О древней русской летописи как памятнике литературном

Наряду с устными преданиями «Повесть временных лет» использовала и письменные источники, русские и иноземные. Впер­вые попытка дать более или менее исчерпывающий перечень этих источников была сделана М. И. Сухомлиновым в 1856 г. в его книге «О древней русской летописи как памятнике литературном». В дальнейшем указания Сухомлинова неоднократно пересматрива­лись, уточнялись, пополнялись. Не вдаваясь в подробности отно­сительно редакций тех иноземных источников, которые были использованы «Повестью», отметим лишь самые источники, и при­том такие, которые могут считаться бесспорными. К числу их при­надлежит, во-первых, Хроника Георгия Амартола, откуда «Повесть временных лет» почерпнула легенды, рассказанные на первых страницах летописи,— о разделении земли между сыновьями Ноя, сведения о нравах и быте разных народов (этот рассказ прямо сопровождается ссылкой: «Глаголеть Георгий в летописании»), о философе-волхве Аполлонии Тианском, о различных фактах византийской истории и т. д. Из не дошедшего до нас мораво-пан-нонского источника извлечены сведения о Поляно-Руси и о пере­ложении книг на славянский язык. Из жития Василия Нового заимствованы сведения о походах Игоря на Царьград в 941 и 944 гг. К греческому источнику, как указано, восходит рассказ о крещении Владимира в Корсуне. Наставление греческого фило­софа Владимиру перед крещением и речь философа, по мнению Шахматова, восходят к не дошедшему до нас, но отразившемуся в византийских хрониках рассказу о крещении болгарского царя Бориса. Исповедание Владимиром веры возводится к «Исповеда­нию веры» Михаила Синкелла. С «Откровением Мефодия Патар-ского» связан рассказ под 1096 г. о нашествии половцев, которых летописец считает потомками Измаила и которые при кончине века, в числе других «нечистых народов», выйдут из горы, куда заключил их Александр Македонский.

Что касается русских источников «Повести временных лет», то, принимая в расчёт, что летопись является компиляцией, во­бравшей в себя большое количество отдельных повестей и сказа­ний, не только устных, но и письменных, ранее существовавших отдельно, независимо от летописи, количество таких источников очень значительно. К ним относятся, кроме фольклорного мате­риала, и воинские повести, и монастырские сказания вроде сказа­ния о начале Печерского монастыря, и житийные повествования, как например повесть об убийстве Бориса и Глеба, и легендарные рассказы вроде сказания о ярославских волхвах, и поучения, как поучения Феодосия и Владимира Мономаха, и рассказы о между­княжеских отношениях, как например очень художественный и драматический рассказ священника Василия об ослеплении Ва­силька Теребовльского, и т. д. '. В качестве образца стиля воин­ской повести, использованного летописью, можно привести поэти­ческое описание под 1024 г. Лиственской битвы между Ярославом и Мстиславом. Вот как описывается здесь сражение: «и бывши нощи, бысть тьма, молонья, и гром, и дождь. И рече Мьстислав дружине своей: «пойдем на ня». И поиде Мьстислав и Ярослав противу ему, и сступися чело север с варягы, и трудишася варязи, секуще север, и по семь наступи Мьстислав с дружиною своею и нача сечи варягы. И бысть сеча силна, яко посветяше молонья, блещашеться оружие; и бе гроза велика и сеча силна и страшна».

Некоторые события передаются в летописи по впечатлениям очевидцев и по воспоминаниям редактора свода. Кроме обширного драматического рассказа под 1097 г. (об ослеплении Василька), принадлежащего священнику Василию и написанного с такими реальными подробностями, что это могло быть сделано только со слов очевидца, в «Повести временных лет» под 1065 г., в рассказе о знамениях, говорится о том, что в те времена рыбаки вытащили уродливое детище из реки Сетомля, и добавлено: «его же позоро-вахом (мы рассматривали) до вечера, и пакы ввергоша и в воду». Под 1096 г. приведён рассказ о нападении на Печерский монастырь половцев под предводительством хана Боняка, причём добавлено: «И придоша на манастырь Печерьскый, нам сущим по кельям, почивающим по заутрени, и кликнуша около манастыря, и поста-виша стяга два пред враты манастырьскыми, нам же бежащим за­дом манастыря, а другим избегшим на полати».

Переходя к установлению самых общих особенностей летопис­ного стиля, нужно иметь в виду, что, вследствие разнородности материала, из которого составилась летопись, не может быть речи о единстве её стилистического строя. Он в значительной степени определялся принадлежностью отдельных летописных статей к то­му или иному жанру. В большинстве случаев летописный стиль отличается своей сжатостью, лаконичностью, лучшим образчиком чего является хотя бы рассказ о смерти Олега от своего коня: «И живяше Олег, мир имея ко всем странам, княжа в Киеве. И при-спе осень, и помяну Олег конь свой, иже бе поставил кормити и не вседати на нь, бе бо вопрошал волхвов и кудесник: «от чего ми есть умрети?» И рече ему кудесник один: «княже, конь егоже любиши и ездиши на нем, от того ти умрети», и т. д. Эта лаконичность особенно даёт себя знать в кратких, чисто фактических заметках в одну или несколько строк, а также в многочисленных образцах прямой речи. В распространённых рассказах значительное место занимает диалогическая речь, вносящая в изложение элементы драматизации. В тех местах летописи, где рассказывается о сраже­ниях, выступают традиционные стилистические формулы воинских повестей типа «сступишася... и бысть сеча зла», «за руки емлюще-ся сечаху», «яко по удолием крови тещи» и т. д. '. В качестве об­разца приведём описание битвы Ярослава со Святополком: «Бе же пяток тогда, восходящю солнцю, и сступишася обои, бысть сеча зла, яка же не была в Руси, и за рукы емлюче сечахуся, и сступа-шася трижды, яко по удольемь крови тещи». Другой образец стиля летописной воинской повести приведён выше в цитате из описания Лиственской битвы. Сравнительно многословны и риторичны ле­тописные повести житийного типа вроде сказания об убийстве Святополком Бориса и Глеба. Это обусловливается и значительным количеством библейских цитат, наиболее часто встречающихся вообще в тех частях летописи, которые всецело связаны с церковной традицией. Однако в иных случаях летописная риторика даёт об­разцы подлинного поэтического воодушевления. Такова, например, похвала книгам, вставленная летописцем под 1037 г. в связи с рас­сказом об организации Ярославом Мудрым переводческой работы: «Велика бо бывает полза от ученья книжнаго: книгами бо кажеми (наставляемы) и учими есмы пути покаянью, мудрость бо обретаем и воздержанье от словес книжных; се бо суть рекы, напаяющи все-леную, се суть исходища (источники) мудрости; книгам бо есть неищетьная (неисчислимая) глубина; сими бо в печали утешаеми есмы, си суть узда воздержанью». Или посмертная похвала княги­не Ольге: «Си бысть предтекущия (предтеча) крестянстей земли, аки деньница пред солнцем и аки зоря пред светом; си бо сьяше, аки луна в нощи, тако и си в неверных человецех светящеся. аки бисер в кале, кальнн бо беша грехом, не омовени крещеньем свя-тымь... Си первое вниде в царство небесное от Руси; сию бо хва­лят рустие сынове, аки началницю, ибо по смерти моляше бога за Русь».

Вообще похвала сплошь и рядом сопровождает упоминание в летописи о смерти тех или иных выдающихся исторических дея­телей, главным образом князей, причём наряду с описанием внут­ренних свойств восхваляемого лица даётся часто и описание его внешних черт, его схематический живописный портрет: «бе же Ростислав мужь добль, ратен, возрастом же леп и красен лицемь и милостив убогым»; «бе бо Глеб милостив убогым и страннолю­бив, тщание имея к церквам, тепл на веру и кроток, взором красен»; «бе же Изяслав мужь взором красен и телом велик, не­злобив нравом, криваго ненавиде, любя правду; не бе бо в нем лети, но прост мужь умом, не воздая зла за зло». Во всех этих характеристиках, особенно во второй и третьей, чувствуется рука церковника, для которого важнее всего нравственно-религиозный облик умершего князя. Эта тенденция благочестивого книжника отразилась, например, на характеристике Ярополка, умершего в 1086 г.: «Бяше блаженый сь князь тих, кроток, смерен и бра­толюбив, десятину дая святей богородици от всего своего именья по вся лета и моляше бога всегда, глаголя: господи боже мой! приими молитву мою и даждь ми смерть, якоже двема братома моима, Борису и Глебу, от чюжею руку, да омыю грехы вся своею кровью, избуду суетнаго сего света и мятежа, сети вражий». И со­всем иные качества отмечаются в характеристике Мстислава (ум. в 1036 г.): «бе же Мьстислав дебел телом, чермен (румян) лицем, великыма очима, храбор на рати, милостив, любяше дру-гкину повелику, именья не щадяше, ни питья, ни еденья браняше». Совершенно очевидно, что такая характеристика могла исходить лишь из преданной Мстиславу дружинной среды.

В рассказах о смерти князей-язычников фигурируют обычно упоминания о том, что могила их, т. е. холм на месте погребения, существует и до «сего дне». Об олеговой могиле сказано: «есть же могила его и до сего дне, словеть могыла Ольгова». О могиле Иго­ря говорится: «и есть могила его у Искоростеня града в деревех и до сего дне». О могиле Олега, сына Святослава, находим такое упоминание: «И погребоша Ольга на месте у города Вручего, и есть могила его и до сего дне у Вручего». (В дальнейшем при упоминании князей-христиан обычно говорится о том, что они были похоронены в той или иной церкви, иногда с прибавкой «юже сам созда».)

Упоминание о походе на половцев и смерти князя Романа Святославича сопровождается ритмической припевкой в стиле боя-новой песни:

И суть кости его и доселе тамо лежаща, сына Святославля, внука Ярославля.

При описании княжеских похорон обычно упоминание о плаче близких и народа. При похоронах Олега «плакашася людие вси плачем великим»; при погребении Ольги «плакася по ней сын ея, и внуци ея, и людье вси плачем великомь». Когда народ узнал о смерти Владимира, «плакашася по нем боляре аки заступника их земли, убозии акы заступника и кормителя»; по смерти Ярослава «плакашася по нем людье, и принесше, положиша и в раце моро-моряне, в церкви святое Софье; и плакася по нем Всеволод и людье вси». Когда был убит Изяслав на Нежатиной ниве, «не бе лзе слышати пения во плачи и велице вопли; плака бо ся по немь весь град Киев». Наконец, когда утонул в Стугне юный князь Рости­слав Всеволодович, «плакася по нем мати его, и вси людье пожа-лиша си по немь повелику, уности его ради».

Эти упоминания о плачах при погребении князей находятся в связи с народными лирико-эпическими плачами.

Язык летописи

Язык летописи, сохраняя в церковных повествованиях и в цита­тах из библейских книг лексику и форму церковнославянского языка, в других случаях, особенно в повествовательном материале, восходящем к народно-поэтическим преданиям и песням, обнару­живает тесную связь с живым русским языком XI—XII вв. Это сказывается, в частности, в использовании летописью пословиц и поговорок. Летописец упоминает о ходячих поговорках: «Погибо-ша, аки обре», «Беда, аки в Родне». Древляне, узнав, что к ним возвращается Игорь за новой данью, говорят: «Аще ся ввадить волк в овце, то выносить все стадо, аще не убьють его». Воины Владимира смеются над радимичами, говоря: «Пищаньци (жи­вущие по реке Песчане) волчья хвоста бегають» (игра слов: «Вол­чий хвост» было прозвище киевского воеводы, победившего ради­мичей). Когда Владимир победил болгар, Добрыня сказал: «Сглядах колодьник (пленников), и суть вси в сапозех; сим дани нам не даяти; поидеве искат лапотьник». Заключая мир с Влади­миром, болгары клятвенно его заверяют: «Толи не будеть межю нами мира, елиже камень начнеть плавати, а хмель грязнути (по­гружаться в воду)». Новгородцы, отказываясь принять к себе в качестве князей Святополка и сына его, говорят Святополку: «Аще ли две главе иметь сын твой, то пошли и» и т. д.

Русская летопись ярко отразила национальные интересы. При­ведённое выше мнение некоторых исследователей о наличии в ле­тописи значительной грекофильской тенденции страдает большим преувеличением. В сущности, единственным солидным основанием усматривать такую тенденцию является «Корсунская легенда», но грекофильская тенденция с одинаковым успехом могла бы про­явиться и в том случае, если бы «Повесть временных лет» утвер­ждала факт крещения Владимира в Киеве, а не в Корсуне, тем бо­лее, что Владимир является в Корсунь не смиренным паломником с жаждой приобщиться к христианской вере, а грозным завоева­телем города, невесты и, в сущности, веры. С другой стороны, летопись так часто, и притом не всегда согласно с исторической действительностью, повествует о торжестве русского оружия над греческим, что и этого было бы достаточно, чтобы усомниться в сознательно и систематически проводимой летописцем греческой тенденции. Во всяком случае достаточно обратить внимание хотя бы на такую оговорку летописца, как «суть бо греци льстиви и до сего дне», оговорку, которую он делает, говоря о войне Святослава с греками, чтобы понять настоящую цену его «грекофильства» ^:. Как бы то ни было, Начальная русская летопись является наряду с другими памятниками русской литературы XI—XII вв. очень значительным показателем роста народного самосознания в древ­ней Руси.

«Повесть временных лет» была произведением, которое целый ряд позднейших летописных сводов с большей или меньшей полно­той использовали для изложения общерусской истории до начала XII в. и затем продолжили её главным образом местными изве­стиями. Так, в пределах XII—начала XIII в. возникли летописи Переяславля южного, Черниговская, Киевская, Владимирская (три свода), Ростовская, Переяславля суздальского, в свою оче­редь лёгшие в основу последующих летописных сводов '. Все об­ластные летописные своды начинаются «Повестью временных лет», которая в глазах летописцев была синтезом всей русской истории предшествующего времени, и этим определяется их связь с интере­сами не только данной области, но и всей Русской земли.

Список литературы

Гудзий Н.К. История древней русской литературы : [Учебник для высш. филол. фак. ун-тов и фак. рус. яз. и литературы пед. ин-тов]. - 6-е изд., испр. - Москва : Учпедгиз, 1956. - 511 с. ; 23 см

Шахматов А.А., Повесть временных лет : Т. 1 / А.А. Шахматов. - Петроград : Археогр. комис., 1916. - 24 см