занятиями, если родители относятся к ним не как к разновидности игры для удовольствия, а непременно ждут результатов, ставит под угрозу саму привязанность, отношения с родителями. Озабоченность «развитием» дает ребенку понять, что сам он не так уж нужен, важны его успехи, важно как он читает, говорит по-английски или катается на коньках «змейкой».

Некоторые дети вообще приходят к выводу, что «заниматься» – это единственное возможное времяпрепровождение с родителями. Все остальное родителям неинтересно, только объяснять, развивать, обучать. Хочешь получить маму хоть на полчаса в день – изображай интерес к занятиям. Потом мама рассказывает, что «ее ребенок всегда с удовольствием занимается, и даже сам просит». Еще бы. Маму захочешь – и не то полюбишь. В нежном возрасте ребенок обычно не способен сопротивляться, он будет стараться нравиться родителям. А заодно обучаться тому, что ты сам, твои желания, твои потребности не важны, важен результат, достижение, успех, место в конкурентной борьбе.

NВ! Самое лучшее, что мы можем сделать для развития своих детей в нежном возрасте – не мешать им играть. Иногда участвовать в играх, иногда превращать в игру домашние дела или прогулки, иногда просто не трогать его, если он увлечен. Не стремиться «занять» ребенка – пусть поскучает, помечает, пусть не спеша понаблюдает за муравьем или покидает камешки в пруд. Это не баловство, не пустое времяпрепровождение – это таинство развития. Роза не станет краше, если вы силой расковыряете бутон, все произойдет само по себе. Для этого ничего специально делать не нужно – если ей хватает воды и света, в положенное время она раскроется. Для ребенка в роли воды и света – защита и забота. В нежном возрасте ребенку уже реже нужно прямое контейнирование, но ему важно знать, что он любим, что нравится своим взрослым, что он «хороший». Просто радоваться ему, любоваться им, получать удовольствие от совместно проведенного времени – это и есть самый лучший вклад в развитие ребенка.

Точка покоя

Взрослые, которые усиленно развивают ребенка, похожи на Карлсона, посадившего семечко. Он все время его раскапывал, чтобы посмотреть: не проросло ли?

На самом деле дети растут, учатся и развиваются не потому, что мы их тянем за уши, а просто потому, что они дети. В них это заложено. Для того, чтобы ребенок хотел все знать, не нужны специальные методики, ему просто должно быть интересно и нестрашно. Нестрашно – это когда все хорошо с родителями. Когда они любят, когда они рядом, когда ты для них хороший. Если ребенок одинок, отвергнут, если он боится родительского гнева и разочарования, он развиваться не может. Все силы психики уходят на совладание с тревогой по поводу привязанности. Как говорят психологи, аффект тормозит интеллект. Лимбическая система бунтует, и не дает нормально работать верхнему (кортикальному) мозгу. Какая уж тут познавательная деятельность.

А если ребенок спокоен за свои отношения с родителями, он немедленно поворачивается к ним спиной, а лицом – к миру, и отправляется его исследовать.

Проводили такой эксперимент. Маму с ребенком дошкольного возраста приглашали в кабинет, полный всяких развивающих игр и вообще интересных и малопонятных штуковин. Потом экспериментатор извинялся, говорил, что ему надо совсем ненадолго отойти и предлагал чувствовать себя в кабинете «как дома», говорил, что можно «посмотреть пока, что у нас тут есть». И уходил. Но недалеко, а за стеночку, где было особое зеркало, с одной стороны как зеркало, с другой – прозрачное, его часто используют для психологических экспериментов.

Через окошко-зеркало он наблюдал, чем заняты мама с ребенком. Основных типов поведения было четыре:

1. Мама грозно шикала на ребенка, чтобы «сидел смирно, ничего не трогал» и они вдвоем неподвижно ждали возвращения специалиста. Если ребенок пытался что-то взять, мама его одергивала.

2. Мама доставала из сумки журнальчик и погружалась в чтение, на ребенка внимания не обращала. Он, постепенно смелея, начинал все брать, рассматривать, крутить и т. д.

3. Мама воодушевлено говорила ребенку: «Смотри, какие хорошие игры!» И начинала показывать ребенку и объяснять, как в них играть.

4. Мама, забыв про ребенка, с азартом хватала то одну игру, то другую и пыталась вникнуть, что это и зачем. Ребенок сам по себе тоже все хватал и рассматривал.

Потом психолог возвращался в комнату и проводил с помощью специальной методики тестирование уровня познавательной активности у ребенка. Прежде, чем читать дальше, попробуйте отгадать, у детей из какой группы оказались лучшие результаты?

Самые высокие показатели были у детей любознательных мам, из 4 группы. Тут все работало на познание: мама рядом, она сама все исследует, у ребенка включается подражание, ему спокойно и весело, и процесс идет полным ходом.

Затем шли дети мам из 2 группы. Они не подавали пример, но своим присутствием и спокойствием обеспечивали безопасность, и природа брала свое.

И гораздо худшие результаты были у тех детей, кому все запрещали, и у тех, кем руководили.

Если ребенок живет в душевно и духовно богатой, интересной, интригующей среде, если самим родителям все интересно, если у них умные и интересные друзья, с которыми они общаются при детях, если у них интересная и любимая работа, о которой они рассказывают дома, им не надо ничего специально в ребенке развивать. Следование и природная потребность учиться сделают свое дело – все само прекрасно разовьется, не удержишь.

Единственное, за чем важно следить – за тем, чтобы ребенку не было страшно в отношениях с вами и в мире вообще. Познавательная активность не терпит сильного и длительного стресса. Если ребенку очень плохо, страшно, одиноко, ему не до новых знаний.

Всем, наверное, приходилось наблюдать: вот ребенок на прогулке весь – воплощенная познавательная активность. Он наблюдает за гусеницей, воробьем, кошкой. Но время от времени посматривает на маму на скамейке. И вдруг – мама пропала! Отошла куда-то! Все, мгновенно познавательная активность сворачивается, и пока мама не найдется и не успокоит, ребенку не до гусениц.

А теперь, представьте, что мамы нет очень долго. Или даже совсем. Что будет с любознательностью? Это хорошо знакомо приемным родителям, которым бывает очень трудно потом реабилитировать в этом отношении детей, долго пробывших в казенном доме. Но и с домашними детьми такое случается, например, если в доме конфликты, родители скандально разводятся, кто-то в семье страдает алкоголизмом или просто обладает очень тяжелым, вспыльчивым характером, если ребенок постоянно боится осуждения, отвержения, или боится, что не оправдает ожиданий, родители будут разочарованы, расстроятся, заболеют и т. д.

Мне очень нравится формулировка Гордона Ньюфелда: «Развитие происходит из точки покоя». Так оно и есть. Причем и у детей, и у взрослых. Так мы, люди, устроены: как только наши базовые потребности удовлетворяются, как только нам спокойно и хорошо, нам сразу становится невтерпеж что-нибудь новое узнать или сделать.

Получается, что очень много всего нужно, чтобы ребенок хорошо развивался и его познавательная активность цвела. Нужна любовь родителей, хорошая атмосфера в доме, безопасность, доверие. Чтоб не дергали, не запрещали и чтоб не руководили все время. Но чтоб при этом не в вате держали и были в жизни ребенка неожиданности, приключения и умеренные стрессы. И все это, конечно, требует большой работы, хотя совсем и не в том смысле, в каком думают родители, с утра до вечера занимающиеся «развитием» ребенка.

Будешь со мной дружить?

Играть одному или с родителями – здорово, но самая увлекательная, богатая, сложная ролевая игра, конечно, возможна только в группе детей. Года в три или ближе к четырем дети открывают для себя сверстников – уже не как держателей вожделенных игрушек в песочнице, а как других людей, с которыми можно вместе разыгрывать общий сюжет, распределять роли, выстраивать отношения. И естественная среда обитания ребенка нежного возраста – стайка, ватага, компания, состоящая из небольшого числа (обычно не больше 7–9) ребят с разбросом возраста в 2–3 года. Такая группка может существовать в течение целого дня практически без внимания и участия взрослых, кроме особых случаев (кто-то сильно расшибся, что-то очень испугало и т. п.). В середине дня сбегать в дом и что-нибудь «вынести» – перекусить прямо в компании. То самое дворовое, деревенское или дачное детство, которое часто с ностальгией вспоминают уже совсем взрослые люди.

В этих играх ребенок впервые в своей жизни учится строить отношения не иерархичные, как с родителями, а горизонтальные – отношения сотрудничества, кооперации – и конкуренции. Те, у кого есть братья и сестры, или постоянный партнер по играм с младенчества (например, ребенок близких друзей семьи) имеют уже какой-то опыт на этот счет, а кому-то приходится все познавать с нуля. И сколько этого всего! Как войти в игру и как выйти, как решить, во что будем играть, как распределить роли, что делать, если кто-то жульничает, как быть, если никто не желает играть «плохого», а за роль героя все передрались.

Поражает легкость, с какой дошкольники завязывают связи: увидел в парке другого ребенка, подошел и сразу: «Давай играть!» или даже: «Давай дружить!» В ответ почти всегда: «Давай!» – и начинается совместное действо. Несколько часов спустя, с трудом растащив новоиспеченных друзей, взрослые спрашивают: «Тебе понравилась девочка? Как ее зовут? Где она живет?» и часто удивляются, услышав в ответ: «Не знаю. Не помню. Не спросил». Как говорится, easy come – easy go.

Отношения легко завязываются, и чаще всего так же легко рвутся, в них пока нет избирательности, личной связи. Кто твоя подружка – да та, которая встретилась. Та, что живет в том же подъезде. Та, что ходит со мной в одну группу. Чуть что, угроза: «не буду с тобой дружить» – из-за любого пустяка. Или дружат-дружат, а потом появилась новая девочка, новый мальчик, с чем-то особенным, интересным, – и уже старый друг забыт, ребенок очарован новым.

Для большинства детей-дошкольников сверстник пока не столько уникальная личность, сколько роль: девочка, мальчик, «из нашего двора», «тот, с кем мы играем». Сначала осваиваются именно роли, функционал, не отягощенный еще личными чувствами. Мы ссоримся – мы миримся, и это скорее ритуал, действия по сценарию, чем глубокий конфликт двух личностей с мучительным переживанием отчуждения и радостью примирения. Можно сказать, что ребенок пока скорее «обращается» со сверстниками, чем глубоко общается с ними. Поэтому у дошкольников так много всего прописано по четким алгоритмам, ритуализированно, всегда в ходу множество готовых формул: «кто будет играть в…», «кто последний, тот вода», «чур, я в домике», «мирись-мирись и больше не дерись». Так проще справляться с новыми пока ситуациями, личного, своего отношения к которым еще нет.

Исключения бывают: некоторые дети уже в нежном возрасте могут испытывать к сверстникам почти такие же глубокие, трепетные чувства, как к членам своей семьи, глубоко переживать разлуку или отвержение, некоторые дружбы на всю жизнь начинаются еще в песочнице – но это скорее исключения. Для настоящей дружбы, как и для настоящих конфликтов, для глубоких и сложных горизонтальных отношений, сопоставимых по важности с отношениями привязанности, время еще придет.