О мёртвых мы поговорим потом.

Соловьи

О мёртвых мы поговорим потом.

Смерть на войне обычна и сурова.

И всё-таки мы воздух ловим ртом

При гибели товарищей. Ни слова

Не говорим. Не поднимая глаз,

В сырой земле выкапываем яму.

Мир груб и прост. Сердца сгорели. В нас

Остался только пепел, да упрямо

Обветренные скулы сведены.

Трёхсотпятидесятый день войны.

Ещё рассвет по листьям не дрожал,

И для острастки били пулемёты...

Вот это место. Здесь он умирал -

Товарищ мой из пулемётной роты.

Тут бесполезно было звать врачей,

Не дотянул бы он и до рассвета.

Он не нуждался в помощи ничьей.

Он умирал. И, понимая это,

Смотрел на нас и молча ждал конца,

И как-то улыбался неумело.

Загар сначала отошёл с лица,

Потом оно, темнея, каменело.

Ну, стой и жди. Застынь. Оцепеней.

Запри все чувства сразу на защёлку.

Вот тут и появился соловей,

Несмело и томительно защёлкал.

Потом сильней, входя в горячий пыл,

Как будто сразу вырвавшись из плена,

Как будто сразу обо всём забыл,

Высвистывая тонкие колена.

Мир раскрывался. Набухал росой.

Как будто бы ещё едва означась,

Здесь рядом с нами возникал другой

В каком-то новом сочетанье качеств.

Как время, по траншеям тёк песок.

К воде тянулись корни у обрыва,

И ландыш, приподнявшись на носок,

Заглядывал в воронку от разрыва.

Ещё минута - задымит сирень

Клубами фиолетового дыма.

Она пришла обескуражить день.

Она везде. Она непроходима.

Ещё мгновенье - перекосит рот

От сердце раздирающего крика.

Но успокойся, посмотри: цветёт,

Цветёт на минном поле земляника!

Лесная яблонь осыпает цвет,

Пропитан воздух ландышем и мятой...

А соловей свистит. Ему в ответ

Ещё - второй, ещё - четвёртый, пятый.

Звенят стрижи. Малиновки поют.

И где-то возле, где-то рядом, рядом

Раскидан настороженный уют

Тяжёлым громыхающим снарядом.

А мир гремит на сотни вёрст окрест,

Как будто смерти не бывало места,

Шумит неумолкающий оркестр,

И нет преград для этого оркестра.

Весь этот лес листом и корнем каждым,

Ни капли не сочувствуя беде,

С невероятной, яростною жаждой

Тянулся к солнцу, к жизни и к воде.

Да, это жизнь. Её живые звенья,

Её крутой, бурлящий водоём.

Мы, кажется, забыли на мгновенье

О друге умирающем своём.

Горячий луч последнего рассвета

Едва коснулся острого лица.

Он умирал. И, понимая это,

Смотрел на нас и молча ждал конца.

Нелепа смерть. Она глупа. Тем боле

Когда он, руки разбросав свои,

Сказал: «Ребята, напишите Поле:

У нас сегодня пели соловьи».

И сразу канул в омут тишины

Трёхсотпятидесятый день войны.

Он не дожил, не долюбил, не допил,

Не доучился, книг не дочитал.

Я был с ним рядом. Я в одном окопе,

Как он о Поле, о тебе мечтал.

И, может быть, в песке, в размытой глине,

Захлебываясь в собственной крови,

Скажу: «Ребята, дайте знать Ирине:

У нас сегодня пели соловьи».

И полетит письмо из этих мест

Туда, в Москву, на Зубовский проезд.

Пусть даже так. Потом просохнут слёзы,

И не со мной, так с кем-нибудь вдвоём

У той поджигородовской берёзы

Ты всмотришься в зелёный водоём.

Пусть даже так. Потом родятся дети

Для подвигов, для песен, для любви.

Пусть их разбудят рано на рассвете

Томительные наши соловьи.

Пусть им навстречу солнце зноем брызнет

И облака потянутся гуртом.

Я славлю смерть во имя нашей жизни.

О мёртвых мы поговорим потом.

1942

Яблоки

Дом украшали синие наличники,
И сад вокруг качало ветерком.
Дед Парамон за фрукты брал наличными,
А нам всегда грозил
Дробовиком.

По жадности овчарок не держал он
И, только вечер, -
Выходил в дозор.
А яблонная тучная держава
Наваливалась прямо на забор.

Мне мать всегда
Наказывала строго:
- Куплю ведь яблок, только попроси,
Но к Парамону позабудь дорогу.
Ведь искалечит… Боже упаси…

А сад, который дед стерёг и холил,
Всё набирался силы у земли…
Но к нам однажды
В солнечную школу
Солдат в бинтах кровавых привезли.

И мне она запомнилась надолго –
Обычная картина той поры:
Шли женщины
Из нашего посёлка,
Несли туда нехитрые дары.

Та – молоко,
Та огурцы в лукошке,
А та – медку в стакане и табак.
И мне тогда сказал дружок Алёшка:
- Им яблоки полезны знаешь как!..

Я помню ночь
Задумчивую, тихую,
В белёсой дымке спал запретный сад.
И было слышно, как кузнечик тикает,
Как яблоки на веточке висят.

Я подтянул сползающие брюки.
Откуда ждать
Карающей беды?
А яблони совали прямо в руки
Тяжёлые прохладные плоды.

Но Парамон не пал.
Раздвинув ветви,
Уже ловил меня он на прицел.
И грянул гром.
Хлестнул свинцовый ветер.
И только чудом я остался цел…

А матери
Не ведали про это,
Хотя от всех невзгод нас берегли…
Четыре бело-розовых ранета
Мы в госпиталь
Наутро принесли…

И сколько было
Солнечных улыбок!
Тянулись руки к прелести земной.
Нам говорили ласково:
«Спасибо…» -
Солдаты, опалённые войной.

Приподнимая памяти завесу,
Я различаю
Душ людских родство.
… Когда-то Прометей
Украл у Зевса
Огонь.
Но разве это воровство?
1962

БАЛЛАДА О ЗЕНИТЧИЦАХ

Как разглядеть за днями
след нечёткий?
Хочу приблизить к сердцу
этот след…
На батарее
были сплошь –
девчонки.
А старшей было
восемнадцать лет.
Лихая чёлка
над прищуром хитрым,
бравурное презрение к войне…
В то утро
танки вышли
прямо к Химкам.
Те самые.
С крестами на броне.

И старшая,
действительно старея,
как от кошмара заслонясь рукой,
скомандовала тонко:
- Батарея-а-а!
(Ой мамочка!..
Ой родная!..)
Огонь! –
И –
залп!
И тут они
заголосили,
девчоночки.
Запричитали всласть.
Как будто бы
вся бабья боль
России
в девчонках этих
вдруг отозвалась.
Кружилось небо –
снежное,
рябое.
Был ветер
обжигающе горяч.
Былинный плач
висел над полем боя,
он был слышней разрывов,
этот плач!
Ему –
протяжному –
земля внимала,
остановясь на смертном рубеже.
- Ой, мамочка!..
- Ой, страшно мне!..
- Ой, мама!.. –
И снова:
- Батарея-а-а! –
И уже
пред ними,
посреди земного шара,
левее безымянного бугра
горели
неправдоподобно жарко
четыре чёрных
танковых костра.
Раскатывалось эхо над полями,
бой медленною кровью истекал…
Зенитчицы кричали
и стреляли,
размазывая слёзы по щекам.
И падали.
И поднимались снова.
Впервые защищая наяву
и честь свою
(в буквальном смысле слова!).
И Родину.
И маму.
И Москву.
Весенние пружинящие ветки.
Торжественность
венчального стола.
Неслышанное:
«Ты моя – навеки!..»
Несказанное:
«Я тебя ждала…»
И губы мужа.
И его ладони.
Смешное бормотание
во сне.
И то, чтоб закричать
в родильном
доме:
«Ой, мамочка!
Ой, мама, страшно мне!!»
И ласточку.
И дождик над Арбатом.
И ощущенье
полной тишины…
…Пришло к ним это после.
В сорок пятом.
Конечно, к тем,
кто сам пришёл
с войны.