Молчание природы и молчание человека

Отчуждение в городской культуре собственного непосредственного лучше всего контрастирует на фоне переживания дикой природы в её непосредственном самобытии как бытии аутентичном, независимом от внешних определений. Переживание и удовлетворение в дикой природе и дикой природой раскрываются как самостоятельность непосредственного от культурных ограничений. Здесь же раскрывается перспектива в отношениях между непосредственным человека и природы как единое в своём истоке. Говоря иначе, непосредственное, свободное от внешних определений, отсылает к единению аутентичной подлинности, в пространстве которой отсутствует разграничение определениями господствующего на данный момент знания, а потому происходит взаимоузнавание и взаимоудовлетворение. Красота непосредственного существования дикого дерева напоминает красоту существования непосредственного человека, несмотря ни на какие репрессивные определения культуры. Кроме того, там и там изумляет молчание непосредственного в сторону внешней культуры, которую, как и знание, я считаю автоматической в своём проявлении и до самой глубины своей обезличенной. Однако творчество задаёт мессианское и эсхатологическое значение в жизни личности, как это прекрасно понимал Н.А. Бердяев, так непосредственное человека предстаёт в своём стремлении к онтологическому самоопределению. Но и тут творчество для своей актуализации изначально отстраняется молчанием от готового в культуре, оно тем самым дистанцируется от уже существующих определений знания и чувства, тем самым начиная дышать и соучаствовать в преображении и раскрытии уже определённого и потому закрытого в своём определении. Молчание человека предстаёт здесь как начало для выражения и преображения бытия как потенции в своей актуализации.

Непосредственность и противопоставленность

Мною переживается желание преодолеть противопоставленность в знании, которое основано на разграничении в непосредственном средоточии личности. Непосредственность не может раскрываться как существование в противопоставленности себя посредством разграничения и сравнения разумным, будничным сознанием. Противопоставление, как и сравнение, основанное на разграничении, есть операции для приспособления разума к господствующему в данный момент знанию, но они не есть самораскрытие как непосредственное откровение собственного существа. Они не имеют красоты непосредственного и потому непосредственное ими не удовлетворено, непосредственность не узнаёт в них собственной интимности как полноты своего существования. В противопоставленности и разграничении знания происходит сравнение, оторванное от своего истока как полноты существования непосредственного, так как происходит выделение и внесение чуждости в то, что само по себе существует цельно в непосредственной жизни. В самоориентации непосредственности раскрывается онтологическая заданность, несмотря на любую наличную данность в определениях мысли и чувства. Тайна непосредственности имеет здесь одно лоно с тайной свободы. Стремление к собственному непосредственному есть стремление к самораскрытию, к расширению опыта, не ограниченному какими-либо определениями мышления и чувственности. Ведь я всегда преодолеваю то или иное своё или же чужое определение, так для меня ни одно из них не соответствует тому, чем я непосредственно являюсь. Я всегда больше и глубже и как бы смотрю со стороны на любое налагаемое на меня определение мною самим или же кем-то другим со стороны. Овнешнение в объективности для меня не раскрывает моего непосредственного средоточия, оно, как и определение, налагаемое на меня в знании, есть лишь приспособление к господствующей культуре в её дурном автоматизме, которое предстоит перманентно преодолевать.

Почему нас не понимают?

Почему нас не понимают? Понимание некоторого текста, основанное на том или ином объяснении, можно определить как приспособление к неизвестному через уже известное и привычное. Во многом и практически во всём проблема понимания - это проблема привычки и ограниченности привычкой. Именно в тот момент, когда нас начинают не понимать, мы не соответствуем тому привычному и определённому, что уже господствует в сознании нашего читателя. Нас пытаются приспособить к себе через привычку, через то, что уже есть в арсенале читателя, однако наступает момент и привычки оказывается недостаточно, так как она не осуществляет собой понимание. Получается так, что привычное и утверждённое в сознании читателя начинает охоту на новый текст, но эта охота заканчивается безрезультатно. И это особенно злит читателя, читатель не может это соотнести с уже определённым и будничным в своём опыте. То, что не захватывается через привычку, начинают критиковать как что-то бессвязное, лишённое смысла вообще. Таким образом, привычное и уже давно и всеми хорошо известное выстраивает свою монополию на понимание, а вернее сказать – монополию на непонимание несоответствующих себе текстов. Тут я опять же выделю значение непосредственного в мышлении как выразителя беспредпосылочности для принятия чужой мысли. Непосредственное для мышления оказывается в этой связи своеобразной гигиеной для мысли. О том, какое существенное значение играет непосредственное для динамики мышления, я говорил уже раньше. Скорее, следует поставить вопрос о возможности преодоления уже привычного через непривычное как вопрос об универсальности в отношениях между привычным и непривычным. Для меня эти взаимоотношения между привычным и непривычным должным образом выстраиваются тогда, когда то, что характеризуется как опыт, имеет своё расширение. Говоря иначе, продуктивность в этих отношениях как раскрытие того, что ранее было закрыто для переживания в опыте, является для меня критерием в должном движении к существующему как существующему непосредственно от каких-либо внешних определений. В свете чего мы должны заранее отдавать себе отчёт в относительности всевозможных уже готовых определений нашего языка для того чтобы мы могли двигаться к бытию как оно есть само по себе вне ограниченности нашими определениями. Раскрытие как углубление в непосредственное бытия здесь особенно заметно в сферах наиболее отдалённых от аподиктичности определений, а именно в поэзии, искусстве, религиозном опыте и философии. Поэтому, коль скоро мы хотим понимать и чувствовать больше, чем мы сейчас понимаем и чувствуем - нам стоим отказаться от власти уже готового знания как от власти с уже готовыми идентичностями, заправляющими собой автоматическое мышление и автоматическое восприятие. Пользуясь не самой удачно метафорой, можно сказать, что нам стоит играть каждый раз по новым, более непосредственным правилам для более глубокого проникновения в непосредственное бытия.

Знание

Если представить себе день, когда человеку будет дано совершенно иное знание, нежели то, которым он сейчас обладает. Он проснётся утром и получит газету, в которой всё с математической точностью будет представлено совсем по-другому, и от всего того, что казалось раньше фактом, нужно будет отказаться во имя нового факта. Этот новый факт, допустим, в форме фундаментальной теории докажет ему, что всё было совсем не так, как он думал доселе. Например, что сейчас не 2017 год, а 25. И это будет так предельно и тотально доказано, что не останется места ни для малейшего противоречия. И даже на всякий возможный вопрос, выраженный в языке, будет уже приготовлен абсолютный в своей обоснованности ответ. Неужели этого знания, этой новой теории будет достаточно для того чтобы человек полностью отказался от того, кем он был? Ведь ему в малейших деталях с помощью всякого рода формул будет показано, что такого-то и такого-то события вовсе нигде и никогда не было. Что того, что считалось самым значительным и важным, не существует и никогда не существовало ранее. Что он вообще первый человек среди людей. Возможно, ему даже докажут, что всё ему противоположное является единственно ему соответствующим. И если вся эта ситуация окажется возможной и вы сейчас мысленно представили себя на месте этого человека, не покажется ли вам, что единственным источником зла и лжи является знание? Знание как определение.

Синтез непосредственного

Непосредственное утверждается среди определений как долженствование для них. Непосредственность - это в том числе и требовательность как стремление к собственной самоактуализации. Интересно здесь соотношение этой требовательности с красотой. Изменение уже красивого как воплотившегося говорит о некотором роде ничто (в трактовке Гегеля) в существе разворачивания красоты. Стоит сделать ключевую оговорку: красивое становится красивым тогда, когда оно становится несравненным. В этой несравненности говорит восхищение как выход из себя в приятии красивого как удовлетворительного. В этом переживании красоты непосредственность получает новую возможность для самопереживания себя иначе, с новой стороны. Это одновременное узнавание в противостоящем своего как своего вкуса и потому уже не есть противостояние с другим как внешним, а, скорее, есть внутренний кульбит в самопереживании. В этом инобытии как осуществлении для меня того, что есть для меня красота в качестве моего собственного, происходит разворачивание непосредственного существа в его требовательности как самоопределении. Данное ничто красоты разворачивается во времени, но и дано сквозь него как направляющая цель в самодвижении к самоопределению. Непосредственное в этой обстановке есть то, что не заполнено до конца, что позволяет красоте цвести, осуществляться в динамическом узоре, а не законченных формах уже готового. Через этот простор как непосредственность происходит соединение разомкнутого как движение в переживании остановленных форм. Уже нарисованная картина продолжает динамику своего отображения в непосредственном существе наблюдателя. Таким образом, непосредственное превозмогает, преодолевает субъект-объектную разделённость. Здесь же усматривается мною потенциал единого в смысле всеединства и общего истока в его разворачивании в разном как раскрытии универсального в едином, несмотря на осуществлённость в противопоставленных частностях и единичностях как индивидуальностях. Это переживание в непосредственном раскрывается как онтологическая заданность для движения сквозь наличные определения. Это есть продолжение творчества в его бытийственной слитности, его питание в целом бытия и укрепление в своём начале. Так красота раскрывается в своём единстве как незаконченное определение, как становление сквозь призму непосредственного и от него имеющая свой онтологический синтез как соединение своего начала, движения и предвкушаемого конца. Непосредственность в этом виде расширяется как требовательность к осуществлению красоты сквозь повседневные определения.

Ибо когда мир своею мудростью не познал Бога в премудрости Божией, то благоугодно было Богу юродством проповеди спасти верующих. Ибо и Иудеи требуют чудес, и Еллины ищут мудрости; а мы проповедуем Христа распятого, для Иудеев соблазн, а для Еллинов безумие (1Кор.1:21-23).