Ауров О. Образ жизни кастильского рыцаря XIII века

Ауров Олег Валентинович — доцент кафедры всеобщей истории РГГУ

В истории классического Средневековья (XI—XIII вв.) рыцарство занимает особое место и это время с полным основанием может быть названо рыцарской эпохой, внешний облик которой, по меткому замечанию выдающегося историка средневековой культуры И. Хёйзинги, во многом определяли «развевавшиеся плюмажи». Не случайно, определяя основополагающее для его концепции истории культуры понятие «игры», нидерландский ученый использовал значительный круг данных, относящихся к истории средневекового рыцарства. Рыцарский образ жизни представлялся ему явлением четко выраженной «игровой» природы, в смысле восприятия «игры» как последовательной антитезы «обыденной жизни», а рыцарский идеал, по его мнению, выражался «по большей части в фантазии и фикции».[1]

В последние десятилетия аналогичную точку зрения выдвигает целый ряд зарубежных и отечественных медиевистов. И это при том, что в современной медиевистике роль рыцарства оценивается с существенно иных позиций. Принято исходить из аксиоматичности того факта, что средневековое общество было прежде всего обществом военным, структурированным применительно к потребностям войны (что, разумеется, относится и к периоду классического Средневековья): английский исследователь Д. Билер вводит даже соответствующее понятие — «военный феодализм». В свете этих подходов вполне обоснованным является утверждение, что именно рыцарство, т. е. сообщество профессиональных воинов-всадников, наряду с духовенством, выступало в качестве социальной элиты.[2]

Применительно к оценке средневековой войны как особого состояния общества в исследованиях последних десятилетий подчеркивается, что вооруженные конфликты той эпохи были лишены ожесточенности и кровопролитности, характерных для войн нового и особенно новейшего времени. Констатируется, что основные тяготы будто бы ложились на плечи мирного населения, становившегося объектом грабежа и насилия со стороны победителей. В обоснование этого тезиса выдвигается целый ряд доводов. Во-первых, ссылаются на малочисленность противостоящих воинских контингентов, основу которых составляла элитарная рыцарская конница.[3] Во-вторых, подчеркивается относительно низкая интенсивность военных действий, обусловленная особенностями тактики (причем, генеральные сражения в открытом поле, как полагают, давались лишь в исключительных случаях). В-третьих, {56} обращается внимание на техническое совершенство рыцарского вооружения и снаряжения, обеспечивавших надежную защиту их обладателям и, наконец, в-четвертых, — на принадлежность рыцарей из противоборствующих лагерей к единому (т. е. феодальному) сословию. В свою очередь это, как принято считать, определяло нежелательность убийства или тяжелого ранения противника (ибо главной целью поединка было пленение и последующее получение выкупа). Кроме того, указывается, что знатность противников, а также высокая степень развития сословного самосознания обуславливали формирование четких правил подлинно «рыцарской», и даже «куртуазной» войны, пресекавших проявления открытой жестокости и вероломства даже в войнах «за веру».[4] В связи с последним, в противовес негативным оценкам рыцарства в историографии конца XIX — первой половины XX в., исследователи второй половины XX в. постепенно вновь выдвинули внешне сходный с представлениями ранних романтиков благородный образ рыцаря, проникнутый духом рыцарского идеала, закрепленного нормами сословной идеологии. Очевидно, что именно этот социальный тип должен был воспринимать войну как высокое ристалище, как место достижения воинской славы, т. е. в соответствии с основным содержанием хёйзинговского понятия «игра».[5]

Вопрос о том, в какой мере образ жизни средневекового рыцаря может быть воспринят через призму понятия «игры», не может быть решен в контексте ограниченной по масштабам статьи: слишком велик объем материала, слишком разнообразны рыцарские обычаи применительно к разным эпохам и разным регионам средневекового Запада. Предлагаемые ниже выводы основаны на материале, относящимся к территории королевства Леон и Кастилия в эпоху Реконкисты — «отвоевания» христианами земель Пиренейского полуострова, захваченных мусульманами (главным образом — берберами (маврами)) в начале VIII века. В хронологии этих событий особое место занимает XIII век — время, когда, после решающей битвы при Лас-Навас-де-Толоса (1212 г.) и последовавшего вскоре после нее решительного наступления христиан, некогда обширные мусульманские владения сократились до небольшого эмирата Гранада (он просуществовал до 1492 г.).

Век великих побед, одержанных в ходе так называемой «Великой Реконкисты» королей Фернандо III Святого (1217—1252) и Альфонсо X Мудрого (1252—1284), стал и временем расцвета кастильского рыцарства, периодом обретения им обширных привилегий. В большинстве своем они закреплены в текстах фуэро — сводов местного права, изданных от имени королевской или сеньориальной власти, и адресованных территориальным общинам — консехо, господствующее положение в которых занимало местное рыцарство, весьма многочисленное в странах Пиринейского полуострова. В свою очередь, фуэро дополнялись адресованными общинам королевскими привилегиями, ключевые положения которых касались именно рыцарей. Нормативные источники такого рода достаточно хорошо изучены — как в испанской, так и в зарубежной (в том числе — российской) историографии сложилась богатая традиция их исследования.[6] Однако, в отличие от высшего и, частично, среднего звена феодальной знати (соответственно, магнатов и инфансонов), тексты подобного рода, а также документальные источники, крайне редко позволяют составить представление о жизненном пути наиболее массового слоя феодального класса — местном рыцарстве.

Мало нового дает и основная масса нарративных источников, ибо в качестве действующих лиц в феодальном эпосе, а также в пространных хрониках, написанных как на латыни, так и на разговорном старокастильском языке, фигурируют лишь монархи и могущественные магнаты. Известным исключением являются лишь краткие экскурсы о простых рыцарях братьях Диего и Гарсия Перес де Варгас из Толедо, включенные в текст «Первой всеобщей хроники, составленной по указанию короля дона Альфонсо Мудрого» в 70-х — 90-х гг. XIII века.[7] Описанный факт можно объяснить, если принять во внимание особенности исторической прозы этого времени, написанной на {57} разговорных языках (в противовес латинским сочинениям, доступным почти исключительно образованным клирикам).

Памятники такого рода создавались при непосредственном участии представителей знати, и были призваны пропагандировать присущие ей особые сословные представления и ценности (не случайно законодательство Альфонсо X вменяло в обязанность рыцарям читать подобные тексты[8]). Последнее объясняет наличие в хронике целого ряда идеальных типов, фигурирующих в качестве примера для подражания. Включение в их число двух простых рыцарей было призвано подчеркнуть важность роли рядовых рыцарей в структуре военно-феодального класса, что должно было способствовать главной задаче исторической прозы — распространить на представителей этого слоя систему культурных и ценностных ориентации, присущих высшей знати. Разумеется, образ простого рыцаря в итоге оказывался чрезмерно общим и явно идеологизированным, причем целый ряд этапов жизненного пути просто выпускался (прежде всего это относится к периодам детства и юности). Однако эти черты биографий, в конечном итоге, могут быть скорректированы за счет привлечения тех видов источников, которые традиционно используются для реконструкции истории местного кастильского рыцарства (прежде всего — фуэро и привилегии). Вместе с тем, никакой другой вид доступных источников не позволяет решить вопрос о степени соответствия образа жизни средневекового рыцаря критериям хейзинговской «игры».

Братья Диего и Гарсия Перес де Варгас родились в Толедо, однако, упоминание в их полном имени местечка Варгас заставляет предположить, что их предки происходили из североиспанской области Кантабрия. Хроника не упоминает об их детских и юношеских годах, однако, другие источники (в том числе — отдельные эпизоды «Первой всеобщей хроники») позволяют восстановить этот пробел. Сыновья простых рыцарей уже в детстве передавались на воспитание сеньора своего отца (в данном случае в этой роли, очевидно, фигурировал кастильский магнат дон Альваро Перес де Кастро, в качестве вассалов которого братья неизменно фигурируют в хронике). Возникновение традиции подобного «воспитания» детей вассала следует возвести к практике заложничества.[9] Однако со временем на первый план выступила задача приобщения сыновей небогатых рыцарей к нормам корпоративной рыцарской этики (хроника объединяет их понятием «обычаи»), а позднее — и обучения их грамоте. Важное место занимали чисто военные упражнения, к числу которых относилась и охота, игравшая роль своеобразного тренинга.[10]

В процессе воспитания между сеньором и его будущим вассалом устанавливались тесные личные отношения, перераставшие во взаимные обязательства. Распоряжавшийся судьбой «воспитанника» и рассчитывавший на его военную службу, «воспитатель» как правило сам посвящал его в рыцари, а также женил (по всей видимости, на свои средства). В бою он стоял с ним плечом к плечу, деля его участь, и если необходимо погибал вместе с ним. В ответ «воспитанник» неизменно прислушивался к советам наставника, тем более, что тот нес за них личную ответственность. И, наоборот, за игнорирование совета наставника следовала жестокая кара.[11]

За приобщением к азам военной профессии в детстве следовал статус оруженосца, который юный вассал приобретал в подростковом возрасте: в ряде случаев в «Первой всеобщей хронике» понятия «воспитанник» и «оруженосец» употребляются в тесной связи и применяются к одним и тем же персонажам. Определить место этого статуса в карьере сына простого рыцаря нелегко: в литературе не существует единой точки зрения по вопросу о том, являлся ли статус оруженосца обязательным этапом, предшествовавшим посвящению в рыцари, или же его обладатель практически не имел шансов достичь рыцарского достоинства, и лишь в немногом возвышался над положением слуги (именно эти функции оруженосцы выполняли еще в XII столетии).[12] {58}

В Кастилии XIII в. в положении оруженосца в юности пребывали и представители феодальной аристократии, т. е. статус оруженосца был все же сопряжен с определенной степенью знатности. Постановления кортесов, королевские привилегии отдельным консехо, ряд местных фуэро второй половины XIII—XV вв. фиксируют факт распространения на оруженосцев того комплекса привилегий, которым обладали и рыцари. К их числу относятся, прежде всего, разнообразные фискальные льготы, а также привилегированные нормы судебной ответственности. Эти данные в полной мере совпадают с содержанием «Первой всеобщей хроники», в тексте которой оруженосцы, наряду с рыцарями относятся к категории знатных людей — идальго, противопоставляемых как магнатам, с одной стороны, так и простолюдинам — с другой.[13]

Вместе с тем, переход от статуса оруженосца к положению рыцаря происходил отнюдь не автоматически. И прежде всего это касалось сыновей простых рыцарей, к числу каковых относились и братья Перес де Варгас. Важнейшим препятствием, затруднявшим этот переход, являлась высокая стоимость рыцарского коня, вооружения и снаряжения. Соответствующие расходы еще более возросли на рубеже XII—XIII вв., когда вооружение и снаряжение всадника претерпело ряд важных технических усовершенствований.

Иконографические материалы этого времени изображают рыцарей верхом на убранных длинной попоной конях, облаченных в особый кольчужный доспех. Сами всадники также защищены кольчугами, шлемами цилиндрической формы, овальными щитами. Вооружение составляют мечи и длинные пики. Детализировать эту картину позволяют данные королевских привилегий и местных фуэро середины — второй половины XIII века. В составе полного комплекта рыцарского вооружения и снаряжения они упоминают щит, копье, металлический шлем, надевавшуюся под кольчугу холщовую поддоспешную куртку (т.н. «пурпуан»), собственно кольчугу (самую дорогую часть вооружения), наплечники, латный воротник, попону и колокольчики, конский кольчужный доспех, и, наконец, палатку.[14]

Правда, боевого коня, а также рыцарское вооружение и снаряжение можно было получить и из рук сеньора.[15] Однако подобную милость следовало еще заслужить. В этом смысле весьма показательно выглядит деталь внешнего облика одного из братьев Перес де Варгас — Гарсии, упоминаемая в «Первой всеобщей хронике»: в то время, когда за беззаветную храбрость сеньор наконец посвятил его в рыцари, он уже «был совсем лысым, и на передней части черепа у него совсем не было волос».[16] Следовательно, Гарсия обрел рыцарский статус в возрасте, далеком от юношеского, и отмеченный эпизод следует рассматривать как одно из свидетельств факта существования по меньшей мере уже в середине XIII в. слоя «вечных» оруженосцев, для которых посвящение в рыцари было редким (возможно даже — исключительным) случаем.

В этом смысле, случаи использования определения «юноша» в «Первой всеобщей хронике» применительно к оруженосцам следует воспринимать как не столько возрастную, сколько социальную характеристику, подчеркивающую подчиненное положение лиц этой категории в доме сеньора. Текст той же хроники содержит многочисленные данные, подтверждающие это наблюдение. Подобно челяди, оруженосцы (у знатного сеньора их могло быть несколько десятков) постоянно проживали в доме сеньора и сопровождали его вне дома, составляя свиту, выполняли разного рода поручения, несли вооруженную охрану. Связанные узами личной преданности с хозяином, они считали долгом мстить за посягательство на жизнь и честь близких своего господина.[17]

Вышеприведенные факты и определяли личную храбрость, которую, как явствуют многочисленные примеры, содержащиеся в «Первой всеобщей хронике», оруженосцы проявляли на поле боя. Отличиться в сражении для них означало не только подчеркнуть личную преданность сеньору, но и попытаться добиться столь трудно достижимого рыцарского статуса. Именно поэтому {59} они, вступавшие в бой пешими, возможно — без мощного защитного вооружения (оно не упоминается), лишь с мечами и копьями в руках, стремились в самую гущу битвы и, находясь неотступно рядом с рыцарями, гибли во много раз чаще. В одном из фрагментов хроники приводятся цифры потерь, из которых следует, что оруженосцев, которых было меньше, чем рыцарей, погибло в семь раз больше.[18]

В свою очередь, отношение рыцаря к оруженосцу носило явно выраженный отпечаток патроната. Соответственно, он не имел права предаться естественному страху в присутствии оруженосца, и стремился дать ему пример храбрости даже тогда, когда последняя явно граничила с безрассудством. Характерным примером подобного рода является эпизод хроники, относящийся к описанию осады Севильи (1248 г.), в которой участвовал Гарсия Перес де Варгас. Однажды, следуя в сопровождении своего оруженосца вместе со своим товарищем-рыцарем, недалеко от кастильского лагеря он наткнулся на группу из семи всадников-мавров. Спутник Гарсии испугался и обратился в бегство. Что же касается Переса де Варгаса, то он стал готовиться к схватке: оруженосец помог ему надеть шлем и передал в руки копье. Мавры, уже познавшие на себе мужество и силу Гарсии, не решились вступить с ним в бой и остановились поодаль. Поняв, что они не собираются вступать в схватку, рыцарь вернул оруженосцу оружие, и не спеша направил своего коня к лагерю. Но уже вскоре обнаружилось, что, разоружаясь, Гарсия уронил подшлемник. И тогда, в полном вооружении, он повернул коня, вернулся на прежнее место и не успокоился до тех пор, пока оруженосец не нашел подшлемник, валявшийся в траве.[19]

Жизнь рыцаря начиналась с обряда посвящения — законодательство Альфонсо X Мудрого уподобляет этот ритуал важнейшим для католика церемониям крещения и конфирмации. За Пиренеями он впервые упоминается уже в XII в., а к середине XIII столетия, о котором идет речь, посвящение в рыцари превратилось в сложный обряд, несомненно оказавший влияние и на кастильские традиции. Впрочем, единого сценария подобных церемоний не существовало в принципе.[20] Применительно к биографии братьев Перес де Варгас хроника содержит упоминание лишь о самом факте посвящения одного из братьев — Гарсии, а также о месте, где оно совершилось — поле близ города Херес-де-ла-Фронтера, и, косвенно, о времени обряда: он произошел перед сражением между войсками Фернандо III и отрядами Абенхута, мятежного вожака мавров, свергнувшего на большей части Андалуса власть берберов-альмохадов (1230 г.).

Этих скудных данных явно недостаточно. Тем более невозможно понять, в какой мере посвящение Гарсия в рыцари соответствовало кастильским канонам совершения такого ритуала. Имеющиеся данные позволяют сделать следующие выводы. Во-первых, в Кастилии обряд посвящения в рыцари к середине XIII в. проходили все категории светских феодалов — от королей и их наследников до местного рыцарства, проживавшего на территории общин-консехо. Во-вторых, единого понятия для обозначения ритуала посвящения не существовало. За Пиренеями в этой функции использовались производные от старофранцузского глагола «adouber», однако, хотя в старокастильском языке и существовало явно восходящее к нему слово «adobar», оно сохранило архаическое значение, изначально свойственное старофранцузскому термину, а именно — «вооружать, вручать оружие».[21] Вместо этого, авторы «Первой всеобщей хроники» используют три равнозначных выражения: (1) «facer cauallero», используемое в большинстве случаев; (2) «dar caualleria» (соответственно, «получить посвящение» — «tomar (var.: rescibir) caualleria»), используемое значительно реже, и, наконец, (3) «armar cauallero». В спектре рассматриваемых понятий наиболее общим является последнее, а именно — «armar cauallero». Показательно, что Сид, обращаясь к королю Альфонсо VI, однажды упоминает о дне, «с которого я владею конем и оружием, которых мне вручил Ваш отец, король дон Фернандо, который посвятил меня в рыцари».[22] {60}

Все варианты церемонии объединяло главное — ритуал торжественного опоясывания рыцарским поясом с висящим на нем мечом. Различались же место совершения обряда и степень присутствия христианской символики в процессе его проведения. Прежде всего следует выделить вариант посвящения, совершаемый в церкви. Наиболее яркий пример такого рода касается короля Кастилии Фернандо III. Акт происходил в соборе женского монастыря Св. Марии, расположенного близ Бургоса (этот монастырь находился под особым покровительством короны). Епископ отслужил торжественную мессу, после чего меч короля был положен на алтарь и благословлен архиереем. Затем Фернандо III своей рукой взял меч с алтаря и препоясался им, а его мать, донья Беренгела, застегнула на нем перевязь.[23]

Еще одним возможным местом проведения ритуала было заседание кортесов. Именно там происходило посвящение Альфонсо IX Леонского и Конрада Гогенштауфена, сына германского императора Фридриха II. На кортесах в Каррионе король Альфонсо VIII в присутствии своих вассалов лично опоясал мечом обоих посвящаемых. Причем Альфонсо IX вслед за этим принес ему присягу вассальной верности, сопровождавшуюся поцелуем руки нового сеньора. Отметим, что подобная связь между актом посвящения в рыцари и вассалитетом фиксируется и нормативными источниками (среди прочего, они объясняют и факт самостоятельного опоясывания себя рыцарским поясом королем Фернандо III: нежелание стать чьим-либо вассалом).[24]

Наконец, особо следует выделить акты посвящения, совершенные на поле боя. Именно этот вариант имеет прямое отношение к биографии Гарсия Переса де Варгаса, и подобный пример далеко не единичен. Особенно пространным является описание в хронике акта массового посвящения в рыцари, происшедшего накануне уже упоминавшейся выше битвы при Лас-Навас-де-Толоса (1212 г.). Возведение в рыцарское достоинство свершилось после произнесения королем Альфонсо VIII напутственной речи, обращенной к его прямым вассалам, за которой последовали раздача нуждающимся боевых коней и вооружения, а также выплата денежных средств, причитающихся королевским людям.[25] В связи с этим посвящение в рыцари тех из людей короля, кто еще не обладал рыцарским статусом, следует воспринимать прежде всего в общем контексте сеньориально-вассальных отношений, а именно — как введение в систему этих отношений. Ведь именно вассально-сеньориальные узы составляли каркас военной организации феодальной Кастилии, а потому их прочность имела решающее значение для достижения успеха в решающей битве.

Кроме того, само по себе посвящение, акт, выходивший далеко за рамки простого вручения оружия (которое обозначалось уже упоминавшимся глаголом «adobar»), придавал подготовке к генеральному сражению особый эмоциональный оттенок. Ведь речь шла о приобщении к воспетому позднее каталонцем Рамоном Льюлем полумистическому рыцарскому «Ордену», включающему в свой состав лишь самых достойных.[26] Соответственно, именно посвящение в рыцари большой группы людей короля стало достойным прологом для последнего действа, непосредственно предшествовавшего схватке — молитве, исповеди и причастию, которым находившиеся при войске прелаты оделяли воинов, многим из которых не суждено было остаться в живых.

Однако несла ли битва реальную, а не мнимую опасность? Обоснованы ли были ожидания многочисленных жертв? Вопрос закономерен в свете выводов Ж. Дюби, считавшего средневековое сражение некоей «мирной процедурой», своеобразным «Божьим судом» и не более. Имеющиеся данные не подтверждают этого представления, и в большей мере согласуются с выводами противоположного характера, выдвинутыми знаменитым испанским историком К. Санчесом-Альборносом.[27] Разные хроники, составленные в XIII в. (в том числе — и латинские), дают совершенно иную картину сражений, даже с учетом того, что столкновения войск в открытом поле действительно были нечастыми. {61}

Приведем лишь несколько примеров. Анонимный автор «Латинской хроники королей Кастилии», рассказывая о событиях битвы при Аларкосе (1195 г.), рисует картины изнуряющего марша, совершавшегося кастильцами к месту сражения в жару, при полном вооружении. Он вымотал христиан еще до начала боя. Кроме того, они с раннего утра до полудня в тяжелых доспехах простояли на поле сражения под палящим солнцем, страдая от жажды, пока не поняли, что противник (берберы-альмохады) не намерены принимать бой. Они вышли в поле лишь около полуночи, воспользовавшись ночной прохладой, а на рассвете дали сражение. Спешно построившиеся кастильцы пытались атаковать, но стоявшие в первой шеренге берберские лучники встретили их градом стрел. Многие (в том числе — из предводителей войска) погибли даже не вступив в бой. Отчаявшись в успехе, сам король бросился в гущу сражения, намереваясь принять смерть вместе со своими людьми. Он чудом избежал гибели, и вернулся в Толедо лишь с немногими оставшимися в живых.[28]

Не только сражения с маврами, но и битвы между единоверцами-христианами носили драматический характер. Родриго Хименес де Рада, выдающийся писатель и церковный деятель XIII в., в своей «Готской истории», среди прочего, сообщает о подвиге рыцаря-знаменосца из местечка Олеа, отличившегося в битве при Кампо-де-Эспина (начало XII в.). В этом жестоком и кровопролитном сражении между кастильцами и арагонцами, сторонниками и противниками короля Альфонсо I Воителя, погибло множество воинов с обеих сторон. Кастильцы потерпели поражение, и почти все их вожди (за исключением спасшегося бегством графа Педро де Лара) пали в бою. Когда победа уже клонилась на сторону арагонцев, под отважно сражавшимся рыцарем из Олеа был убит конь. Он упал на землю, и враг отрубил у него обе кисти. Но рыцарь сумел подняться, и, прижимая к себе знамя тем, что осталось от его рук, нашел в себе силы еще и подбадривать своих товарищей громкими криками: «Олеа! Олеа!».[29]

Принявший посвящение в рыцари перед битвой при Херес-де-ла-Фронтера (1231 г.) Гарсия Перес де Варгас, вступая в бой, должен был стремиться делом доказать свое право на принадлежность к рыцарскому «Ордену». Противником кастильцев был Абенхут. Он сумел поставить под свой контроль большую часть территории Андалуса (мусульманской части Испании), подняв мятеж под флагом защиты истинного ислама как от господствовавших в Андалусе берберов-альмохадов, которых он объявил еретиками, так и от христиан. Его воины шли в бой, изобразив на своем оружии особые символы черного цвета в знак исполнения ими особой божественной миссии. В свою очередь, кастильцам, вступившим в битву со своими традиционным боевым кличем «Сантьяго», казалось, что на их стороне и вправду сражается святой покровитель Испании. Ссылаясь как на слова участников боя, так и на свидетельства взятых в плен врагов, хронист утверждает, что среди христиан сражался чудесный рыцарь, облаченный в белое, на белом коне и с белым знаменем в руке, а за ним шел «легион» белых рыцарей, и «ангелы парили в воздухе над ними», и разили они мавров так, как никакой другой отряд кастильского войска.

В тексте хроники описание видения призвано подчеркнуть ожесточенность схватки. Именно там впервые отличился Гарсия Перес, который, по словам хрониста, «покрыл славой начало своего пребывания в ранге рыцаря». Следуя нормам рыцарского кодекса чести, он сполна оправдал оказанное ему доверие. Он разил врагов без пощады, находясь в самой гуще схватки. Трижды под ним убивали коня, и трижды он поднимался, снова вступая в бой. С того дня и пошла его воинская слава, пока не стал он, по словам хрониста, «человеком, которому никогда не сумеют воздать должное все похвалы и славословия, какие только есть в мире».

В сражении при Херес-де-ла-Фронтера проявил себя и старший брат Гарсии — Диего Перес, вассал того же графа Алваро Переса (по всей видимости как старший Диего был посвящен в рыцари ранее). Также, как и его {62} младший брат, он постоянно находился в самой гуще боя. Даже оружие не выдержало напряжения битвы: сначала сломался меч, а затем — копье, и тогда он рывком вырвал из земли небольшое оливковое дерево вместе с корнем и приставшим к нему куском дерна и стал разить врагов направо и налево. Восхищенный его действиями, граф Альваро Перес воскликнул: «Так, Диего, так! Круши, круши! (исп.: «machuca, machuca!)». От слова «крушить» (по-испански — «machcar») и пошло прозвище Диего Переса — Мачука, унаследованное его потомками.[30]

Разумеется, содержание приведенных фрагментов, включенных в текст наряду с описанием чуда (явления Сантьяго) преисполнено дидактики, вполне отвечавшей целям создания «Первой всеобщей хроники». Но даже с учетом этого факта, изложенное не оставляет сомнений в том, что война на Пиренейском полуострове XIII в. (говоря словами К. Санчеса-Альборноса) никоим образом не напоминала «балетные па». Битвы были жестокими, а угроза смерти — более чем реальной.

Если учесть, что кастильские рыцари XIII в. посвящали службе большую часть своего времени,[31] и что основу этой службы составляли непосредственные военные обязанности, получается, что призрак смерти должен был витать над ними едва ли не постоянно. Данные источников подтверждают обоснованность такого предположения. Более того, существуют красноречивые свидетельства того, в какой мере ощущение постоянной и непосредственной угрозы жизни осознавалось самими рыцарями. Симптоматично, что это свидетельство вкладывается хронистами в уста одного из братьев Варгас — Диего.

Случилось так, что близкая родственница его сеньора и сопровождавшие ее дамы были застигнуты врасплох большим мавританским отрядом эмира Гранады Абена Аламара и укрылись на высокой скале. Их спасение зависело от горстки рыцарей-вассалов графа Альваро Переса. Опасаясь почти неминуемой гибели, воины сначала колебались, но Мачука пламенной речью сумел переломить их настрой, и, ценой значительных жертв, дамы были спасены. Какие же аргументы Диего оказали столь сильное воздействие на его товарищей, что они решились принять бой, который для многих из них стал последним? Ответ поразительно прост: Мачука говорил прежде всего о неотвратимости близкой смерти, способной настичь рыцаря в любой момент. А потому нет смысла избегать ее. Свои мысли следует обратить к вечным ценностям, гораздо более прочным, чем эфемерное материальное бытие. Приведем часть монолога дословно, ибо она более чем красноречива: «Мы не сможем избежать кончины, которая настигнет нас или сейчас, или потом, так почему же мы так боимся ее? Если же примем смерть [прямо] сейчас, действуя по праву и нормам [вассальной] верности, как сделал бы каждый достойный человек, то обретем великие почести и пойдет о нас честная и добрая слава».[32]

Все сказанное выше можно суммировать в трех основных тезисах. Первое. Кастильские рыцари XIII в., как и их собратья за Пиренеями, были профессиональными военными, вся жизнь которых, с раннего детства была связана с военной профессией: именно к этому их готовили с детства. Второе. Война, которую они вели, была жестоким испытанием, сопряженным с постоянным риском для жизни. Третье. Рыцари, главное действующее лицо военных действий, отнюдь не были чужды страха смерти. Они испытывали колоссальные психологические нагрузки. Возникает вопрос: по каким же причинам возникала поэтизация войны, лишь за редчайшими исключениями,[33] свойственная средневековому сознанию? Рассказ о братьях Перес де Варгас, сохранившийся в тексте «Первой всеобщей хроники» в совокупности с информацией других источников, позволяют дать ответ и на этот вопрос.

Во-первых, именно война рождала то ощущение избранности, которое определяло сознание рыцарей как неотъемлемой части феодального класса.[34] Приведенный выше монолог Мачуки позволяет глубже понять психологические основания такого чувства, а именно — сознание обреченности на {63} смерть, и проистекающие от этого повышенные требования и к себе, и к своим собратьям, и к жизни вообще. Именно на этом чувстве избранности и основывались специфически-рыцарские этические нормы, отделявшие этот привилегированный слой от остальной части общества: уступить естественному страху смерти означало отречься от права на особое положение. Не случайно, выделяя себя и своих товарищей из окружающего мира, Диего начал свою речь словами: «Все вы — рыцари и идальго, и вы должны знать, как следует поступать в подобном случае».[35]

В свою очередь, это чувство избранности должно было порождать обостренное восприятие справедливости и несправедливости. Не случайно вера в неизбежное торжество справедливости отличает и составителей «Первой всеобщей хроники», рассчитанной главным образом на рыцарскую аудиторию. Одно из свидетельств подобного рода прямо касается биографии одного из братьев Перес де Варгас — Диего. Накануне уже упоминавшейся битвы при Херес-де-ла-Фронтера воины принимали последнее причастие перед боем. Именно тогда, перед лицом Господа, клирики настояли на том, чтобы два «смертельных врага», два рыцаря из Толедо, Диего Перес и Педро Мигель, простили друг друга на время сражения. Практическая необходимость этого требования понятна: не стоило подвергать враждующих соблазну посчитаться с недругом во время битвы. Правда в конфликте была на стороне Диего Переса, но он изъявил готовность внять словам священников. Педро же упорно отказывался, заявляя, что согласен лишь на окончательное примирение, сопровождавшееся традиционным объятием (по словам хрониста, гораздо более сильный, чем его кровный враг, он замыслил просто удушить его). В итоге, примирение так и не было достигнуто, но Диего, сражавшийся в самой гуще боя, остался жив, а его противник пал, причем тело его так и не обнаружили. Происшедшее всеми свидетелями было расценено как подлинное чудо, как проявление неизбежного торжества промысла Божьего.[36]

Далее. Рыцарям Средневековья не было и не могло быть свойственно отрицание войны в смысле неприятия насилия как такового. Их склонность к насилию объясняет более жесткие меры ответственности, налагавшиеся на рыцарей за стремление добиваться цели насильственным путем (правда, и аналогичные деяния, совершенные в отношении их самих, карались предельно жестоко). К тому же, следует учесть, что слабая по своей природе феодальная власть в принципе не могла предотвратить насильственных форм разрешения конфликтов: она лишь стремилась перевести их в более или менее контролируемое русло. Именно поэтому средневековое общество (и не только в Кастилии) оказывалось буквально проникнутым насилием. Показательно, что нормы местных фуэро в известных случаях вынуждены были примиряться с актами прямого самосуда. Даже клирики, которых, казалось бы, сам статус обязывай быть хранителями мира и спокойствия, расхаживали по городским улицам с длинными ножами и ввязывались в кровавые драки.[37]

Светское же общество (не только рыцари), было буквально напичкано оружием. Нормы местных фуэро, регулировавшие жизнь кастильских консехо в XIII в., дают многочисленные свидетельства на этот счет. Собрания общин нередко перерастали в ожесточенные схватки: шли стенка на стенку в рукопашную, с камнями, палками, ножами, а иногда — и с боевым оружием. Жестоко дрались из-за межей: община шла на общину. Но особенно жестокими были столкновения по поводу взятия залога, которое одна из сторон рассматривала как незаконное. Характерен следующий фрагмент из пространной записи прецедентов, дополнявших фуэро кастильского городка Кастрохериса и зафиксированных в грамоте, изданной королем Кастилии и Леона Фернандо III в 1236 г., т. е. приблизительно в то же время, когда состоялась битва при Херес-де-ла-Фронтера, в которой отличились братья Перес де Варгас: «В те дни пришел Диего Перес, и взял в залог наш скот, и направился в местечко Силос, и мы (т. е. «мужчины из Кастрохериса». — О.А.) последовали за ним, и разорили то местечко, и тамошние палации (сеньориальные {64} учреждения. — О.А.), и убили там пятнадцать человек, и нанесли тамошним людям большой ущерб, и насильно вернули свой скот».[38]

Но дело было не только в том, что психологическое состояние и система ценностей, присущие рыцарям, не вступали в противоречие с современным им обществом. Важно отметить и тот факт, что стихия войны несла профессиональным воинам не только неизбежные страдания и лишения, но и давала значительные возможности для продвижения по социальной лестнице. И здесь следует вновь обратиться к примеру братьев Перес де Варгас. Мы уже говорили о том, что для Диего личная храбрость открыла путь наверх, и его потомки заняли высшие ступени в социальной иерархии Кастилии, а затем — и объединенной Испании. Но то же самое можно сказать и о Гарсии. Он участвовал в битве при Херес-де-ла-Франтера будучи уже не особенно молодым, занимавшим весьма скромное положение оруженосца. В походе он проявил недюжинное личное мужество и презрение к смерти, о чем уже говорилось выше. Но в интересующем нас аспекте особенно показателен последний эпизод из биографии Гарсии из числа описанных в «Первой всеобщей хронике». Речь идет о событиях периода осады мавританской крепости Триана. Гарсия шел в бой со щитом с эмблемой — изображением «белых и фиолетовых волн». Для простого рыцаря, не имевшего права на собственный герб, иметь такой щит было непростительным бахвальством.[39] Но ситуацию усугубило еще и то, что точно такой же знак в качестве личного герба избрал некий знатный дворянин (инфансон), который и поспешил выразить свое неудовольствие.