Ную революцию, чем коммунисты, перешедшие на позиции презренного политического реализма.

Теперь весь авангард отчасти приручен и присмирел, от- части выполняет заранее предусмотренную роль «управляе- мого хаоса» или отдушины для всех тех сил, которые задыха- ются в мире универсального системного порядка Получа- ется так, что та оппозиция, которая каким-то образом не финансируется сверху, обречена на маргинализацию и вы- мирание, а та, которая почему-то финансируется, заставляет усомниться в своей действенности и подлинности. Спраши- вается, а уцелели ли еще в мире пласты не прибранной к рукам культуры, остающейся в конфликте с мировой произ- водительной системой, отлитой по меркам западной техни- ческой, или, используя новейшее самоназвание, рыночной цивилизации?

Ведь все те пласты и формы культуры, которые влились в эту цивилизацию и переработаны ею, уже не могут в каком- то общем смысле быть рассмотрены как источники интен- сивного роста или качественной системной новации. Все они, прибранные к рукам, по сути дела являются дополнительными факторами экстенсивного роста или расширенно- го воспроизводства уже сложившейся цивилизационной мо- дели. Так не является ли вся эта борьба с чужой ментальнос- тью, с опасной архаикой и дурной культурно-исторической наследственностью на самом деле борьбой за увековечива- ние нынешней системы западного цивилизационного произ- водства, не желающей меняться, несмотря на очевидные симптомы устарелости, засвидетельствованной глобальными проблемами?

Иными словами, вопреки хвастливым заявлениям о де- мократической открытости, плюралистичности и т. п., за- падная социокультурная и производящая система давно уже является закрытой, монологичной, не способной к сущест- венной самокоррекции. «Чужой» остается пугающим и не- приемлемым до тех пор, пока мы не умеем найти с ним общий язык и вступить в конструктивный диалог по поводу проблем, являющихся, по сути, общими (ибо глобальные проблемы потому так и называются, что действительно за-

Искушение глобализмом 291

трагивают всех). Чужой, ставший партнером, по сути дела, куда полезнее изначально своих, ибо привносит в нашу об- щую планетарную копилку свой, еще новый для нас опыт, свою информацию и свои ресурсы. Но для того чтобы пре- вращение инородного чужого в партнера на деле произошло, мы сами должны быть достаточно открытыми, способными услышать голос другого и сделать его поводом для сущест- венной самокоррекции.

Итак, чего же сегодня нам, стоящим перед вызовом пла- нетарного выживания, стоит по-настоящему бояться: того, что еще сохранились не прибранные к рукам носители ино- культурного опыта, угрожающие нашей самодостаточности, или, напротив, того, что они могут исчезнуть как источники спасительной, может быть, альтернативы?

Разумеется, чужая культура может восприниматься как воплощение всего иррационального и бесперспективного. Но опыт всей истории человечества свидетельствует, что эволюция культуры и смена культурных формаций основы- вались на превращении того, что прежде выступало как ир- рациональность, в источник продуктивных внутренних пе- рестроек. В таком горизонте иррациональное отличается от уже рационализированного и прибранного к рукам как раз тем, что сохраняет свежую энергию и динамизм, иссякаю- щие в декадентских центрах ойкумены.

Здесь нам весьма пригодилось бы найденное в немецкой классической философии различие между плоской рассудоч- ностью и разумом.

«Главное отличие между рассудком и разумом — это за- прет на противоречия в сфере рассудка и допущение проти- воречий в сфере разума»56.

Собственно, вся постпросвещенческая (после XVIII ве- ка) история западной культуры — это история поисков но- вых источников социокультурной энергии, связанных с обнаружением еще не прибранной к рукам «иррациональ- ности», противостоящей буржуазной рассудочности, но спо- собной примириться с разумом. Разум в этом контексте выступает как инстанция, работающая против диктата ути- литарно-прагматической рациональности, в высшем долгое-

А. С. Панарин

рочном плане обнаруживающей свою близорукость и спо- собность заводить в тупик.

Начиная с романтиков и по сию пору одним из главных источников новой социокультурной энергии стало считаться искусство. Последнее выступало как эстетическая категория, нуждающаяся в расшифровке на языке социологии. Это оз- начало попытку найти точный ответ, какие именно группы общества являются носителями бунтарского эстетического опыта, отказывающиеся играть по правилам буржуазности и способные изобретать качественно новые правила. Именно таким заказом на поиски бунтарской потенции в значитель- ной мере питались новые направления в социологии — со- циология досуга, социология молодежи, социология жен- щин, сексуальных меньшинств и т. п. Все эти разновидности социологии искали воплощения «человека играющего», от- личающегося от законченного буржуазного филистера или пошедшего к нему в услужение «человека организации» (ме- неджмента). Пик всех этих надежд, несомненно, пришелся на 1968 год — время мировой молодежной революции, вслед за Францией охватившей Южную Европу и Северную Аме- рику.

Западный правящий истеблишмент вовремя понял, что голыми репрессиями эту волну не сбить. Необходима была внутренняя деморализация и дезориентация этой социо- культурной революции. Эту задачу, как уже отмечалось в первой части нашей книги, выполнила философия постмо- дернизма. Она поймала участников «контркультурного» про- теста на противоречии: если вашим жизненным кредо являет- ся игра как антипод буржуазной рассудочной исполнитель- ности и серьезности, то не надо саму игру принимать всерьез и чересчур увлекаться. Последовательный игровой принцип предполагает перманентное внутреннее дистанцирование — в том числе и по отношению к самой игре. Так был намечен путь нейтрализации движений протеста посредством их кар- навализации, намеренной игровой эпатажности, «самоиро- ничности». И протест умер, убитый постмодернистской иро- нией.