Материнство как социокультурный феномен
С идеями Ф.Арьеса, Э.Бадинтер, Л.Де Моза и их единомышленников - эти идеи прямо следует назвать крайними, - не согласны многие современные отечественные и зарубежные историки и культурологи[3]. Суть критики состоит в том, что в более ранние периоды развития человеческого общества и, в частности, в Средние века отношение к детям совсем не обязательно было суровым и холодным, но могло быть и нежным, и ласковым, что подтверждается многими конкретными исследованиями, опирающимися на документальные свидетельства. Подчеркивается, что для каждой эпохи характерно свое понимание материнского феномена и материнской любви. Исследования, направленные на изучение материнской идентичности («хорошего материнства»), привели к выводы о том, что в разные времена, как современные, так и давно прошедшие, материнство формирует одно из важнейших «пространств» духовного и социального мира женщины.
Однако и те, кто рассматривают материнство как сравнительно поздний продукт исторического развития, и те, кто полагают, что в той или иной форме феномен материнства существовал всегда, сегодня согласны с тем, что в истории детства и материнства можно выделить две эпохи - до XVIII века и после него. И эти изменения связаны с возникновением «индивидуализированной и интимизированной» семьи буржуазного типа.
Подтверждением значения XVIII века как переломного в отношении детства и материнства может служить то, что именно в первой половине XVIII века, в 1722 году, английский врач Г.Армстронг основал первую в мире детскую поликлинику. Его начинание было встречено в Англии с большим энтузиазмом, и ему предлагали создать детскую больницу. Он, однако отказался, аргументируя это так:
«Отрывать больных детей от родителей - жестоко, а приставить к каждому ребенку сестру просто невозможно, так как на это не хватит ни персонала, ни средств» (цит. по: Э.М.Рутман, Н.В.Искольдский, 1987, с.7).
По мнению ряда ученых-историков, второй период европейской истории материнства, начавшийся в ХVIII веке, можно считать завершившимся в 20-е г.г. ХХ века, когда термин «материнство» вошел в обиход «европейского публичного дискурса», когда материнство из «природного атрибута» женщины превратилось в общественную проблему, о которой заговорили социальные работники, педиатры, гигиенисты, педагоги. Материнство и детство впервые стало предметом психологических исследований.
Этнопсихология материнства
В начале 60-х годов ХХ века в Женеве состоялся международный симпозиум по проблемам развития, которому суждено было занять совершенно особое место в истории психологии и смежных наук. Впервые проблема развития решалась на нем объединенными усилиями психологов, биологов, психиатров, этологов (специалистов по поведению животных), социальных антропологов, этнографов, электрофизиологов, т. е. специалистами целого ряда научных дисциплин.
Огромный интерес вызвал доклад американской исследовательницы Маргарет Мид о том, как растут дети на Самоа, в племенах, сохранивших первобытную культуру.
Обратимся к работам М.Мид с точки зрения интересующей нас проблемы взаимоотношений матери и ребенка. Вот как она описывает момент рождения и самых первых контактов матери и ребенка у представителей традиционных культур:
«Дням рождения не придают значения на Самоа. Но появление на свет ребенка, как таковое, в семье высокого ранга предполагает устройство большого праздника и значительные расходы... Во время самих родов может присутствовать мать или сестра отца. Они заботятся о ребенке, а повитуха и родственники женщины ухаживают за самой роженицей. Сами роды — отнюдь не интимное дело. Приличия требуют, чтобы роженица не корчилась от боли, не кричала, никак не возражала против присутствия двадцати или тридцати людей в доме, которые, если надо, будут сидеть около нее сутками, смеяться, шутить, развлекаться... Повитуха перерезает пуповину новым бамбуковым ножом, а затем все нетерпеливо ждут, когда выйдет послед — сигнал к началу празднества... Затем гости расходятся по домам, мать поднимается с постели и приступает к своим обычным делам, а ребенок вообще перестает вызывать большой интерес у кого бы то ни было» (1988, с. 99).
Мать довольно долго (до двух-трех лет) кормит своего ребенка, спит с ним вместе, но отнюдь не отношения матери и ребенка, считает автор, выступают в качестве главного фактора развития. Чаще всего ребенка воспитывает не мать, а другой ребенок, чуть постарше, обычно шести- семилетняя девочка. Причем именно между этой девочкой и младенцем (а не между младенцем и матерью) возникают наиболее сильные эмоционально насыщенные связи.
«Первые проявления материнских инстинктов девочки никогда не изливаются на ее собственных детей, но на кого-нибудь из ее младших родственников... Младшее поколение, в свою очередь, изливает свое материнское тепло на тех, кто еще младше, не обнаруживая при этом особой привязанности к воспитателям и взрослым» (Там же, с. 112).
При этом, как отмечает М.Мид, ни одна мать на Самоа не станет утруждать себя заботой о воспитании своего младшего ребенка, если есть какой-нибудь ребенок постарше, на которого можно эту ответственность возложить. Вообще сама организация жизни на Самоа такова, что ведет к ослаблению роли разных видов глубокой эмоциональный привязанности, по крайней мере с тем, как это принято в западной культуре. На Самоа ребенок очень рано отделяется от семьи, вступая в разветвленную сеть отношений, которая гораздо шире семейного круга. Это сильно отличается от западной модели семейной жизни, протекающей в ограниченном семейном кругу и придающей большое значение любви, отношениям привязанности и зависимости.
«Самоанские родители, - пишет М.Мид, - сочли бы непристойными и отвратительными любые моральные увещевания, взывающие к чувству личной привязанности ребенка: «Веди себя хорошо - пожалей мать», «Хотя бы ради отца сходил в церковь», «Оставь в покое сестру, ты видишь, как отец переживает» (1988, с. 159).
Таким образом, мы видим, что в племенах на острове Самоа те необходимые для развития ребенка социальные и эмоциональные связи, которые в современной европейской культуре являются прерогативой нуклеарной семьи и чаще всего рассматриваются в диаде «мать-ребенок», реализуются совершенно иначе — через связи старших и младших детей, вообще через участие всех членов рода в воспитании детей. Ребенок при этом не обделен заботой, эмоциональным теплом и защитой, но все это встроено в принципиально иную систему, не использующую эмоциональную привязанность как средство достижения нужного поведения.
В работах М.Мид мы находим множество ярких и интересных примеров, иллюстрирующих принципиальную возможность существования других отношений между матерью и ребенком, отцом и ребенком, чем это принято в нашей культуре - отношений, возможно, не менее продуктивных. Приведем еще один фрагмент, в которой М.Мид, опираясь на свои наблюдения за развитием детей в племени манус (Новая Гвинея), размышляет о роли отца и матери в воспитании ребенка.
«В семье главную роль играет отец — нежный, заботливый, терпеливый защитник. Привязанности к ребенку матери отводится меньше места. Нам, привыкшим к семье, в которой отец — суровый и несколько отделенный диктатор, а мать ребенка — его защитница и адвокат, интересно будет найти общество, в котором отец и мать поменялись местами. Психиатры работали над психологическими проблемами мальчика, вырастающего в семье, где отец играет роль патриарха, а мать — мадонны. Сегодня манус показывает, какую творческую роль может играть в положительном формировании личности сына любящий, нежный отец. Отсюда напрашивается вывод, что разрешение семейных проблем кроется, может быть, не в отказе отца и матери от своих ролей, как считают некоторые энтузиасты, а в том, чтобы они дополняли друг друга» (Там же, с.76).