Ф а б у л а (от лат. Fabula — рассказ, басня) — состав событий, лежащих в основе сюжета фильма. 8 страница

Локализация времени и пространства дают возможность создателям подобного рода картин осуществлять классицистический принцип трех единств: места, времени и действия.

Любопытно, что когда А. Тарковский решил, в отличие от других своих фильмов выстроить сюжет «Сталкера» на основе трех единств, это сразу повлекло за собой драматизацию сюжета картины. (Об этом смотри подробный рассказ в книге А. Митты «Кино между адом и раем»). Однако выполнил свое намерение режиссер далеко не в полной мере: существенное изменение в окончательной версии картины личностной характеристики героя (вместо активно-волевого он стал человеком страдающим) привело к нарушению в фильме канона трех единств и других законов драматического развития сюжета.

В эпическом киносюжете

действия развертываются не «здесь и сейчас», а, как уже говорилось выше, в прошедшем, а подчас и в давно прошедшем времени, что всеми способами подчеркнуто автором: «Дела давно минувших дней, преданья старины глубокой…»

Время развития эпического сюжета — это, как правило, «большое время», развернутое по хронологии, и не единое, а «разорванное».

Автор расставляет вехи на этапах движения эпического времени: «прошло семь лет», «прошло 15 лет» и т.д.

В фильме «Титаник» (1997) Д. Камерона, например, два временных пласта с разрывом почти в сто лет — они постоянно сопоставляются, перемежая друг друга.

Те же особенности мы находим и у эпического пространства –

оно не единое и развернуто на большом протяжении –

его можно назвать «географическим» пространством: авторы фильмов «Андрей Рублев», «Храброе сердце», «Освобождение» переносят зрителей из одной местности в другую, из одного города в другой, весьма отдаленных друг от друга.

Очень наглядно выглядит движение эпического пространства в картине режиссера Э. Казана «Америка, Америка» (1963, пр. МКФ в Сан-Себастьяне). В ней рассказывается о перемещении масс людей — греков, армян, турок — в начале ХХ века из бедного и разоренного Ближнего Востока в процветающую Америку. Действие первого эпизода фильма происходит в турецкой Армении, второго — в ходе долгого пути в Константинополь, третьего — в самом Константинополе, четвертого — во время еще более долгого пути на пароходе чрез океан, и заканчивается сюжет финальными сценами на пункте приема эмигрантов на Лонг-Айленде в Нью-Йорке.

Порой временные и пространственные рамки эпического сюжета настолько расширяются, что теряют очерченные границы, он принимает вневременной и внегеографический характер. Обычно это наблюдается в произведениях —

- или построенных на мифологическом материале — фильмы П.-П. Пазолини «Царь Эдип» (1967) и «Медея» (1969),

- или в картинах, где действительные исторические события в сильной степени мифологизированы и приобретают вневременной характер — фильм того же режиссера «Евангелие от Матфея» (1964, спец. приз МКФ в Венеции).

Тем самым в эпических сюжетах создается ощущение безотносительности вечного времени. Как сказано в комментариях к Книге пророка Иезекиля: «…для пророчества время, как и место, не составляет границ»[145].

В повествовательном киносюжете

время и пространство, как и в эпическом сюжете, тоже не единые, а «разорванные».

Но по сравнению с эпическим в повествовательном сюжете они, как правило, значительно менее масштабны по размаху. Чаще всего хронология в нем отмечается сменой времен года. Так, в сценарии «Москва слезам не верит» В. Черных тщательно прослеживает временные разрывы: лето — начало зимы — весна — прошло 19 (!) лет (эксцентричное изменение принципа) — лето — ранняя осень; фильм известного корейского режиссера Ким Ки Дука так и называется: «Весна, лето, осень, зима… и снова весна» (2003) — переходы от одного времени года к другому в этой картине несут важнейшую смысловую функцию.

Но все же главное отличие в обрисовке повествовательного хронотопа заключается в том, что в нем образ времени и пространства составляется не из смены исторических событий и перемещений масс, как в эпическом сюжете, а

из подробностей жизни небольшой группы людей, подробностей, иногда мельчайших, но точно рисующих время и место действия фильма.

В прологе картины «Мой друг Иван Лапшин» автор в закадровой речи предупреждает: «Я не буду опускать мелочей»… И затем весь фильм строится на подробностях и мелочах, призванных убедить зрителя в достоверности воссоздаваемого времени и места действия — маленького заштатного городка: сахара не хватает, привезли дрова актерам — счастье, огромный портрет Ворошилова, никелированные кровати с шишечками, духовые оркестры, песни того времени, автобус с вещами на крыше, трамвай 30-х гг.; женщина-мешочница поет: «Хасбулат удалой…»; подаренный Лапшину на день рождения жестяной портсигар: «На сороколетие, — говорит за кадром рассказчик, — Лапшину подарили металлический портсигар с теннисными ракетками на крышке».

Казалось бы, какой смысл в том, что было выдавлено на крышке портсигара, которого мы даже в картине не увидим? Но эта щепетильная мелочность просто заставляет зрителей поверить в точность изображенного времени.

Кстати говоря, именно здесь обнаруживается функциональное отличие «подробности» от «детали». Если последняя несет в себе тот или иной смысл, то «подробность» призвана лишь (!) порадовать нас удивительной верностью увиденных повествователем картин жизни.

С подобной скрупулезностью в показе подробностей времени и пространства мы встречаемся во всех фильмах, основанных на повествовательных сюжетах — взять хотя бы картины М. Хуциева, Х. Эшби, Д. Шацберга, К. Тарантино.

Особой любовью к подробностям отличается режиссер Джим Джармуш: в некоторых его картинах они выглядят чуть ли не основным эстетическим феноменом — так «вкусно», с такой любовью и юмором они режиссером подаются. В «Мистическом поезде» — это: зажигалка японского парня Джона (?!), с которой он управляется с особым шиком, слива, подаренная японцами негритенку-груму в гостинице, шапочка и черные очки этого грума, отсутствие телевизора в номерах гостиницы, кипа глянцевых журналов, которые таскает с собой молодая итальянка, фразы, постоянно произносимые негром-портье в гостинице: «Двадцать два доллара, деньги вперед» и «Счастливо провести ночь», название улицы, по которой бредут герои — «Чосер» (?!).

С еще большей — почти запредельной — тщательностью прослежены подробности в другой картине Д. Джармуша «Кофе и сигареты»: одиннадцать эпизодов этого фильма являют собой каждый раз, по сути дела, безотрывное проживание режиссером и зрителями времени, в котором разные персонажи потребляют кофе и выкуривают или не выкуривают сигарету. Фильм этот с его поистине ювелирным рисунком в прослеживании колебаний в душевных состояниях персонажей и их взаимоотношений — представляет собой образец такой подчеркнутой повествовательности, дальше которой, кажется, уже идти нельзя.

В лирическом киносюжете

время, как и в драматическом сюжете, — настоящее.

Несмотря на то, что в нем мы встречаем много ретроспекций, воспоминаний и «флэш-бэков»: «Восемь с половиной», «Амаркорд» (1974), «Зеркало», «На игле», «Бойцовский клуб» и др.

Да, для лирических сюжетов характерно сочетание самых разных временных и пространственных пластов. Но в такого рода фильмах существует, как правило, современный слой, и все эти воспоминания живут в душе героя-автора «здесь и сейчас», сию минуту.

Тут не сдвиг хронологии, тут состояние человеческого сознания в данный момент. Поэтому ретроспекции в подобных картинах часто трансформируются и выглядят почти видениями. Вспомним, например, воспоминания Гвидо Ансельми в «Восьми с половиной» о родителях и женщинах, которых он когда-то любил.

Именно в лирическом сюжете наглядно выражается возможность выстраивания духовного, вертикального хронотопа, о чем мы уже говорили в разделе, касающемся движения времени и пространства в кино.

6.7. Темп развития разных видов киносюжета

Драматический сюжет

Развертывание драматического киносюжета, смена действий в нем предполагают их стремительный, живой характер.

Драматический сюжет как бы все время спешит к развязке, и это совпадает с нарастающим желанием зрителя узнать наконец, чем кончится борьба, кто кого победит. Так подросток заглядывает на последнюю страницу захватившей его внимание книги. Ибо в природе человека, как сказал блаженный Августин, «не удовлетворяться частью, а желать обладать целым».

Существует глубокое высказывание И.-В. Гете, вскрывающее самую суть особенности сюжетного движения в драме: «В романе должны изображаться по преимуществу мысли и события, в драме — характеры и поступки; роман должен двигаться медленно, и мысли героя во что бы то ни стало должны сдерживать стремление целого к развитию. Драма же должна спешить, и характер героя — стремиться к концу и только быть сдерживаемым»[146].

Данное свойство драматических киносюжетов очень широко использует коммерческий кинематограф: действия в фильмах, рассчитанных на зрительский успех, сменяют друг друга без задержек, в стремительном темпе.

Даже тогда, когда сцена в драматическом сюжете построена в основном на диалоге — последний тоже хочет быть как можно более действенным: каждая реплика — это поступок, это ход, это удар по партнеру.

Поэтому таким тягостным для зрителей и инородным грузом выглядят в драматическом сюжете отвлеченные (при этом, возможно, чрезвычайно глубокомысленные, остроумные, но не действенные) разговоры и монологи — что в других видах сюжета может вызывать как раз интерес и даже восхищение.

По уровню стремительности и безостановочности смены действий сюжет в кино может быть (и чаще всего бывает) более драматическим, чем в самой театральной драме. Ведь монтажная природа кинематографа дает возможность перехода в фильме от действия к действию без:

- переходных, связывающих частей,

- подходов,

- дежурных фраз,

- пространных сообщений о случившемся за сценой.

В эпическом киносюжете

темп развития и смены действий отмечены неспешной размеренностью.

Видимо, прежде всего, в отношении эпического сюжета, сказаны слова: «Служение муз не терпит суеты – прекрасное должно быть величаво».

Недаром ведь эпические поэмы Гомера написаны гекзаметром — самым медленным способом развертывания стихотворной строки.

И в кинематографе — эпический сюжет не спешит к окончанию («Андрей Рублев», «Титаник»). Интерес зрителя здесь строится не на том, чем окончится сюжет фильма — это предопределено, а на том, как все в нем произойдет. При этом напряжение возникает как раз на замедленном темпе — на оттяжке решающего события («Мы из Кронштадта» — казнь революционных матросов, «Андрей Рублев» — звон отлитого колокола, «Титаник» — гибель корабля).

В одном из своих выступлений А. Кончаловский, участвовавший в создании сценария, по которому был поставлен фильм «Андрей Рублев», так выразился об этой картине и ее режиссере А. Тарковском: «Он самоубийственно жесток по отношению к себе и к зрителю. Этот медленный темп трудно выдержать. Повторить его — это все равно, что повторить Моцарта».

В повествовательном киносюжете

темп развития действий и смены их столь же нетороплив, как и в эпическом.

И даже порой еще более замедлен. Почему?

Здесь, по сходству с эпическим сюжетом, зрительский интерес строится прежде всего не на том, что произойдет, а на том как. Но, в отличие от эпического, в повествовательном киносюжете это «как» рассматривается в мельчайших подробностях и деталях. И подробности эти ведь надо успеть рассмотреть, более того –насладиться ими!

В предыдущем разделе, когда речь шла о важной роли подробностей в повествовательном сюжете, мы говорили о тех из них, что рисуют образы времени и пространства, но ведь мы находим в картинах подробности в поведении персонажей.

В фильме «Последний наряд» герои долго едут в поезде, в автобусе, разговаривают; долго ищут пивную; очень долго в номере гостиницы пьют пиво — тоже под бесконечные разговоры; очень подробно показано, как герои жарят на палочках сосиски в зимнем парке, и так далее…

А в «Криминальном чтиве»? Многословный рассказ Джулса о том, какие чизбургеры продают в Париже; бесконечное, с повторами обсуждение того, как опасно массировать ногу жены Марселласа Уоллеса; щебетанье неизвестных нам до поры женщин в квартире наркодельца; огромная сцена «Винсент Вега и Мия» в ресторане почти вся состоит из ничего не значащих разговоров; а беседы Бутча с женой в ванне? И, наконец, совершенно замечательный «треп» Винсента и Джулса в последней (предкульминационной!) сцене — в кафе — о том, можно или нельзя есть мясо свиней и собак.

Мы, зрители, как и герои, не торопимся, и нам не хочется торопиться: разговоры персонажей, подробности в их поведении нас не раздражают, а, наоборот, доставляют удовольствие.

В лирическом киносюжете

темп развития и смены действий столь же прихотлив и импульсивен, как и способ связи их.

Ведь движение лирического сюжета, как мы убедились, только в небольшой степени зависит от целенаправленной авторской воли — оно непосредственно выражает движение спонтанно возникающих чувств в душе и в подсознании автора-героя. И поэтому темп больших развернутых сцен в фильмах «Восемь с половиной» и «Зеркало», например, может быть чрезвычайно медленным, но неожиданно взрываться короткими врезками, а в картине «На игле» — бешеными пробегами героя. Фильм «Бойцовский клуб» — в целом по темпу развития сюжета смонтирован быстрым, но вдруг: уход Марлы от героев развернут автором в большую и медленную сцену.

6.8. Фабула и сюжет: их взаимоотнесение в разных родах художественного кино

Фабула и сюжет подчас находятся в непростых отношениях между собой. Так называемая «формальная школа» в российском литературоведении 20-х гг. (Ю. Тынянов, Б. Эйхенбаум, В. Шкловский) много и плодотворно занималась проблемой взаимоотнесения фабулы и сюжета в литературе и в кино. Прочитайте хотя бы две небольшие статьи Юрия Тынянова — «О сюжете и фабуле в кино» и «Об основах кино»[147], и вы увидите, как много захватывающе интересного и многообещающего для практики построения сценария таится и открывается в этой проблеме. Особенно в отношении некоторых видов сюжета.

Вспомним определения терминов «фабула» и «сюжет»

Фабула — совокупность событий в их взаимной внутренней (временной, причинно-следственной, смысловой) связи

и

Сюжет — это образ целого в его движении, в его развертывании на пути к полному раскрытию.

Фабула — это как бы сама действительность, то, что «было на самом деле». «Фабулой может служить и действительное происшествие, не выдуманное автором»[148]. Это «история».

А сюжет — движение этого жизненного материала, претворенного в образной форме художником.

Бóльшая степень авторского присутствия в фильме приводит к тому, что фабула подвергается в нем бóльшей степени трансформации (искажению). Ведь фабула — это что рассказывается, а сюжет — как рассказывает об этом автор. «Разве ответить на вопрос «как?» менее достойное, менее важное в жизни дело, чем рассказать, что же произошло? И разве сама жизнь не есть прежде всего ответ на вопрос «как?»[149]. Чем более по-своему рассказывает автор «историю», тем явственнее перед нами вырисовывается его образ, его личность.

В связи с этим взаимоотношения сюжета и фабулы в разных видах сюжета складываются по-разному.

В драматическом виде киносюжета

отношения сюжета и фабулы, чаще всего простые и ясные. В отличие от некоторых других видов — в чем мы убедимся, когда будем говорить о них.

В драматическом роде фильмов сюжет послушно следует за фабулой — события идут друг за другом в хронологическом порядке — то есть композиционная их упорядоченность, как правило, прямолинейна.

Это обусловлено:

а) особенностью драматического сюжета, спешащего к финалу и не расположенного к отвлечениям;

б) причинно-следственным способом связи в нем между действиями: немедленным ответом на действие — контрдействием;

в) объективным по отношению к автору характером драматических действий; фабула — цепь объективно происшедших событий, поэтому она составляет большую часть драматического сюжета (особенно в таком его жанре, как приключение).

В результате фабульная история в драматическом роде фильмов трансформируется автором в сюжете в сравнительно малой степени. Для того, чтобы убедиться в этом, вспомним состояние фабулы в таких фильмах, как «Касабланка», «Полет над гнездом кукушки», «Калина красная» или «Источник девы» И. Бергмана.

В драматическом виде сюжета фабула ведет за собой сюжет и формирует его, а не он ее.

Если и возникают по ходу развития такого сюжета ретроспекции, сны, видения, опускания действий в целях создания тайны и другие подобные им драматургические фигуры, то они несут на себе подсобную функцию.

Ведущая роль фабульной истории, малая степень ее трансформированности является одним из существенных признаков драматического вида киносюжета.

В эпическом киносюжете

как и в драматическом его виде, сюжет следует за фабулой — именно она определяет его течение, так как историческая фабула построена на хронологически сменяющихся событиях.

Но в эпическом сюжете уже возможна существенная трансформация исторической фабулы:

а) наличием большого количества сюжетных линий — как исторических, так и вымышленных: «Война и мир» С. Бондарчука, «Андерграунд» Э. Кустурицы;

б) включением в сюжет внефабульных отвлечений, объясняющих историческую обстановку, рисующих природные особенности страны, народные обычаи: в «Войне и мире» — сцены зимней охоты на волка, в «Храбром сердце» — пляска шотландцев под волынку, состязания в толкании камней;

в) снятием в ряде случаев причинно-следственных связей, о чем уже говорилось в соответствующем разделе.

В повествовательном киносюжете

происходит сильная степень искажения фабулы; именно здесь «сюжет может быть эксцентричен по отношению к фабуле»[150].

Какие же существуют способы трансформации фабулы в сюжете?

Их много, и они изобретаются авторами фильмов постоянно.

Наиболее явные и бросающиеся в глаза способы преобразования фабулы в повествовательных сюжетах производятся:

I. С помощью композиционных изменений:

1. Хронологическим смещением последовательности событий.

Самый яркий пример — фильм «Криминальное чтиво». Если события, из которых состоит его фабула, расположить во временной последовательности, то фильм должен начинаться со сцены, когда маленькому Бучу дарят золотые часы (предыстория), а заканчиваться сценой, когда боксер Буч, победив всех и вся, с деньгами в кармане сажает на мотоцикл жену, и они мчатся в «сияющую даль» (финал). На самом же деле в фильме, как вы знаете, сцены и эпизоды расположены относительно друг друга — совсем не так. Здесь сюжет выглядит крайне «эксцентричным» по отношении к фабуле во всех смыслах…

«Вызвать эмоцию можно только путем нарушения логических последовательностей, — говорил в своей лекции А. Тарковский. — Это и будет кинодраматургия, то есть игра последовательностью, но не сама последовательность»[151].

Вспомним, что в разделе о структурной композиции мы соглашались с другим, казалось бы, противоположным утверждением А.Тарковского, когда в статье «Запечатленное время» он настаивал на том, что одна из серьезных условностей кинематографа заключается в том, что экранное действие должно развиваться последовательно…»[152]

Противоречие?

На наш взгляд – нет. И в данном случае (по примеру определения кинематографа как «прерывистой непрерывности») мы можем говорить, что в кино мы находим «последовательную непоследовательность».

В литературе такой способ искажения фабулы в повествовательном и лирическом видах сюжета использовался давно.

Если вы расположите главы «Героя нашего времени» М. Лермонтова по фабуле, то последовательность их будет такой: 1) «Тамань», 2) «Княжна Мери», 3) «Бэла», 4) «Фаталист», 5) «Максим Максимыч». Но, как вам известно, главы следуют друг за другом в романе совсем в другом порядке: 1) «Бэла», 2) «Максим Максимыч», 3) «Тамань», 4) «Княжна Мэри», 5) «Фаталист».

Или возьмем шедевр И. Бунина — рассказ «Легкое дыхание».

В самом начале его мы читаем строки, описывающие могилу героини — гимназистки Оли Мещерской. Только потом происходит знакомство с ней — с ее жизнерадостным характером, исполненным изменчивыми чувствами. Затем следует большая сцена, в которой начальница гимназии строго пеняет Ольгу за ее легкомысленное поведение и в которой мы узнаем, что Мещерская «уже не женщина».

И тут же, сразу (!) автор коротко сообщает нам, что Олю Мещерскую застрелил на вокзале какой-то казачий офицер.

Только после этого из рассказа офицера судебному следователю мы узнаем причину случившегося, а затем внимание читателя обращается к еще более раннему событию; в дневнике Оли Мещерской подробно рассказано о том, как она стала женщиной.

В финальных кусках рассказа И. Бунин нас вновь возвращает к могиле Оли Мещерской, теперь уже вместе с пришедшей на кладбище классной гимназической дамой, которая сделала образ убиенной девочки предметом своего поклонения и которая вспоминает слова Ольги о том, что главное в красоте женщины — это ее «легкое дыхание»!

Видимо, не следует долго объяснять, что подобного рода хронологические смещения фабульных событий не только обнаруживают авторское присутствие в сюжете, но и имеют каждый раз свое художественно-смысловое обоснование. Так преобразование фабулы в «Криминальном чтиве» привело к тому, что главным героем картины стал не Буч, а Джулс, и истинным финалом в ней стал не финальный отъезд счастливого победителя, а духовный поворот в Джулсе.

2. Совмещением в сюжете разных временных пластов.

Проще говоря, трансформация фабулы происходит путем включения в нее развернутых ретроспекций. Когда перед нами возникает как бы «рассказ в рассказе»: фильм Роберта Земекиса «Форест Гамп» или «Бродвей Денни Роуза» Вуди Аллена. В картине К. Тарантино «Бешеные псы» вся история внедрения полицейского Фредди Ньюдайка (Тим Рот) в банду грабителей подана в виде чрезвычайно обширной ретроспекции.

3. Последовательным рассказом в фильме о событиях происходящих в одно время.

Три новеллы картины Джима Джармуша «Таинственный поезд» следуют одна за другой, их основные действия развертываются в разных номерах захудалой гостиницы, и зритель не сразу догадывается, что хронология событий новелл идентична. В следующем своем фильме режиссер пошел в этом приеме еще дальше: пять новелл его фильма «Ночь на земле» рассказывают о событиях, происходящих в разных часовых поясах земного шара (городах Лос-Анджелес, Нью-Йорк, Париж, Рим и Хельсинки) в одно и то же астрономическое время.

В литературе подобный способ повествования осуществляется с помощью употребляемых рассказчиком словесных оборотов. Например: «В то время, как Иван Иванович у себя в московской квартире играл с приятелем в карты, депутат Питер Хофман готовился к выступлению в бундестаге…» Или: «Пока все это происходило у Петра в квартире, на другом конце города…» И так далее…

В кино же подобные нарративные способы осуществляются:

а) с помощью монтажно-композиционных расположений — параллельным монтажом;

или при его отсутствии

б) знаками, говорящими об одновременности действий, происходящих в разных местах: звук выстрела и звучащая по радио песня Элвиса Пресли («Таинственный поезд»); демонстрация циферблатов с разновременным обозначением часовых поясов («Ночь за земле»).

4. С помощью структурных совмещений: эпизод помещен внутри другого эпизода.

Так, в фильме «Андрей Рублев» в новеллу «Страшный суд» включен абсолютно самостоятельный эпизод «Ослепление мастеров».

В картине Луи Бунюэля «Призрак свободы», которая четко поделена на новеллы, чуть ли не в каждую из них помещен свой подэпизод. Например, герой одной из новелл, префект города садится на улице в кресло к чистильщику ботинок. Рядом с префектом — в другом кресле оказывается элегантного вида человек. Вскоре этот человек уходит, прихватив стоящий рядом с его креслом продолговатый футляр. Автор фильма и мы, зрители, начинаем следить за господином, забыв о префекте. Человек подходит к высотному зданию. Поднимается на лифте на его крышу. Открывает футляр. Свинчивает находящиеся в нем части снайперской винтовки с оптическим прицелом и начинает спокойно и методично расстреливать ни о чем не подозревающих людей — женщин, мужчин, стариков, девушек — на улице, в окнах домов. Человека хватает полиция. На суде его приговаривают к высшей мере. Он счастлив, его поздравляют с получением «Гран-при», журналисты наперебой берут у него интервью. После чего мы возвращаемся к префекту; новеллистический сюжет, героем которого он является, продолжается как ни в чем не бывало.

5. Включением в сюжет внефабульных кусков.

Так, в фильме И. Бергмана «Молчание» одна из его героинь оказывается случайной свидетельницей эротической сцены в темном зале ресторанного варьете.

В картине М. Хуциева «Июльский дождь» зритель терпеливо наблюдает длинную сцену у некоего посольства, когда по громкоговорителю вызываются к подъезду машины послов разных стран: «Машину посла Тайланда к подъезду!», «Машину посла… к подъезду!», — всего около 10-12-ти машин! Но оказывается, что сцена не имеет совершенно никакого отношения ни к фабуле, ни к героям картины.

6. Торможение и трансформация фабулы может производиться и введением в сюжет исторического, документального материала:

- в многосерийном телефильме «Михайло Ломоносов» — рассказами о дворцовых переворотах, снятых под «документ»;

- в многосерийной картине «Семнадцать мгновений весны» — дикторскими комментариями за кадром в исполнении актера Ефима Копеляна.

7. Отступлениями от фабулы могут служить и переключения течения фильма в другой жанровый план.

В фильме Л. фон Триера «Танцующая в темноте» самая что ни на есть обычная мелодраматическая фабула разбивается развернутыми вставками в жанре мюзикла. В одном из своих интервью режиссер говорил: «Суть моей концепции драматургии состоит в стремлении освободиться от наиболее тривиальных, надоевших условностей, уйти от жесткой регламентации».

II. Трансформация фабулы в киносюжете производится не только композиционными, но и другими кинематографическими средствами.

8. Подчеркнутостью точки зрения на события одного из персонажей фильма.

В «Молчании» И. Бергмана таинственность атмосферы мест действия — сначала ночного вагона поезда, а затем огромной пустынной гостиницы — создается во многом тем, что они даны в восприятии маленького мальчика.

В картине П.-П. Пазолини «Евангелие от Матфея» страсти Иисуса Христа поданы не впрямую (в отличие от значительно более поздних «Страстей Христовых» М. Гибсона), а как бы увиденными издалека через головы людей апостолами Петром и Иоанном, а также предателем Иудой.

У А. Хичкока в его фильме «Окно во двор» закрепленность точки зрения журналиста, лежащего с загипсованной ногой, на окна противоположного дома позволило герою выстроить весьма правдоподобную фабулу злодейского убийства, которая в финале обнаружила свою полную несостоятельность. А ведь на этой «увиденной» героем фабуле держался долгое время сюжет картины!

Точка зрения персонажа на происходящее может быть выражена:

а) непосредственно пластическим способом, например, использованием субъективной камеры в приведенных выше примерах; или

б) речевыми средствами — закадровым голосом автора или героя, как, например, в фильме Вуди Аллена «Дни радио».

9. Сопоставлением субъективных точек зрения нескольких персонажей на одни и те же события.

Так, в знаменитом фильме А. Куросавы «Расемон» (1950, гл. пр. МКФ в Венеции, «Оскар») кровавое и загадочное преступление и его последствия изображены в пяти версиях с точек зрения четырех персонажей: 1) дровосека (две версии)[153], 2) разбойника, 3) молодой женщины — жены убитого самурая, 4) духа самого самурая. Все эти версии настолько противоречат друг другу, что не могут сложиться в объективную картину случившегося.

Фабула в таком случае остается зрителями не разгаданной.

В картине французского режиссера А. Кайята «Супружеская жизнь» (1964) тоже выражалась относительность субъективно воспринятых жизненных фактов. В первой половине этого фильма непростые отношения между мужем и женой были даны с точки зрения жены, а во второй — те же самые события и те же самые диалоги — с точки зрения мужа, и если поначалу казалось, что в конфликтных ситуациях права в жена, то затем становилось ясно, что наоборот — прав муж.

10. Запутывание фабулы с помощью ложных ее ходов.