Большой праздник в тогадинди

Проснувшись, я почувствовала себя разбитой. С ног до головы я была покрыта пылью. А в середине хижины наши ринговые бойцы уже начали свой «утренний туалет»: они мазали себя золой. Совершенно фантастическое зрелище. Они стояли под пучком солнечных лучей, которые проникали через крышу хижины, в них кружился и вертелся пепел. Как будто освещенные прожекторами, двигались белые фигуры на темном фоне — вдохновляющий мотив для скульптора.

Когда я вышла из хижины, меня ослепил яркий солнечный свет. Постепенно глаза привыкали к нему. То, что я потом увидела, покорило меня целиком. Я видела тысячи нуба во время их празднеств, но то, что открылось мне здесь, превзошло все. Это было скопление воинов — фантастически разукрашенных людей, — море флагов и копий. Я помчалась в хижину, чтобы взять камеру, и не знала, что снимать сначала: массы людей, лица или ошеломляющее количество орнаментов на телах и калебасах.

Вновь солнце безжалостно светило на голубом небе, невыносимо хотелось пить. Напрасно я искала дом, где ночевала, чтобы найти там воды, не зная ни одного слова коронго-нуба, не могла никого об этом спросить. Беспомощно опустилась я на камень. Женщина, которая, вероятно, за мной наблюдала, показала на дом. С облегчением я вошла. Меня по-прежнему мучила жажда. Алипо поискал во всех углах хижины, но горшки были пусты. Я вытерла пот с лица. Через несколько минут вернулся Алипо с калебасом. Жадно я выпила все.

В это время начался марш всех команд.

Быстро, как только могла, я побежала и пыталась среди марширующих найти наших нуба. Алипо увидел их тотчас же. Мы продирались к ним сквозь все большее количество марширующих людей. Во главе шел Нату с флагом. Жемчужные нити, свисающие от головного убора как занавес, закрывали его лицо. Позади, танцуя, шли Туками и другие ринговые бойцы из Тадоро.

Сосчитать их я не могла. Начали образовываться круги — знак, что вскоре начнутся бои. Как матадоры, втягивались бойцы, поначалу еще на небольшие ринги. Беспрерывно гремели барабаны. Чудовищное возбуждение заполнило воздух, и по невидимому знаку начались бои. В круге, в который мне помогли проскользнуть нуба, бились приблизительно двадцать пар. Мне казалось, что я нахожусь на античной арене. Этот праздник затмил по своему размаху все до сих пор виденное мной.

Меня почти опрокинули, прямо скажу, не нежные удары. Около нас прорвалась сражающаяся пара. Бой, как волна, то приближался к нам, то отдалялся. Нуба орали вокруг меня будто сумасшедшие, одному удалось схватить другого за талию, и он вращал его как куклу вокруг себя; потом — вскрик и он поднял другого великана через свою голову в воздух и медленно положил его на спину. Оглушающий шум, барабаны, свист. Я отделилась от толпы, пробежала перед нуба, чтобы заснять победителя, которого выносили под всеобщее ликование.

Алипо нашел меня. Возбужденный, взяв меня за руку, он прокладывал мне дорогу через толпу. Гого, самый сильный боец коронго, вызвал на бой Нату, своего воспитанника и лучшего бойца среди масакин-нуба. Нату вызов принял — для нуба из Тадоро самый волнующий момент. Мы достигли ринга. Нату и Гого стояли друг против друга как два боевых петуха. Нату сильно наклонился и выдвинул широкие плечи, выгибаясь, и Гого, тоже нагнувшись, попытался в танцевальной манере дотронуться до головы Нату. Гого, более двух метров высотой, стройный и тренированный — впечатляющее зрелище. Он показался мне почти Давидом Микеланджело. До сих пор Нату ловко уворачивался от всех попыток Гого его схватить.

На ринге царило невыносимое напряжение. И тут неожиданно Нату выбросил руку вперед, обхватил Гого обеими руками за шею, но тот, также быстро реагируя, обхватил шею Нату. Оба, вцепившись друг в друга, кружили по рингу. Коронго поддерживали Гого, масакины — Нату. Я была на стороне «своих» нуба и кричала: «Нату, Нату!»

Бой одинаково мощных противников, ни в коем случае не превращаясь в потасовку, длился долго. В конце концов Нату нажал на Гого с неимоверной силой. Я не могла больше смотреть на сражающихся. Внезапно до меня донесся шум взревевшей толпы. И вот я уже увидела, как подняли на плечи Нату, дали ему копье в руку и вынесли из ринга. Глаза Алипо увлажнились. Гордость за эту победу наполнила его и всех масакин-нуба.

Когда я хотела подойти к нему, чтобы поздравить, то разглядела за толпой англичанина и немца, которые наблюдали за мной словно полицейские. В разгар великолепнейших боев, которые я когда-либо видела, оба подошли ко мне, и по их выражению лица можно было догадаться, что они не собираются со мной церемониться. Оба потребовали немедленно сесть в машину. Это было слишком. Я не могла в одно мгновение покинуть праздник и, плача, жалобно попросила остаться на несколько часов. В ответ безо всякого сожаления мои спутники потребовали, чтобы я следовала за ними. Я возмутилась и отказалась. Немец сказал: «Хорошо. Вот и оставайтесь, а мы поедем. Завтра мы покинем горы Нуба». «Нет, — закричала я, — это невозможно! Я заплатила вам за четыре недели большие деньги, мои последние деньги. Мы уехали из Малакаля восемь дней назад. Вы не имеете права уезжать!» «Мы можем это сделать», — цинично сказал немец. Они покинули боевой ринг. Стоящие вокруг нас нуба наблюдали за всем и позвали Алипо. Необходимо было принять решение — и у меня не было выбора. Без машины и еды, без денег я не могла оставаться. Сказала Алипо, что обязана уехать, но хочу попрощаться с Нату и другими друзьями. Когда он понял, что все серьезно, то велел найти остальных нуба — сам остался со мной, как будто намеревался защитить меня от всего злого. Я себя чувствовала неописуемо несчастной. Тут появились уже все мои нуба, они жали мне руки и хотели вытащить из машины. В этой сумасшедшей сутолоке Нату, Туками, Гумба и Алипо крепко держали меня за руки и плечи. Немец сел в машину и включил мотор. Я, сама не своя от ярости и отчаяния, вошла в машину. Не оглядывалась назад, не махала рукой, у меня не было сил видеть моих расстроенных нуба.

Ночью мы прибыли в Тадоро. Деревня мирно спала, лаяли лишь несколько собак. Я беспокойно крутилась в своей постели. Стали меркнуть звезды — начинался день. Вскоре в моей хижине появились дети, затем пришли и женщины. Они помогали мне упаковывать вещи, относили их к машине. Без объяснения причин немец заявил, что они поедут только завтра. Какая подлость — не было необходимости покидать праздник, я могла бы сегодня присутствовать на нем. Все больше нуба собирались вокруг меня. Хижина была слишком мала, чтобы вместить всех, поэтому под большим деревом расположились дети и старики. Они принесли маленькие прощальные подарки. Старшие дети подарили мне небольшие фигурки, которые они вылепили из глины и обожгли.

Впервые меня посетила мысль, не построить ли мне здесь собственный дом. Воображение разыгралось. Я стала делать наброски. В то время как рисовала и мечтала, пришел Габике, самый трогательный из всех нуба. Своим добродушием и готовностью помочь он превосходил всех. Я рассказала ему о своем плане. Тотчас же он выбрал подходящее место, показавшееся просто идеальным. Между тем закатилось солнце, и нуба разбрелись по домам. Меня охватило чувство одиночества. Пришлось лечь спать.

Когда проснулась, было еще темно. Я вышла из хижины, вокруг кружили летучие мыши. Стояла тишина. Какое-то непреодолимое чувство беспокойства заставило меня отойти от хижины. Не видно было ни зги. Осторожно, чтобы не упасть, я на ощупь пробиралась к месту прежней стоянки. Мысль, что покидаю Тадоро, не попрощавшись с друзьями, мучила меня. Вдруг я услышала позади себя голос и, повернувшись, увидела большую темную тень — передо мной стоял нуба. Он сказал: «Нуба бассо» («нуба возвращаются»). Я не могла в это поверить и хотела спросить его, но он исчез. В беспокойстве принялась ходить туда-сюда, взвинченная до предела. Тут мне показалось, что вдали звучит тихая дробь барабана, потом все стихло. А через несколько невыносимо волнующих минут пришла уверенность: «мои» нуба возвращались.

Радость пронзила меня. Непостижимо, но они ради меня отказались от боев. Барабаны замолчали. Я услышала смех, голоса, и вот уже первые вошли в мою хижину — Зуала и Гого Горенде, потом Нату, Туками, Алипо. Они возбужденно рассказывали, что все нуба вернулись, чтобы попрощаться со мной. После моего внезапного отъезда Нату и Алипо хотели тоже немедленно покинуть Тогадинди, но этого не допустили коронго-нуба, которые приготовили праздничный обед в честь Нату, зарезав овцу. Нуба не прийти не могли, коронго бы очень обиделись. Тогда масакины решили отказаться от празднества в последующие дни. Долго сидели мы перед моей хижиной. Они играли на гитарах, а некоторые хотели сопровождать меня в Германию. Незабываемый вечер.

На следующее утро окончательно пришло время прощания. Нуба специально не пошли работать на поля, сотни их собрались вокруг машины и крепко держали меня, как будто не хотели отпускать. Немец посигналил, и я должна была уезжать. Нуба бежали рядом с машиной и кричали: «Лени бассо, Лени бассо!» Высунувшись из окна машины, я схватила чьи-то руки и, обливаясь слезами, прокричала: «Лени бассо робрэра!»

На этот раз это не было просто утешением. Я знала, что вернусь.

В Вау

Целью был Вау, столица юго-западной провинции Бахр — Эль-Газаль. Путь туда — самый неприятный отрезок всей поездки. Преодолев его, можно смело сказать, что наибольший риск уже позади. От Вау до Джубы, самого южного города Судана, — около 900 километров. Местность оказалась чрезвычайно тяжелой. Реки пока еще не пересохли, переезжать через них мы не могли. Настроение — катастрофическое. Немец ругался, ремонтируя постоянные поломки и пытаясь всеми возможными обходными путями преодолеть речные барьеры. Напрасно. Продуктов, воды и прежде всего бензина становилось все меньше. От поездки на юг нам пришлось отказаться. Единственный шанс пробиться к Вау — добраться до ближайшей к этому городу железнодорожной станции, расположенной, впрочем, далеко к северо-западу. Но и к ней не ведут никакие дороги. Выбора, однако, не было. Стоило попытаться. Больше всего нас волновала проблема бензина: докуда, собственно, удастся доехать?

Нам повезло. После четырнадцатичасового блуждания, с последними каплями горючего в баке автомобиля мы остановились у маленькой станции Барбанусса, и — что за случай! — через несколько минут подкатил поезд, который проезжает здесь раз в неделю. Но тут внезапно немец отказался взять меня с собой в Джубу, если только я не заплачу ему 300 марок, мои последние деньги. Что оставалось делать? Пришлось подчиниться шантажу.

Поездка до Вау казалась бесконечной, поезд то и дело останавливался. Железная дорога была так перегружена, что сотни людей сидели на крышах вагонов и на подножках — отсюда и темп движения. Еще не доезжая Вау, мы сошли с поезда, чтобы купить бензин.

Во время этой поездки меня впечатлило многое. Когда мы сделали привал в лиственном лесу — первом, увиденном в Судане, — я стала искать грибы и ягоды. Внезапно обнаружилось, что неподалеку прогуливаются огромные птицы. Их было четыре или пять. Таких больших я еще не видела никогда — ни в кино, ни в зоопарке. Чтобы не спугнуть их, пришлось затаить дыхание. Увидев меня, птицы забеспокоились и помчались быстрыми шагами, как страусы.

В Вау меня ждал сюрприз. После регистрации в полиции меня пригласили к действующему военному губернатору. Он был знаком со мной еще по Хартуму и пожелал, чтобы на несколько дней я стала его гостьей. Я сразу же согласилась, обрадовавшись, что моих неприветливых спутников рядом уже не будет. Поехать дальше, подумалось мне, смогу как-нибудь и без них.

Меня разместили в специально оборудованном для приезжих доме — красиво меблированном особняке на берегу реки среди зеленых деревьев. Гостеприимство суданцев — и не только губернатора — было поразительным.

Все, что есть интересного в Вау, я смогла посмотреть — базары, мечети и христианскую церковь, оказавшуюся неожиданно большой. Мессы хорошо посещались, а в продолжительной беседе со священником я узнала, что ни на него, ни на христианскую общину давление не оказывают — вопреки тому, что писали в газетах. Мне разрешили сфотографировать богослужение.

О моем присутствии в Вау узнал Осман Наср Осман, и по телефону повторил приглашение сопровождать его в инспекционной поездке по провинции Верхний Нил. Как ни стыдно, но я вынуждена была ему признаться, что у меня нет ни гроша в кармане. На следующее утро я получила конверт с авиабилетом до Малакаля и несколько суданских банкнот.

По провинции Верхний Нил

Ранним утром 1 апреля 1963 года колонна машин Османа Наср Османа покинула Малакаль. Во главе ее на «лендровере» ехал военный губернатор в сопровождении шефа полиции и других офицеров. Грузовиков оказалось четырнадцать. Нас сопровождало сорок суданских солдат. Единственная женщина в мужском обществе, я сидела рядом с водителем. Поездка должна была продлиться две недели.

Я получила возможность сделать потрясающие снимки. Наш маршрут пролегал в красивейших, еще не изведанных местах Судана. Из-за многомесячных сезонов дождей дорога, по которой мы ехали, использовалась редко — раз в несколько лет, да и то в течение трех-четырех недель. Путь оказался невероятно тяжелым. Ежедневно мы передвигались по двенадцать часов почти без остановки. С арабским шофером я не могла сказать ни слова. Пыль и тряска — невыносимые. И все же то, что я смогла увидеть, этих мучений стоило. Прежде всего — животные, которых становилось тем больше, чем дальше мы отъезжали. Газели, зебры, импалы, не очень-то пугливые, огромными прыжками перепрыгивали через наши машины. Нам встретились множество жирафов, гну и стада слонов в несколько сотен голов. Я знала заповедники Восточной Африки, но зрелище, представшее передо мной здесь, ни с чем не сравнимо, просто фантастично. В некоторых местах количество газелей было необозримо — может быть, сотни тысяч.

На пятый день мы добрались до Акобо. Там живет племя ануаков.[483]Никогда еще я не видела таких потрясающе красивых африканцев, особенно девушек, чьи тонкие черты лица говорили о наличии арабской крови. Их заплетенные в косы волосы были украшены красной глиной и намазаны маслом. Казалось, весь народ носит парики. К сожалению, мы пробыли в этой провинции только два часа, так что сфотографировать удалось совсем немного. Я загадала желание когда-нибудь вернуться сюда и снять больше.

После длительной езды мы приблизились к плато Бома, на границе с Эфиопией. Мне показалось, что я в Швейцарии. Чудные зеленые холмы и приятный климат на высоте 3000 метров, прекраснейший уголок Судана. Добраться сюда без риска можно только на самолете. Здесь мы прожили несколько дней. В почти непроходимых зарослях кустарников жили еще не известные племена. Едва ли их покой могли потревожить посторонние. Часто у меня было чувство, что за нами наблюдают, но очень редко удавалось увидеть лица туземцев. Один раз на несколько секунд показались две черные фигуры, единственным украшением которых служили металлические кольца-серги размером с тарелку. В следующий раз появилась группа в головных уборах из белых перьев цапли. К сожалению, никого из них невозможно было сфотографировать — слишком осторожными оказались жители этого края.

На обратном пути мы провели день в Пибор-Посте, месте проживания мурле.[484]Их мужчины знамениты как охотники на львов, а девушки и женщины, чьи головы украшал голубой бисер, курившие кальян наравне со своими отцами и мужьями, были веселы, расположены к шуткам и совсем не пугливы. Я могла их снимать, сколько угодно.

В Боре я распрощалась с губернатором, ему нужно было возвращаться в Малакаль. Он посоветовал мне не плыть на нильском пароходе до Джубы, а дождаться автомобильного конвоя. В доме для гостей Бора у меня впервые в Африке поднялась температура. Врач, за которым послали, не пришел, довольствовался тем, что прислал с мальчиком таблетки. Я посмотрела на это скептически, но таблетку аспирина выпила. На следующий день все прошло.

Вскоре мне представился случай поговорить с бывшим арестантом, динка, убиравшим мою комнату. Он убеждал меня, что в случае провинности лучше оставаться на месте и понести наказание. Я спросила, не приходилось ли ему быть наказанным несправедливо. Выяснилось, что мой собеседник должен был собирать так называемые налоги с вождей динка — один раз в год за каждую скотину нужно платить небольшую сумму. Но вожди не дали ему денег, а суданские чиновники обвинили в воровстве.

— Если вы были невиновны, то почему не убежали? — спросила я.

Он ответил:

— Долго прятаться в кустах не может никто.

— Как же так? Ведь есть огромные пространства, где люди еще не живут.

— Необжитыми могут быть сотни километров, но все-таки человек, который прячется, на кого-нибудь наткнется. Прожить в кустарниках можно, только сведя знакомство с людьми, а когда двое или трое знают о существовании беглеца, через пару недель о нем узнают все. Барабанщики передают на большие расстояния любую новость. И всегда находится предатель, который за деньги передаст ее дальше. До сих пор еще никому не удавалось долго скрываться среди этих пространств.

На следующий день прибыли обещанные губернатором грузовики. Я удивилась, что на таких новеньких машинах никого, кроме водителей, не было. Только позже, когда я услышала про революцию, разразившуюся в Южном Судане спустя несколько месяцев после моего визита, до меня дошло, что машины, ехавшие тогда в Джубу, должно быть, принадлежали военному ведомству. Вероятно, поездка губернатора к эфиопской границе была разведывательной, и я, сама того не зная, в ней участвовала.

На одной из этих машин я покинула Бор. Мы хотели попасть на последний паром, отъезжавший на Джубу в пять часов вечера. Улица еще не высохла, и приходилось неоднократно переезжать огромные лужи с водой.

Внезапно я увидела, как из кустов выходят три воина-динка — изящные высокие фигуры с копьями и традиционными широкими поясами, украшенными жемчугом. В таком виде их видели редко. Я попросила водителя остановиться, что он и сделал, но крайне неохотно. Тогда я еще ничего не знала о напряженных отношениях между жителями севера и юга Судана, постоянно приводивших к восстаниям в южной части страны. Думая только о том, что это единственная возможность сфотографировать такую редкую группу, я выпрыгнула с «лейкой» из машины. Неуверенно двинувшись к трем туземцам, замерла в нескольких метрах от них. Динка тоже. Но как только я продемонстрировала свою камеру, они сразу же все поняли. Самый высокий из них подошел ко мне и показал открытую ладонь. Они хотели денег. Здесь прошло много туристов по направлению к Нилу. Я кивнула, но где-то в глубине души почувствовала опасность. Сделав несколько снимков, пошла к машине, чтобы взять деньги. Когда я открыла сумку, меня как кипятком обдало: у меня больше нет наличности, только чек, который я хотела выкупить в Джубе. Динка за мной наблюдали. Неожиданно один из них вырвал сумку у меня из рук. Я попыталась собрать то, что из нее вывалилось. И тут рядом со мной стояли уже не три туземца, а пять или шесть, и многие выходили из кустов. Динка по праву чувствовали себя обманутыми. Они сильно жестикулировали и поставили копья в угрожающее положение. В это опасное мгновение мой взгляд упал на металлический портсигар, купленный в Малакале. Я подержала его на солнце так, чтобы он заблестел как золото, и бросила через головы динка в траву. Пока они мчались за коробочкой, водитель газанул. Чудо и счастье, что автомобиль выскочил из тины. Еще долго динка бежали за нами с копьями и громким ревом. Водителя и меня обуял смертельный ужас — если бы машина остановилась, можно представить последствия. Это был единственный раз за всю экспедицию, когда мне угрожали первобытные африканцы. По моей собственной вине…

Слишком рано начало темнеть, паром мы прозевали. Только ночью добрались до Нила. В Судане едва ли найдется место, более любимое москитами, чем южный Нил. Ночь была полна мучений.

Джуба

Первым утренним паромом мы переправились через реку, и водитель отвез меня в дом для гостей Джубы. Более чем примитивное строение, с клопами в матраце. Сразу возникло желание уехать отсюда как можно быстрее. Но как? Машины уже нет, деньги — на исходе. Обратный авиабилет — из Найроби, но туда еще сотни километров. С Джубой тогда не было ни железнодорожной, ни автобусной связи. Оставалось разузнать, не подвезет ли меня грузовик.

Прежде всего надо было зайти на почту, забрать свои письма. Открывать страшно — с момента моего отъезда из Мюнхена прошло более полугода. Сообщали, что мама здорова — а это единственное, что меня волновало. Она даже получила от меня письма. Менее приятным было то, что я не обнаружила известий от Улли, секретаря моего друга Гарри Шульце-Вильде, который и представил мне его в Мюнхене для подготовки к поездке в Судан. Улли должен был телеграфировать о получении отснятых пленок, отправленных мной из Малакаля. Он твердо обещал письменно докладывать обо всех деталях — о нечеткости съемки или неправильном освещении, других подобных вещах. Неужели в фотоаппарате из-за тряски что-то повредилось? Об этом даже подумать ужасно. По возвращении в дом я была неприятно удивлена, встретив Оскара Луца и «нансеновцев». Предполагалось, что они уже давно в Кении. Мы прохладно поздоровались, и я постарались избежать дальнейшего общения с ними.

Но затем мне повезло: немка, работавшая старшей медсестрой в больнице Джубы, забрала меня из отвратительного дома для гостей и разместила у себя. Впервые после того, как я покинула Хартум, довелось поспать на настоящей кровати, посетить нормальный туалет и посидеть на настоящем стуле со спинкой. Особенно я наслаждалась ароматом и видом цветов в саду моей спасительницы.

Рольф Энгель, который пока еще был среди «нансеновцев», вскоре сделал мне удивительное предложение — довезти меня до Нимуле — пограничной станции между Суданом и Угандой. На следующее утро я сидела рядом с Рольфом в «фольксвагене». Он рассказал о трудностях, с которыми столкнулась их экспедиция при съемках племени нуэров. Миллионы живущих в тех болотистых областях москитов сделали эту работу невыносимой.

По дороге в Нимуле мы еще засветло добрались до таможенного поста. Когда «нансеновцы» увидели меня с Рольфом Энгелем, они вышли из себя. Рольф попросил Луца взять меня с собой до Кампалы, однако добился только того, что я еще на некоторое время осталась в машине. Когда мы достигли Гулу в Уганде, меня даже не подвезли до отеля, выбросили с вещами прямо посередине улицы. Усевшись на краю дороги на свои ящики с вещами, я обдумывала, что же делать дальше. Оставаться здесь было нельзя, с другой стороны, ящики и мешок слишком тяжелы; я не могла их унести и, разумеется, не хотела оставлять на дороге. Уже стемнело. В свете фонарика я разглядела прохожего, молодого парня, подозвала, показала на багаж и спросила: «Где гостиница?»

Казалось, он понял мой вопрос, убежал и через несколько минут вернулся с двумя мужчинами. Все вместе они перенесли мои вещи. Гостиница, построенная англичанами, находилась всего в нескольких шагах от места моего вынужденного «привала».

Когда при восходе солнца я отправилась на автобусную остановку, там уже ждала толпа народа — все туземцы, в основном женщины и дети, тащившие с собой бананы, плоды манго, кур… Смогут ли взять меня — с моими ящиками и морским мешком? Сомнительно. Автобус еще не остановился, как все бросились на его приступ. Я со своим багажом осталась стоять. Подошел водитель, крепкий негр, взял мою поклажу и водрузил ее на переполненную крышу автобуса. Затем мягким толчком он подтолкнул меня внутрь. Две толстушки африканки помогли мне усесться, а потом всю дорогу подхихикивали над белизной моей кожи.

В Найроби

Найроби — это город, где я смогла бы остаться жить навсегда. Город мечты. Климат круглый год более чем приятный, здесь никогда не бывает слишком жарко. К тому же круглый год цветут сады. Есть возможность добраться за несколько часов до Индийского океана с его белыми песчаными пляжами. Сразу за окраиной города можно наблюдать за африканскими животными.

Со времен «Черного груза» у меня здесь было много друзей, среди них — землячка, Анне Эльвенспоэк, жившая к тому времени в столице Кении уже несколько лет. Анне являлась обладательницей прекрасной квартиры и на правах хозяйки усиленно баловала меня всяческими кулинарными изысками.

Я пыталась сделать все возможное, чтобы погостить здесь подольше и отодвинуть возвращение домой. Хотелось сделать еще несколько фото масаев. Мое намерение укрепила встреча с Эрнстом фон Изенбургом,[485]пожилым господином, который обосновался в Восточной Африке несколько десятилетий назад, лишился за эти годы своей фермы у подножия Килиманджаро и ныне работал руководителем туристической немецкой компании «Марко Поло». У него был старый автобус «фольксваген», и, что для меня самое важное, он владел языком масаев и других племен. Изенбург был готов пригласить некоторых вождей масаи и дать мне возможность их сфотографировать. Он предложил мне разовый договор. За свою работу гида, водителя и повара, а также за амортизацию машины он потребовал только 50 марок в день, не считая расходов на бензин и продовольствие. Причиной такой скромности была наша обоюдная симпатия к масаям. Изенбург рассказал, что на его прежней ферме неподалеку от Танганьики масаи могли пасти свои стада, и отвечали ему за это дружбой.

И все же принять столь заманчивое предложение я не могла. Не было денег. Тогда я решилась взять у одного из своих зажиточных знакомых кредит. Я послала телеграмму Ади Фогелю,[486]владельцу замка Фушл, «соляному барону» и попросила переслать мне 3000 марок.

И действительно, уже через несколько дней эта сумма была получена. Теперь, наконец, можно навестить масаев.

Масаи

Еще до конце мая 1963 года мы покинули Найроби. Небо было затянуто облаками, погода стояла довольно-таки прохладная. Продукты закупили на рынке — на несколько недель. Огромное количество фруктов и овощей. Машину забили до последнего уголка.

Меня сопровождал веселый спутник, к тому же еще и выдающийся водитель, вот только, к сожалению, поваром он оказался, мягко говоря, посредственным.

Когда Изенбург принялся готовить ужин, я увидела, что он даже не умеет чистить картошку. Я была еще более неловкая, и тогда мы с ним решили сделать овощной салат. С погодой нам не повезло. Дождевая пыль превращала дороги в непроезжие, приходилось часто останавливаться. Но для меня время шло быстро. Изенбург со своими рассказами о масаях был неисчерпаем. Он поведал мне об их воинственной натуре. Согласно историческим источникам, масаи уже четыре тысячи лет назад воевали в элитных войсках египтян и прославились своей неустрашимостью и необыкновенным мужеством. Тогда их называли «мосаи». Тысячелетиями они были непобедимы и капитулировали только перед англичанами, применившими против них в начале двадцатого столетия огнестрельное оружие. Но свое высокомерие и гордость масаи сохранили. После поражения, узнав, что высший авторитет для англичан — королева Виктория,[487]они отказывались вести переговоры с английскими военачальниками. В конце концов, депутация самых главных вождей масаев в Лондоне была принята английской королевой, которая лично подписала мирный договор.

Примечательно, что они — единственные из африканских племен — не пользовались никакими музыкальными инструментами, даже барабанами.

Причина — жесткое солдатское воспитание, не допускавшее проявления чувств. С ранней юности масаи обязаны выдерживать самые суровые испытания на мужество, не отступать ни на шаг при нападении льва или других опасных зверей. С этой точки зрения они были полной противоположностью нуба. Эти крайности проявлялись и в том, какую роль играли девушки в обоих племенах. Нуба очень высоко чтили женщин, им даже разрешалось самим выбирать спутников жизни. У масаев представительницы слабого пола ценились гораздо ниже, чем коровы. Они являлись рабынями мужчин. Если вспомнить праздники поминовения мертвых нуба, то масаи и в этом ведут себя совсем по-другому. Умирающего отца, мать или другого родственника они переносят на тенистую площадку, и тот остается в одиночестве до смертного часа, рядом оставляют только несколько калебасов с водой и немного еды. Мертвецов пожирают коршуны, остатки не убираются. Для нас это почти непостижимая холодность, для масаев — составная часть их религии.

Наконец-то засветило солнце, и быстро высохли дороги. Наш первый визит был в жилище масаев на юге Кении, в Лоитокиток, недалеко от границы с Танганьикой. До того как мне позволили переступить порог поселения масаев, старейшины племени долго разговаривали и спорили с фон Изенбургом. Ему пришлось перечислить вождю своих родственников, принадлежавших к европейским правящим домам, вплоть до английского королевского двора, а также скончавшегося 50 лет назад императора Австрии и короля Уганды Франца Иосифа.[488]После этого собеседники преисполнились к моему спутнику глубоким уважением и разрешили нам войти. Дело того стоило. Через некоторое время мне разрешили фотографировать. До тех пор мне не приходилось видеть таких красивых масаев. Их первоначальная сдержанность исчезла, но такими доверчивыми, как нуба, они все равно не становились.

Иногда масаи заставляли ждать себя по нескольку часов, не выполняли обещаний, а потом становились вновь обезоруживающе милы. Они демонстрировали нам, как изготавливают щиты, рассказывали что означает их орнамент, показывали тренировочные бои.

Бросались в глаза тонкие, почти женские черты лица особой своеобразной красоты, отличавшие многих юных масаев, называемых «морани». Этот женственный облик, да еще с длинными, выкрашенными в красный цвет волосами, искусно заплетенными в небольшие косы, на концах обернутые козьей кожей, причудливо контрастировал с мужественным телосложением. Время обучения «морани» длилось девять лет. У каждого было копье и щит. Наличие щита обычно символизировало бой или ссору, в то время как копье являлось всего лишь жизненно необходимым оружием против диких зверей.

Британские колониальные чиновники уже давно перестали сажать масаев в тюрьму за воровство скота. Стремление этого племени к свободе столь велико, что его представители готовы отказаться от пищи и умереть. Поэтому англичане выбрали иной способ воздействия. Провинившийся масаи в наказание отдавал любимую корову. Жестокость этой кары может оценить только тот, кто знает, что она означает для масаев. У них, как и у индусов, в обиходе широко распространено прямо-таки обожествление скота. Любимая корова для молодого масая — самое лучшее, чем он владеет. Однажды молодой воин масаи, осужденный на подобное наказание, пришел в такое отчаяние, что во время исполнения приговора, когда его корова получила новое клеймо, схватил копье и заколол английского чиновника. Он хорошо понимал, что за свой поступок должен поплатиться жизнью.

Однажды я, оказавшись одна, заблудилась и заметалась на местности — не у кого было спросить совета. Вдруг на горизонте появились два масая с копьями и щитами. Я подъехала к ним и, забывшись, спросила дорогу по-английски. Ответ поразил меня безукоризненностью знания этого языка. Я ошеломленно спросила:

— Каким образом вы научились так хорошо говорить по-английски?

— Я выучил его в школе.

— В какой школе?

— В Найроби, затем в Лондоне.

— Что вы делали в Лондоне?

— Готовил диссертацию. Я учитель.

Нет слов! Масаи выглядел сошедшим со страниц иллюстрированной книги по этнологии.

— Почему же вы все еще здесь?

Тут он, улыбаясь, произнес:

— Я люблю быть масаем.

Не все масаи могут сохранять традиции и одновременно брать кое-что от современности. К концу моего трехмесячного фотосафари по областям масаев в Кении и Танганьике, я побывала на редком празднике, на церемонии, устраиваемой один раз в пять-шесть лет. Тогда юношей, посвящаемых в «морани», стригли, а более старшим, у которых срок пребывания в качестве «морани» закончился, отрезали косы. Это своеобразный праздник любви. Три дня девушки-масаи и «морани» танцевали — не под музыку, а под ритмические песнопения. Было выпито много медового пива, праздник обычно завершался сексуальными оргиями. Незадолго до окончания церемонии мы покинули место ее проведения. То, что я увидела и сфотографировала, совершенно необычно. Пленку использовала до последнего кадра. Переполненные всем пережитым, мы с Эрнстом фон Изенбургом вернулись в Найроби. Там я покинула своего симпатичного попутчика.

До отлета я провела несколько дней в Малинди[489]у Индийского океана. Великолепный пляж был безлюден, я оказалась единственным гостем в отеле «Лоуфордс». Чудесная бухта с большими постоянными волнами независимо от ветра в изумрудных красках принадлежала только мне одной. Я бросалась в эти волны счастливая, что совершила поездку по Африке. Тяжелые воспоминания покинули меня. Это было похоже на рождение заново.

На моей маленькой пишущей машинке я записывала свои переживания — из моего подробного дневника и появились на свет эти мемуары. Я также писала отчеты о сюжетах всех моих фоторабот. Отснятые там 210 пленок — моя первая работа фотографа.

Снова в Германии

Восьмого августа 1963 года я стояла в Мюнхене перед дверью своей квартиры на Тенгштрассе. Сердце стучало. Десять месяцев тому назад я здесь прощалась. Открыла дверь мама. Увидев меня, она вскрикнула. Это был крик не радости, а ужаса.

— Моя девочка, как ты выглядишь? — Слезы побежали у нее из глаз.

— Я же совсем здорова, дорогая мамочка, я ни разу не болела.

— Бедная Лени, я тебя не узнаю.

— У меня просто волосы выгорели на солнце, но это же не так плохо, они отрастут и восстановятся.

Мать все мучили сомнения:

— Боже мой, как ты похудела, на тебе лица нет, у тебя болезненный вид.

Я этого не чувствовала. Принимая во внимание реакцию матери и свое правдивое отражение в зеркале, пришлось во всяком случае констатировать, что экспедиция повлияла на мою внешность не лучшим образом. Потом выяснилось, что откормить меня совсем не просто. Я могла есть что угодно, но не поправлялась. Организм так привык к обезжиренному скудному питанию, что больше не усваивал белок. И лишь после долгих месяцев специального лечения мой прежний вес постепенно восстановился.

Реакция матери не самое худшее, что меня ожидало. Вспоминая о том, что стало со мной, когда пришлось узнать, что мои посылки с отснятыми пленками не поступили на почту, до сих пор ощущаю мороз по коже…

Все дело было в Улли. Молодой человек произвел на меня хорошее впечатление — спокойный, вежливый, заинтересованный во всем, что касалось фотографии. Он должен был информировать меня как можно быстрее о техническом качестве снимков. Напрасно я ждала его отчета о первой посылке с пленками. Телеграммы, посланные из Джубы и Найроби, остались без ответа. Только незадолго до отъезда в Германию я получила от Улли какое-то невразумительное письмо. И все же я знала, что пленки прибыли. Поэтому, дома после приветствий первым делом спросила:

— Где пленки?

Мать сделала озабоченное лицо:

— Боюсь, ты разозлишься на Улли.

— То есть? — спросила я испуганно.

— Он такой странный и на мои вопросы всегда отвечает уклончиво…

— Он передал тебе присланное мной? — спросила я, запинаясь.

— Только часть, — сказала мама, — первую посылку, но ни второй, ни третьей не было.

Мне стало нехорошо.

Мама сказала, колеблясь:

— Сразу после твоего отъезда он получил где-то место фотографа, долгое время мне не удавалось его разыскать.

Боже мой, подумалось мне, возможно, он продал мои снимки фотоагентству. Я должна была срочно разыскать своего знакомого.

Улли объявился неожиданно. Своим сообщением он меня ошеломил. Якобы полученные им от меня пленки оказались пустыми, чистыми как стекло. Прозвучала лаконичная фраза:

— Это могло случиться только и