Густав Диссль — мой партнер по фильму «Белый ад Пиц-Палю» — в роли альпиниста Крафта.
С партнером Эрнстом Петерсеном в фильме «Белый ад Пиц-Палю». Ночные съемки.
Неделями работали мы над этим фильмом при температуре ниже 30 градусов по Цельсию, получая тяжелые обморожения. Но и картина пользовалась успехом во всем мире.
Попали в беду!
Густав Диссль, исполнитель главной роли в фильме «Белый ад Пиц-Палю», и я в отчаянии пытаемся обратить на себя внимание спасательного самолета, ищущего нас в ледяных расселинах горного массива.
В роли Юнты в «Голубом свете». 1931–1932 гг.
Этот фильм стал моей судьбой. И не только потому, что тут я впервые успешно выступила в качестве продюсера и режиссера. Картина получила серебряную медаль на Международном кинофестивале в Венеции в 1932 г., демонстрировалась без перерыва 14 месяцев в Париже и 15 месяцев в Лондоне. Гитлер также пришел в восторг от этой ленты и впоследствии настоял, чтобы именно я снимала документальный фильм о съезде партии в Нюрнберге. Так возник «Триумф воли».
Знаменитый кадр из фильма «Голубой свет». Юнта в Гроте кристаллов
Рабочий момент: на большой высоте в горной цепи Брента в Доломитовых Альпах выбирается место будущей съемки фильма «Голубой свет»
В «Голубом свете» я должна была, играя Юнту, взбираться вверх по скале без страховки. Поскольку скалолазание всегда являлось моей страстью, мне никогда не требовался дублер.
Фильм «Буря над Монбланом», снимавшийся много месяцев в районе этой колоссальной вершины Западных Альп, — один из самых рискованных горных фильмов режиссера Фанка. Со страхом преодолевала я по лежащей горизонтально лестнице глубокую ледниковую расщелину. Труднее всего пришлось операторам и исполнителю главной роли Зеппу Ристу: от них потребовались невероятные усилия. 1930 г.
Кнут Расмуссен, некоронованный король эскимосов, сопровождал нашу съемочную группу в Гренландию во время съемок совместного германо-американского фильма «SOS! Айсберг». 1932–1933 гг.
На вершине айсберга. Я в роли летчицы, ищущей своего мужа, пропавшего без вести в Арктике.
Арнольд Фанк, руководитель экспедиции и режиссер фильма «SOS! Айсберг»
Съемки фильма «SOS! Айсберг», проходившие в Гренландии, трудно забыть. Они стали одним из ярчайших эпизодов в моей жизни.
В роли летчицы Геллы в фильме «SOS! Айсберг», 1932 г.
Полет Эрнста Удета во время съемок фильма. Его лихачество в воздухе часто переполняло меня страхом.
Эскимосы спасают меня, после того как я упала в море с расколовшегося айсберга.
Для меня, по настоянию Альберта Шпеера, к массивному флагштоку прикрепили крошечный лифт (тогдашняя стоимость подобного устройства — 600 рейхсмарок), благодаря чему появилась уникальная возможность снимать происходящее со значительной высоты.
Германия — страна музыки
Плакат Лотара Хайнемана. Ок. 1935 г.
Знамена со свастикой и истребители в небе Нюрнберга во время съезда НСДАП
Последняя отчаянная попытка просить Гитлера о моем освобождении от съемок фильма о партийном съезде. Нюрнберг, 1934 г.
Я оказалась единственной женщиной, которой было поручено снять фильм о VI съезде НСДАП. Нюрнберг, сентябрь 1934 г.
На съемках фильма «Триумф воли». 1934 г.
Афиша к фильму «Триумф воли». 1935 г.
Титульный лист «Berliner Illustrierte Zeitung»
Один из партийных митингов в Луитпойльдхайне
Теперь Ганс заговорил о Диреттиссиме. Главная сложность этого маршрута по восточной стенке Розенгартена — не огромная высота, а многочисленные выступы.
С опозданием на час — хозяин хижины забыл разбудить нас вовремя — мы начали восхождение. Первые метры каната прошли хорошо, но вскоре я почувствовала усталость. Пришлось много раз подтягиваться на руках, а они у меня не такие крепкие, как ноги. Утомляло и выбивание большого числа крюков, которые потом пришлось тащить с собой. Но делать это было необходимо, так как Диреттиссима — стенка очень высокая и трудная.
Уже после первой четверти трассы мне казалось, что дальше карабкаться не смогу. Руки болели, ладони стерты в кровь. Но пути назад не было. Я и не предполагала, что восхождение окажется таким трудным. Подъем по скале впервые не доставлял радости, хотелось только одного — скорей добраться до вершины. Мы провели на стенке уже больше десяти часов, солнце давно зашло, начинало смеркаться. Но вершина все не появлялась — лишь головокружительная бездна под нами. Стало еще темнее, мы могли карабкаться вверх только совсем медленно. Ганс поднял руку и показал мне три пальца. Я поняла: нам оставалось пройти всего лишь три длины каната. Но темнело так быстро, что уже почти ничего не было видно.
Мне казалось, мы спасены, когда Ганс дал знак, что до вершины осталось подняться всего лишь на длину одного каната. Однако ему пришлось признать, что эти последние двадцать метров слишком трудны, чтобы одолеть их в темноте. Мы вынуждены были устроить бивак на маленькой площадке. Ганс обмотал меня канатом и закрепил на крюке. Так, будто находясь в крохотном гамаке, я и повисла половиной корпуса над пропастью глубиной в тысячу метров. Внизу виднелся слабый свет, лившийся из окон хижины. Как хорошо сейчас там, подумалось мне, — я завидовала даже собаке, у которой есть теплый угол. Стало очень холодно: мы оделись слишком легко, поскольку на бивак не рассчитывали. Чтобы добраться до вершины, нам не хватило того самого часа, который мы проспали.
Но рядом был ангел-хранитель. Еще не успели скрыться звезды, как мне показалось, будто я слышу голоса, кто-то прокричал наши имена. На вершине стояли спасители — Тита Пиац, известный проводник-альпинист, с помощниками и друг Ксавер, который наблюдал за нашим подъемом в бинокль и сообщил ему о нас. Пиац случайно оказался в хижине Вайолетт и быстро собрал небольшую спасательную команду, которая за считанные часы достигла вершины с обратной, более легкой для подъема, стороны горы.
Теперь все пошло очень быстро. Нам сбросили канаты, которыми мы обвязались, и подняли наверх. Я с благодарностью обняла друзей.
В качестве награды на следующий день во время прохождения другого маршрута мне доверили быть ведущей. Это было восхождение на кромку Делаго башен Вайолетт и одновременно мое прощание с Доломитовыми Альпами.
Премьера в Риме
Прежде чем вернуться в Берлин, мне пришлось отправиться в Рим. Предстоял показ фильма «Олимпия» в присутствии дуче.
В «Ал Суперсинема», зале для проведения торжественных премьер, меня ждал неприятный сюрприз. Немецкий посол фон Маккензен шепнул на ухо, что Муссолини прибыть не сможет, его внезапно попросили приехать в Мюнхен. От этой новости повеяло тревогой. Когда я была в Доломитовых Альпах, бельгийскому королю Леопольду тоже пришлось внезапно уехать, хотя он и договорился со Штегером и со мной о том, что пройдет с нами нескольких маршрутов для скалолазов. Монарх объяснил, что вынужден так поступить в силу политического положения, сложившегося из-за судетского кризиса, а также сообщил о частичной мобилизации в Англии и Франции после угрожающей речи Гитлера на партийном съезде. Тогда мне показалось, что это всего лишь слухи. Но теперь я боялась, что неожиданный отъезд Муссолини в Мюнхен мог быть как-то связан с этими событиями.
Все это меня крайне обеспокоило, римская премьера «Олимпии» не принесла никакой радости, хотя и прошла блестяще. Я получила множество приглашений и с огромным удовольствием осталась бы на несколько дней в Риме, одном из моих любимых городов, в котором могла бы жить. Но пришлось отказаться от всех визитов, а на следующее утро улететь через Мюнхен в Берлин.
Америка
Во время моего отсутствия на фирме под руководством Иоахима Барча выпускались киножурналы. Лучше всего показал себя Гуцци Ланчнер,[294]чьи фильмы «Крестьяне-горцы», «Бурный горный поток», а также «Пасхальный спуск на лыжах в Тироле» с чемпионом мира Хели Ланчнером и Трудой Лехнер получили высшие награды. Кроме того, из неиспользованного материала по Олимпийским играм было сделано около двадцати спортивных фильмов. Благодаря производству этих научно-популярных лент мне удалось обеспечить работой своих сотрудников до самого начала войны.
В турне по Америке меня сопровождали Вернер Клингенберг, работавший в немецком Олимпийском комитете секретарем доктора Дима, и Эрнст Егер, поездке которого со мной так долго противился Геббельс. Он согласился лишь в самый последний момент, правда, с неохотой и оговорками. Я не разделяла его недоверия к Егеру и была убеждена, что у меня никогда не было более преданного и верного сотрудника.
В начале ноября в Бремерхафене[295]мы поднялись на борт парохода «Европа». Для меня это плавание стало особым событием. Я впервые находилась на корабле подобного класса. Пересечь Атлантику было моей мечтой, я наслаждалась ветром, морем, а также роскошью, окружавшей нас на судне.
Когда из тумана показались очертания Манхэттена, наш корабль облепило множество небольших катеров с американскими журналистами, засыпавшими меня вопросами. У некоторых из них были с собой почтовые голуби. Они надеялись узнать нечто сенсационное и таким способом быстрее всех доставить новость в редакцию.
Журналисты снова и снова интересовались:
— Вы возлюбленная Гитлера?
Оставалось только смеяться в ответ на это:
— Нет, это ложные слухи. Я лишь делала для него документальные фильмы.
Меня окружили со всех сторон и беспрестанно фотографировали.
Тут один из репортеров с пафосом прокричал:
— Что вы скажете по поводу того, что немцы жгут еврейские синагоги, громят еврейские магазины и убивают евреев?
Я в испуге возразила:
— Это неправда, не может быть правдой!
На пароходе нам попадались американские газеты, в которых писалось много глупостей о Германии, поэтому я была убеждена, что это очередная клевета. Кроме того, в течение пяти дней мы читали только старые газеты и не имели никакого представления о последних событиях, в том числе об ужасной «хрустальной ночи».
Свои опровержения я потом прочла на первых страницах нью-йоркских газет: «Лени Рифеншталь говорит, что все написанное американскими газетами о нацистах — неправда». На той же самой странице, рядом было напечатано: «В Германии горят синагоги, еврейские магазины разгромлены, евреи убиты». Мой визит в Америку был отодвинут на задний план этими страшными событиями. Если бы я тогда поверила в то, что писалось в газетах, то никогда бы не ступила на американскую землю. Лишь спустя три месяца вернувшись в Германию, я узнала о том, чего не могла себе даже представить.
После возвращения мне удалось разыскать капитана Видеманна,[296]одного из адъютантов Гитлера, бывшего в Первую мировую войну его начальником. Поскольку у Видеманна была любовница-полуеврейка и из-за этого он относился к Гитлеру довольно прохладно, я надеялась выяснить через него всю правду. Рассказанное Видеманном потрясло меня. Вот что произошло:
7 ноября молодой еврей застрелил секретаря немецкого посольства в Париже Эрнста фон Рата. Когда об этом стало известно, фюрер и все руководители партии находились в Мюнхене, готовясь отметить 9 ноября годовщину марша 1923 года к Залу полководцев. «Среди собравшихся здесь партийных деятелей, — сказал Видеманн, — это сообщение произвело эффект разорвавшейся бомбы». Накануне Гитлер в крайнем возбуждении выступил в погребке «Бюргерброй», потребовав мести за убийство. В отсутствие фюрера Геббельс в Берлине обратился к партийным функционерам с подстрекательской антисемитской речью. Вслед за этим во многих городах Германии толпа начала жечь синагоги, громить еврейские магазины и лавки. Евреев отправили в концентрационные лагеря. По словам Видеманна, Гитлер был возмущен самоуправством Геббельса[297]— не из сочувствия к евреям, а из опасения негативной реакции заграницы. «Мюнхенскому миру»[298]к этому времени исполнилось всего несколько недель. Но, как уже часто бывало, фюрер защитил своего министра.
В Нью-Йорке эти сообщения еще не вызвали антинемецких настроений. Ни о чем не подозревая, я с радостью принимала сыпавшиеся на меня похвалы. Кинг Видор,[299]известный режиссер, специально прибыл из Голливуда в Нью-Йорк, чтобы приветствовать меня. Даже пресса была более чем благожелательна.
Мы посетили знаменитый «Радио-мюзик-холл» — крупнейший кинотеатр Америки с его огромным зрительным залом на шесть тысяч человек. В перерыве директор вручил мне цветы и провел за сцену, где познакомил с всемирно известными «Девушками Цигфельда». Перед началом каждого сеанса они танцевали в ревю. Когда они услышали, что я тоже была танцовщицей, то захотели пожать мне руку и получить автограф. Я пребывала в отличном настроении и не подозревала, какие тучи сгущаются над моей головой. Пока все шло прекрасно. Директор, голландец по национальности, готов был немедленно подписать со мной договор: ему хотелось заполучить «Олимпию» для своего кинотеатра. Более фантастического старта для моего фильма в Америке трудно было придумать. Мы договорились встретиться в Голливуде, чтобы составить там текст договора в присутствии адвоката.
Из Нью-Йорка мы отправились в Чикаго. Здесь нас принимал президент МОК Эвери Брэндедж. В его доме фильм «Олимпия» был впервые показан с английскими субтитрами и с восторгом принят примерно сотней его гостей.
В Чикаго мы получили приглашение от американского автомобильного короля Генри Форда посетить его в Детройте. Очень скоро выяснилось, что он испытывал к Германии искреннюю симпатию, с похвалой отозвался о ликвидации у нас безработицы. Вообще, социализм, казалось, был очень близок его сердцу. Форд с гордостью рассказывал о том, как на его фирме благодаря внедрению конвейера удалось поднять в два раза минимальную дневную зарплату и что он сделал все, чтобы рабочие получали свою часть от прибыли. Он всегда старался производить дешевые машины, чтобы покупать их могли не только зажиточные люди. Так, уже в 1918 году, когда годовой выпуск машин перевалил за полмиллиона, его фирма смогла снизить цену с 950 до 515 долларов за автомобиль.
На прощание Форд сказал, обращаясь ко мне:
— Если вы, вернувшись домой, увидите фюрера, передайте ему, что я восхищаюсь им и буду рад познакомиться на будущем съезде партии в Нюрнберге.
В Калифорнии мы задержались на несколько дней, чтобы посмотреть фантастический Большой каньон. Там я купила у индейцев серебряные украшения с настоящей бирюзой в подарок друзьям.
Лос-Анджелесом, нашей следующей остановкой, я была разочарована. Город, который представлялся мне совсем другим, производил отталкивающее впечатление. Поэтому мы быстро поехали дальше и арендовали в Голливуде в Беверли-Хиллз просторное бунгало. Бассейн, сад, яркие цветы, апельсиновые и грейпфрутовые деревья привели нас в неописуемый восторг. Но лучше всего был чудесный климат. Здесь я чувствовала себя отлично.
К большому сожалению, мне не удалось встретиться со Штернбергом: он был в Японии. Жаль, я заранее обрадовалась предстоящему общению с ним. Зато здесь оказался Хьюберт Стоуиттс, дизайнер, который в свое время с таким вкусом обустроил мой дом. Большой эстет, он в тот раз отчего-то вознамерился следить за моей фигурой и буквально заставил сбросить лишний вес. Под его пристальным наблюдением я питалась одними салатами. Мне всегда нравилось вкусно поесть, а потому подобное «лечение» давалось не без труда. Зато вскоре я была вознаграждена тем, что за короткое время приобрела фигуру манекенщицы.
Однако вскоре отпускное настроение улетучилось без следа. В прессе появились статьи, в которых Антифашистская лига требовала объявить мне бойкот. Они гласили: «В Голливуде нет места для Лени Рифеншталь». На улицах были развешаны транспаранты с таким же текстом. Неудивительно, что из-за событий той ужасной «хрустальной ночи» Голливуд повернулся ко мне спиной. После симпатии, с какой меня встречали прежде, это оказалось очень тяжело. Я заранее так радовалась тому, что познакомлюсь с американскими коллегами и смогу посетить киностудии в Голливуде! Вскоре пришлось почувствовать последствия бойкота. Без предупреждения, отменили запланированную встречу с директором «Радио-мюзик-холла». Было заявлено, что он уволен, поскольку намеревался организовать премьеру «Олимпии» в Америке, в своем кинотеатре. Я решила немедленно возвращаться, поскольку в этих условиях мне не доставляло никакой радости оставаться в Голливуде.
Но в отличие от призыва Антифашистской лиги многие американцы засыпали меня просьбами не уезжать. Лига, говорили они, представляет всего лишь меньшинство, а у меня здесь много друзей. Нас буквально завалили приглашениями, и я позволила им уговорить себя. Так, одна зажиточная американка пригласила всю нашу компанию — а нас вместе со Стоуиттсом было четверо — на свою роскошную виллу в Палм-Спрингсе, где мы могли жить столько времени, сколько пожелаем. Мы пробыли там неделю.
Тогда Палм-Спрингс, где жили в основном голливудские звезды и богатые американцы, был еще небольшим городком. Здесь, посреди пустынного ландшафта, за высокими заборами процветал настоящий рай, созданный искусственным орошением. Более чудесных плавательных бассейнов я доселе еще не видела.
Неожиданно пришло приглашение от Гарри Купера.[300]Как я прочитала в прессе, он только что возвратился из турне по Германии и находился от страны в полном восторге. Сначала сообщили, что за мной заедут в гостиницу, однако потом пришел отказ. Куперу якобы неожиданно пришлось уехать в Мексику, и он сожалеет, что не сможет принять меня у себя дома. Я до сих пор уверена, что на него надавили.
По-другому получилось с Уолтом Диснеем, от которого тоже пришло приглашение. Рано утром он принял меня на своей студии, вместе мы провели целый день. Терпеливо, не без гордости, мультипликатор объяснял, как появляются его рисованные фигуры, показывал свою необычную технику и даже продемонстрировал наброски для нового фильма «Ученик волшебника». Я была захвачена увиденным: Дисней запомнился мне гением, чародеем, фантазия которого не знала границ. За ленчем он заговорил о кинофестивале в Венеции, где «Белоснежка и семь гномов» и «Олимпия» были конкурентами. Ему очень хотелось посмотреть обе части моего фильма.
— Проще простого, — мгновенно отреагировала я.
Копии находились в гостинице, за ними нужно было только съездить.
Но тут Дисней подумал, а затем проговорил:
— Боюсь, что я все-таки не смогу себе этого позволить.
— Почему? — спросила я с удивлением.
Дисней ответил:
— Завтра об этом будет известно всему Голливуду.
— Но у вас же есть здесь собственные просмотровые залы, — возразила я, — и об этом никто не узнает.
Дисней опечалено произнес:
— Мои киномеханики состоят в профсоюзе, от них-то все и узнают. Хотя я и независимый продюсер, но при этом отнюдь не владелец собственного проката и собственного кинотеатра. Может статься, что меня начнут бойкотировать. Риск слишком велик.
Каким могуществом обладала Антифашистская лига, я смогла убедиться три месяца спустя, когда, уже возвратившись из Америки, читала американскую прессу. Уолта Диснея вынудили заявить, что во время моего визита к нему он не знал, кто я такая на самом деле.
Тем удивительней было то, что многие американцы, на которых Антифашистская лига не могла воздействовать столь сильно, явно баловали нас. Мы жили в качестве гостей в крупных поместьях и знакомились с американским «диким Западом». На одном ранчо ковбой научил меня бросать лассо, а также дал первые уроки верховой езды. Однажды лошадь понесла, пытаясь сбросить меня. Но скачущему рядом ковбою в последний момент удалось схватить за узду взбесившегося коня, не дав мне рухнуть наземь. Свободная жизнь на таком «Диком Западе» мне понравилась.
Лишь позже я узнала, что на улицах Голливуда за мной постоянно следовали специально нанятые частные детективы, в задачу которых входило не допускать моих контактов с артистами или режиссерами. Любому актеру Голливуда, рискнувшему нарушить запрет Антифашистской лиги, пришлось бы расстаться с работой. Тем не менее журналисты настойчиво просили меня показать им фильмы об Олимпиаде. После некоторого колебания, не смотря на то что такая акция была небезопасна, я уступила просьбам.
На закрытом просмотре в Голливуде присутствовало примерно пятьдесят персон. Некоторые известные режиссеры, чтобы их не узнали, вошли в зал только после того, как погас свет. Как и в Европе, фильм здесь захватил зрителей — успех получился огромный. Даже отклики прессы, несмотря на бойкот, оказались необычайно благожелательными.
Так, Генри Мак-Лимор, корреспондент «Юнайтед пресс», писал в «Голливуд ситизен ньюс»:
Вчера вечером я видел лучший из фильмов. До меня дошли слухи, что он никогда не будет показан в Америке из-за бойкота Антифашистской лигой, а также потому, что в нем будто бы содержится немецкая пропаганда. Никакой пропаганды в картине нет — она исполнена таких достоинств, что ее следовало бы демонстрировать везде, где есть экран.
А газета «Лос-Анджелес тайме» писала: «Фильм — это триумф киноискусства, настоящий эпос. Вопреки слухам он отнюдь не является пропагандистским, и в качестве пропаганды какой-либо нации его действие равно нулю».
После этого из разных уголков Америки посыпались предложения. Самое интересное пришло из Сан-Франциско, где тогда как раз проходила Всемирная выставка. Я согласилась, поскольку это было хорошей возможностью познакомиться с городом, который тогда считался красивейшим в Америке. Взяв напрокат машину, мы отправились по великолепной дороге вдоль побережья на север, через Санта-Барбару, — сама эта поездка произвела на меня неизгладимое впечатление.
Фильм «Олимпия» привел дирекцию Всемирной выставки в такой восторг, что мне тут же предложили контракт. С трудом верилось в такое счастье. Оставалось только дать документы на проверку адвокату. На радостях вечером я со своими спутниками немного выпила. Однако не успели мы вернуться в Голливуд, как пришла телеграмма из Сан-Франциско — снова отказ. После этого я потеряла всякую надежду найти в США прокатчика, который рискнул бы показать «Олимпию».
Выдающаяся солистка Венской оперы, Мария Ерица,[301]обладательница одного из красивейших в мире голосов, пригласила меня поужинать на ее вилле в феодальном стиле. Она была замужем за американским кинопродюсером мистером Шиханом, работавшим для киностудии «Метро Голд вин Майер». Мария попросила меня, если не трудно, захватить с собой два фрагмента «Олимпии», которые хотел увидеть ее муж, но только так, чтобы об этом никто не узнал. После ужина, на котором я была единственным гостем, Шихан вместе с киномехаником спустился в полуподвальный этаж, чтобы в одиночестве посмотреть принесенные мною фрагменты. Но я предусмотрительно взяла с собой полные копии обеих серий фильма. Только спустя четыре часа Шихан снова поднялся к нам наверх. Произошло то, что я и предполагала. Вопреки своему намерению он после первых роликов просмотрел весь фильм.
— Я не смог остановиться, — проговорил он восторженно. — Будет большой потерей, если этот действительно уникальный фильм, который мог бы принести огромные деньги, так и не увидят в США. Какая жалость!
— Ты в этом уверен? — спросила его жена.
— Разумеется, я бы с удовольствием показал фильм на киностудии «Метро Голдвин Майер», но, увы, дело это безнадежное, — ответил он, сознавая свое бессилие.
Шпион
Подошел день отъезда. Оба моих спутника заранее выехали в Нью-Йорк. Эрнст Егер хотел до нашего отъезда из США организовать прием для представителей прессы. Он задумал пригласить журналистов непосредственно на корабль.
За несколько часов до отхода поезда мне позвонила Мария Ерица.
— Не могли бы вы, — проговорила она взволнованным голосом, — приехать ко мне во второй половине дня?
— Очень сожалею, но сегодня я должна уезжать в Нью-Йорк.
— Всего на час, — настаивала Мария.
— Что случилось? — обеспокоенно спросила я.
— Приезжайте хотя бы на несколько минут, для вас это очень важно, — проговорила она почти умоляюще. — Немедленно пошлю за вами машину.
— Дорогая госпожа Ерица, я бы с удовольствием приехала к вам, но через несколько минут мне нужно покинуть гостиницу. Вы не могли бы по телефону сказать в чем дело? — Я начинала нервничать.
После этого она стала рассказывать, сначала неуверенно, затем все более торопливо и настойчиво:
— Дорогая Лени, мне ведь можно вас так называть, я должна предупредить: вам грозит большая опасность.
Немного помолчав, Мария продолжила:
— В вашем окружении есть шпион, который обо всех ваших действиях и планах за деньги сообщает на сторону.
— Это невозможно, — прокричала я в трубку. — Оба мои спутника преданны и верны мне.
— Вы заблуждаетесь. Я собственными глазами видела, как мой муж вручал господину Егеру большие суммы в долларах в качестве платы за копии, которые тот снимал с вашей корреспонденции, а также за регулярно передаваемую информацию.
— Это невозможно, — в ужасе повторила я.
Госпожа Ерица продолжала:
— Егер поддерживал постоянную связь с Антифашистской лигой, он звонил им и из Сан-Франциско, после того как директора Всемирной выставки посмотрели ваш фильм об Олимпиаде. Он ежедневно, даже ежечасно, сообщал им обо всех ваших планах. Куда бы вы ни поехали в Америке, никто не отважится показать «Олимпию».
Я была настолько обескуражена, что не смогла ничего ответить.
— Вы еще у телефона? — спросила Ерица. — Потому-то, дорогая моя девочка, я и хотела поговорить с вами. Господин Егер, которому вы так доверяете, со всех ваших писем в Германию делал копии и передавал вашим врагам. Он не намерен возвращаться на родину. Как я слышала, после вашего отъезда он будто бы собирается выпускать вместе с режиссером Дюпоном газету, в которой будут публиковаться в основном скандальные статьи о вас.
Голова у меня пошла кругом, я могла лишь шепотом поблагодарить Марию за информацию.
Пять суток шел поезд из Лос-Анджелеса в Нью-Йорк, пять долгих дней и ночей, в течение которых мысли мои были заняты почти исключительно Эрнстом Егером. Мне все еще не верилось в то, что рассказала Мария Ерица. Чего я только не сделала для этого человека, даже поручилась за него перед Геббельсом, а он отплатил мне черной неблагодарностью.
Когда я вышла из поезда на Центральном вокзале Нью-Йорка, меня ждал Эрнст Егер с букетом красных роз. Он был, как всегда, веселым и непринужденным, и мне захотелось забыть все сказанное Марией как дурной сон. Но уже в гостинице появились доказательства подозрений в его адрес.
В вестибюле я встретила миссис Уайтхед, супругу богатого владельца завода по производству кока-колы, которого мы с Гейнцем хорошо знали. Во время последнего приезда в Берлин они подарили мне великолепного щенка овчарки. Я занималась его дрессировкой, и он научился выполнять многие команды.
Миссис Уайтхед прошла в мой номер и рассказала, что Егер много раз пытался одолжить у нее большие суммы якобы лично для меня. Она не доверяла ему и потому денег не дала. Кроме того, она предупредила, что Егер говорил, будто ни в коем случае не возвратится в Германию.
А тут еще я получила срочное письмо, от которого мне едва не стало плохо. Один богатый американец, с которым мы вместе плыли на пароходе, писал, что по просьбе Егера перевел ему по почте для меня десять тысяч долларов. Эту сумму требовалось возвратить в самое короткое время, так как по приезде в Нью-Йорк ему срочно понадобятся деньги.
Это было уже слишком. После звонка в немецкое посольство выяснилось, что Егер и там пытался занять денег, якобы для меня. Я еще не успела положить трубку, как в дверь постучали и в номер вошел Эрнст Егер собственной персоной. Он невинно посмотрел на меня и тоном глубоко порядочного человека сказал, что к завтрашнему приему представителей прессы на «Ганзе» (так назывался пароход, на котором нам предстояло плыть домой) все готово.
Тут уж моему терпению пришел конец.
— Что вы за чудовище, — закричала я, — как вы могли так подло поступить со мной, после того что я для вас сделала?! Вы не только шпионили, лгали, обманным путем получали от незнакомых людей деньги, но еще и не собираетесь, по словам миссис Уайтхед, возвращаться в Германию…
Я думала, что увижу перед собой подавленного и раскаивающегося человека, но ошиблась.
Он дождался, пока мои силы говорить иссякли, а затем произнес, умоляюще подняв руки:
— Дорогая моя Лени Рифеншталь, не волнуйтесь вы так, пожалуйста, успокойтесь, я никогда не смог бы так поступить. Естественно, я буду сопровождать вас в обратной поездке в Германию. Мне же известно, что вы поручились за меня, — я был бы последним негодяем, обманув вас таким образом. Вы знаете, что я уже много лет преклоняюсь перед вами. Все это недоразумения, которые можно объяснить, — я жизнь свою отдал бы за вас.
Егер стоял передо мной словно святой. Уверенность покинула меня.
— А что с деньгами? — спросила я взволнованно.
— Наша касса пуста, — сказал он, — и поэтому я решил позаботиться обо всем заранее. Вам же еще будут нужны деньги в Нью-Йорке.
— Вы не имели права без моего согласия брать деньги взаймы, — проговорила я с недоверием. — Мне трудно верить вам. Если подтвердится хоть что-нибудь из того, что мне рассказали, я не смогу больше выносить вашего вида.
Потом я подошла к нему, пристально посмотрела в глаза и спросила:
— Вы можете поклясться, что завтра поедете со мной назад в Германию, что вы не предавали меня и что вернете все взятые в долг деньги?
Эрнст Егер открыто и спокойно взглянул на меня, поклонился и произнес глубоким и, казалось, растроганным голосом:
— Даю вам честное слово.
Хотя Егер, несмотря на свое «честное слово», не смог погасить моего недоверия, я, впечатленная его прямодушием, думала, что все еще можно исправить. Слишком часто он доказывал свою преданность и уважение. Да и настроение у меня было хорошее, так как в последний момент появился шанс вопреки бойкоту продать «Олимпию» одной крупной прокатной фирме в Нью-Йорке. Егер об этом еще ничего не знал, меня же предупредили, чтобы я ему ничего не говорила.
В конторе «Бритиш Гомонт» меня уже ждали с нетерпением. Это была та самая фирма, которая хотела приобрести права на прокат фильмов об Олимпиаде в Америке и Англии. Это, несмотря на бойкот, стало возможным потому что «Бритиш Гомонт» являлась независимой английской прокатной фирмой и имела в США восемьсот собственных кинотеатров. На нее Антифашистская лига не могла оказать никакого влияния. Мне сделали фантастическое предложение и подготовили предварительные договоры, которые надо было передать в «Тобис». Победа в последний миг!
На следующий день я стояла на палубе «Ганзы». Атташе по вопросам культуры немецкого посольства, которого я проинформировала о подозрении относительно Егера, сопровождал меня и пытался успокоить. Первые приглашенные журналисты уже прибыли на корабль, а Эрнст Егер все не появлялся. Я была вне себя. Что же теперь делать? Атташе тоже стал нервничать. Вдруг Егер окажется настоящим шпионом, который причинит мне вред? Стараясь спокойно отвечать на вопросы журналистов, я неотрывно следила за трапом, в надежде, что в последний момент Егер все же придет. Что я скажу Геббельсу, если возвращусь домой без него! Однако куда хуже и болезненней было разочарование в человеке.
После того как капитан еще раз предупредил об отплытии и последние провожающие покинули пароход, силы оставили меня. Я сотряслась в рыданиях. Атташе отвел меня в каюту и безуспешно пытался успокоить. Он не хотел, чтобы я уезжала одна в таком состоянии, и остался на «Ганзе», сопровождая меня до Канады.
В Париже
Непогода, бушевавшая в Атлантическом океане, настолько замедлила ход «Ганзы», что я прибыла в Шербур 27 января с опозданием в полдня; здесь уже собрались французские корреспонденты. Они хотели узнать о моих впечатлениях, об увиденном в Америке.
В Париже меня ждал немецкий посол граф Вельчек: в рамках культурного немецко-французского сотрудничества мне предстояло прочесть в «Центре Марселена Бертло» доклад на тему: «Как я делаю фильмы».
В зале, вмещающем более 2000 человек, не было свободных мест. Абель Бонар, писатель, член Французской академии, представил меня во вступительной речи. Доклад я читала на немецком языке, переводила молодая француженка. Выразив свою радость, поблагодарив за приглашение и упомянув в нескольких словах о том, что древняя культура и духовная общность сближают Германию и Францию и как идеально могли бы обе нации дополнить друг друга, я перешла к основной теме доклада:
— Является ли кино искусством? Я отвечаю на этот вопрос утвердительно. Как и другие виды творчества, кино является искусством, но оно еще ходит в детских штанишках. Однако у него есть все предпосылки для того, чтобы со временем стать источником художественного переживания, подобного тому, какое мы сейчас испытываем от творений Родена, Бетховена, Леонардо да Винчи или Шекспира. Правда, это будет не то кино, которое существует сегодня, а нечто новое, чему еще только предстоит появиться в будущем. Даже лучшие из всех лент, до сих пор виденные нами, позволяют лишь предполагать, какими возможностями располагает фильм как художественное произведение.
Этот новый вид искусства независим от других. Было бы неверно утверждать, что кино тесно связано с живописью, музыкой или литературой. Оно действительно соприкасается с ними, но его особенностью являются прежде всего движущиеся образы, чего не может предложить ни одно другое искусство. Здесь свои собственные законы. В художественном фильме все должно соответствовать им — сценарий, режиссура, образы, операторская работа, декорации, звук и монтаж. Абсолютное чувство стиля — вот самое важное, чем должен обладать кинорежиссер. Другое важное требование для него — безупречное чувство динамики и ритма в построении фильма. Большую роль в картине играет распределение кульминационных моментов — в этом смысле нужно правильно чередовать напряжение и расслабление. Последовательность изображений можно изменить сотни раз. Если кинорежиссер, который всегда должен быть еще и монтажером собственного фильма, — музыкально одаренный человек, то в этом случае он как музыкант творит с помощью изображений и звуков по законам контрапункта.
Монтажер может заставить кадры танцевать в бешеном ритме либо со сказочной медлительностью проплывать перед зрителем, он может сочинить оргию бессмысленных случайностей из серии кадров или же с их помощью построить логически ясное действие.
Режиссер в идеальном случае должен владеть всем. Живописное полотно не может быть написано многими руками, а симфония — сочинена разными композиторами. Овладение всеми средствами кинодела — первое условие для создания художественного произведения. Образы, рождающиеся в вашей душе, — скорее эмоциональный порыв, нежели деяние рассудка. Творческое откровение, появление идеи произведения может быть случайным, но последующее придание такой идее формы, ее реализация и воплощение — действия вполне осознанные. Поэтому идеально, когда разум и сердце режиссера находятся в равновесии друг с другом.
Если соблюдать эти исходные условия, то можно средствами «самого молодого» из всех искусств создать такие же выдающиеся произведения, как и шедевр