Формирование средневековых индийских литератур 12 страница

Дотоле невиданная широта общения с внешним миром способствовала знакомству с самыми различными и среди них ранее незнакомыми Китаю религиозными воззрениями. Широта эта склоняла к религиозной терпимости, а вместе с нею и к свободе в выражении мнений, которая постепенно, однако, все больше ограничивалась.

Традиционное уважение к литературе приобрело практический характер: одним из главных предметов на экзаменах являлась поэзия. Поэзия всемерно поощрялась нередко писавшими стихи правителями страны. В политику и в литературу, чему в достаточной степени способствовали экзамены, пришли выходцы из семей средних и малопоместных землевладельцев, выросшие в деревнях и связанные многими нитями с крестьянством, люди более близкие к народу, чем старая аристократическая верхушка. Это не могло не оказать влияния на литературу.

Кругозор танского литератора намного расширился. Жизненный опыт поэта уже не ограничивался родным селением и ближним городком, а включал в себя обширнейшую страну с неодинаковыми условиями жизни в различных ее областях, с большими городами и далекими окраинами. Поэт, будучи чаще всего государственным чиновником, и своей службой, и творчеством принимал участие в жизни страны.

Когда мы обращаемся к танской литературе, нам прежде всего надлежит говорить о главном ее роде — лирической поэзии. Она продолжила и развила великие достижения прошлого, сама же поднялась до невиданно высоких вершин. Она развивалась исподволь, потому что ей нужно было освободиться от чертополоха «красивости», заполнившего поля литературы на протяжении предшествующего века, и выделить те живые традиции, которые могли послужить вдохновению танского времени. Кроме доханьских и ханьских поэтов, это были Жуань Цзи, Тао Юань-мин, Се Линь-юнь, Се Тяо, Бао Чжао, Юй Синь... Чтобы сбросить путы того, что мы теперь назвали бы формализмом, танским поэтам надо было, воспользуемся словами Ду Фу, «не пренебрегая современниками, любить древних». И если каждый из перечисленных выше поэтов прошлого внес свой вклад в рождение великой танской поэзии, то главное место принадлежит все же творчеству Тао Юань-мина.

Преодолевая внутреннюю пустоту и внешнюю цветистость стихов V—VI вв., первые танские поэты отчасти были сами еще носителями этих пороков, но на их творчество уже легла печать нового: будущей простоты формы и глубины поэтической мысли.

В танское время переживали свой расцвет пятисловные и семисловные стихи с двухстрочной строфой, с определенным чередованием тонов, с цезурой перед последними тремя знаками в строке, с непременной и чаще всего единой рифмой (для современного читателя в значительной степени утерянной вследствие перемен в звучании иероглифов). Семисловные стихи появились позже пятисловных и предоставили большую возможность применению в поэзии разговорного языка.

Новаторство танской поэзии сочеталось с традиционностью изобразительных средств и выражалось не только в открытии новой, но — часто — и в углублении привычной темы. Горы и реки, застава и луна, странник, ива и весна — все это жило и развивалось в китайской поэзии с далеких времен «Шицзина», и все это приобретало на протяжении веков новую окраску, облекалось более близкой к жизни художественной

117

плотью. В движении поэзии от возвышенности и всеобщности к повседневности и конкретности выразилось то генеральное направление поэзии танского времени, на котором были достигнуты наибольшие ее победы.

Конфуцианство, развиваясь и видоизменяясь, всегда было главной мировоззренческой основой китайской литературы. Художник — не философ, и нельзя того или иного китайского поэта просто определять как конфуцианца, буддиста или даоса. Верны слова акад. В. М. Алексеева о том, что стихи танских поэтов «представляют нам старинную, строгую, классическую поэзию, чисто конфуцианскую по типу и идеологии, хотя не без постоянных эклектических прорывов в фантастику даосов и мистику буддистов». Даже при тех обстоятельствах, когда стихи принадлежат буддийскому монаху, как, например, Цзяо-жаню, мы прежде всего замечаем в них человеческую непосредственность во взгляде на мир и очаровывающее нас чувство слияния с природой.

В нравственности сила литературы, и китайская поэзия танского времени в полной мере подтверждает это. В качестве общих черт танской поэзии может быть отмечено усложнение взгляда поэзии на жизнь и развитие формальных достижений, теснейшим образом связанных с углублением и расширением ее содержания.

В поэзии VI в., в пору недолгого существования суйского государства, уже появились новые по своей направленности произведения. Поэт и сановник Сюэ Дао-хэн (540—609), трагически окончивший дни свои в тюрьме, писал традиционные, обремененные украшениями стихи, но среди них мы вдруг замечаем и простоту, и открытость чувств, ставшие затем знаменем танской поэзии. Поэт Ван Цзи (585—644) был в числе тех, кто наблюдал становление пока еще чуждого для него танского государства. Увлеченный Цзи Каном и Жуань Цзи, он принес с собою и ставшее впоследствии непременным почитание Тао Юань-мина, служившего для него примером и в жизни, и в поэзии.

В начале танской поэзии стоят «четверо выдающихся», среди которых заметное место занимают Ван Бо (649—676) и Лу Чжао-линь (637—689). Знаменитое сочинение Ван Бо «Во дворце тэнского князя» сохраняет еще и отвлеченность, и цветистость, и лад предшествующей поэзии, но уже полно чувствами и пейзажами, предвещающими грядущую силу и простоту. У Ван Бо — и самообличение, в дальнейшем обычное для танской поэзии («Не развожу шелкопрядов, а одеваюсь, не обрабатываю землю, а ем. За какие же мои добродетели все это?»), и сочувствие людям, а не просто любование природой, и воспевание дружбы («В земле меж морями, когда человек нам близок, Заброшен ли к небу, — для нас он всегда в соседях»).

В коротких стихотворениях поэт достигает лишенного вычурностей изящества, чем так прославилась вспоследствии танская поэзия. А Лу Чжао-линь написал стихи «Чанъань — подражание древнему», в которых блестящая столица представлена без восхищения в противовес привычной манере «дворцовых» стихов. Так «четверо выдающихся», продолжая традицию, преодолевали ее, что заметил в дальнейшем Ду Фу.

Подлинное же новаторство начинается с Чэнь Цзы-ана (661—702). Живший почти одновременно с «четырьмя выдающимися», он опередил их. Чэнь Цзы-ан был государственным чиновником, заботившимся о благе народа. Он докладывал императрице: «В правлении государя нет ничего дороже успокоения людей». Служения людям требовал он и от поэзии. Он не мог, да и не желал рвать с традицией и, осуждая красивости времен Ци и Лян, одобрял стихи Цао Пи, восторгался поэзией Жуань Цзи и Цзо Сы. Этим возвращением к древнему он отвечал на требования своего времени. Чэнь Цзы-ан явил пример поэта, личность и стихи которого гармонировали между собою, пример государственного деятеля, стремившегося отдать свой дар стихотворца делу, которому служил. В приближении к подобной гармонии в жизни и творчестве был идеал последующей поэзии, и неудивительно, что позднейшие современники — среди них Ду Фу, Хань Юй, Бо Цзюй-и — произнесли немало хвалебных слов о Чэнь Цзы-ане, после трудов которого открывается самое славное время расцвета танской поэзии и по исторической традиции называется временем расцвета Тан.

В литературе оно начинается поэзией Мэн Хао-жаня (689—740), жившего в памятные для страны годы Кайюань и оставившего более двухсот шестидесяти стихотворений, по большей части пятисловных. Известные нам волнения в жизни Мэн Хао-жаня были вызваны неудачами, связанными с государственной службой. До сорока лет он занимался науками, а когда захотел служить, то сначала получил отказ, потом был взят на место чиновника, но служил очень недолго и окончил свои дни в бедности: «В Северный зал больше бумаг не ношу. К Южной горе вновь я в лачугу пришел. Я не умен — мной пренебрег государь. Болен всегда — и позабыли друзья».

В творчестве Мэн Хао-жаня есть благородство отрешенности от чиновничьей суеты, есть грустная радость слияния с природой, есть доброта нелицемерного человеческого чувства. Творчество Мэн Хао-жаня тематически не выходит за границы узкого мирка, в котором он

118

жил (он называл себя лумэньским отшельником). Великий сунский поэт Су Ши отмечал высоту содержания поэзии Мэн Хао-жаня и ограниченность отраженной в ней жизни. Но этот, казалось бы, узкий мирок был неотделимой составной частью большого и широкого мира, лежавшего перед танской поэзией, и стихи Мэн Хао-жаня ценны и заключенной в них судьбою поэта. Они удивительно чисты и свободны от лишних слов, они как бы скульптурны, так ясно вырисовываются в них и человек и природа, и все это вместе создает картину жизни, окружавшей поэта и друзей его, к которым он обращается в своих стихах. Мирный отшельник Мэн Хао-жань был смелым пролагателем новых путей в поэзии: лишь решительно отвергнув живучее наследие дворцовых стихотворцев и обратившись ко вновь возрожденным творениям Тао Юань-мина с его утверждением человеческой личности и Се Лин-юня с его проникновением в природу, можно было так просто и ясно выразить себя, как это сделал Мэн Хао-жань.

«Я люблю учителя Мэна», — писал Ли Бо. Но, пожалуй, ближе всех к Мэн Хао-жаню оказался Ван Вэй (701—761). Жизнь Ван Вэя была более схожей с жизнью остальных танских поэтов. Он служил, в двадцать один год имел уже высокую ученую степень, вращался в кругу именитых людей и был увлечен своими успехами и блеском своей страны. Поэтому в юности так часты у него чуждые Мэн Хао-жаню стихи о воинских подвигах. Он создал, в частности, повторяющуюся затем не раз в китайской поэзии трогательную и героическую историю старого полководца не у дел, которого страна призвала к оружию, когда ей стало угрожать чужеземное нашествие.

Ван Вэй ненамного пережил Мэн Хао-жаня, но на судьбе его успел сказаться мятеж Ань Лу-шаня, сыгравший трагическую роль в жизни почти всех самых больших танских поэтов. Ван Вэй не покинул столицу, и Ань Лу-шань заставил его служить мятежникам. После подавления мятежа поэт на некоторое время был подвергнут опале.

С годами в стихах Ван Вэя все большее место занимает природа. Он обращается к буддизму. Вначале он примиряет службу с уединением и даже в одном из дошедших до нас писем порицает Тао Юань-мина, предпочевшего стыд милостыни стыду службы, в дальнейшем же стихи его говорят о полном отказе от чиновничьей карьеры.

По словам ученого XVIII в. Шэнь Дэ-цяня, Мэн Хао-жань воспринял у Тао Юань-мина «безмятежность и отрешенность», Ван Вэй же — «чистоту и сочность». Ван Вэй был не только поэтом, но и каллиграфом, и живописцем. Су Ши сказал о нем: «Возьмешь его стихи, в стихах — картина, взглянешь на его картины, в картинах — стихи». Стихи Ван Вэя объемны — в них звуки, ощущения, запахи... «Сосны вобрали в себя звук, содержащийся в ветре, — писал он. — Цветы стоят над изображениями в озере... В тонких ветвях ветер беспорядочно шумит. Среди редких теней холоден свет луны».

Буддийские воззрения Ван Вэя, весьма «модные» в его время, заставляли поэта искать уединения и как можно меньше говорить о самом себе. Но природа Ван Вэя уже более связана с людьми, чем у того же Мэн Хао-жаня. Сравним со стихами Ван Вэя знаменитое стихотворение Мэн Хао-жаня «Весеннее утро»:

Меня весной

не утро пробудило:

Я отовсюду

слышу крики птиц.

Ночь напролет

шумели дождь и ветер.

Цветов опавших

сколько — посмотри!

(Перевод Л. Эйдлина)

Если «пейзажные» стихи Мэн Хао-жаня — это всегда прежде всего способ выражения чувств самого поэта, то в творчестве Ван Вэя даже там, где, казалось бы, речь идет только о природе, всегда незримо присутствует человек, любующийся ею. В этом — пришедшее в китайскую литературу с Ван Вэем усиление внимания и интереса к человеку.

Горы пустынны.

Не видно души ни одной.

Лишь вдалеке

голоса людские слышны.

Вечерний луч

протянулся в сумрак лесной,

Зеленые мхи

озарил, сверкнув с вышины.

(Перевод Арк. Штейнберга)

В одном ряду с Мэн Хао-жанем и Ван Вэем стоит Чу Гуан-си (707—760), поэт меньший, чем они, но все же примечательный. Он умер в ссылке: его усадьба была захвачена Ань Лу-шанем, и ему потом так и не простили того, что он сдался мятежникам. Он увлекался буддизмом, но в его поэзии буддийская тема отражена, скорее, внешне. Значение поэзии Чу Гуан-си определяется попыткой изобразить жизнь деревни, а значит, опять-таки шагом по пути расширения кругозора лирической «пейзажной» поэзии, роста ее заинтересованности в человеке.

119

Иллюстрация: Ван Вэй. «Просвет после снегопада»

Фрагмент свитка. VIII в. Киото, собрание Отава

Кроме этой «тихой» поэзии, была и другая, та, к которой прикоснулся ненадолго Ван Вэй в свои молодые годы, — поэзия битв и странствий, рисующая человека в тревожных и бурных обстоятельствах... Именно эти его стихи дали повод китайским историкам литературы разделить поэзию расцвета Тан на «пейзажную» и «пограничную». Деление это, впрочем, оказалось очень условным.

Поэзия Гао Ши (702—765) и близких к нему поэтов говорит о широких просторах родины, о судьбе людей и о тяготах их жизни. Еще не умея в них особенно проникнуть, поэты задумывались над тем, как страдает народ. Их еще ослеплял блеск победных походов, но видели они и муки покинутых семей, и смерть кормильцев; уже рождалось сомнение в том, насколько оправданны эти жертвы.

Неудачи в карьере, годы странствий и, наконец, желанная служба, очень скоро ставшая постылой, — вот внешняя канва жизни Гао Ши. Поэт дважды побывал на границе в походах. Так появился знаменитый его «Яньский напев».

Гао Ши собственными глазами видел и бои, и походы, и тоскующих жен, и оставленные поля. Из непосредственных наблюдений над крестьянской жизнью рождаются у Гао Ши стихи «Написанные в дороге» — о труде и бедах народа.

Уже в который раз в истории китайской литературы служба ужаснула поэта. В стихотворении «Уезд Фэнцю» Гао Ши пишет, как он тяготится жизнью чиновника: он кланяется высшим и разбивает свое сердце, он неволит народ и наполняется печалью. Он знает, что жить надо, обрабатывая «южное поле» и пустив все мирские тревоги по воле волн на восток. Он мечтал бы о спокойной жизни на старой горе, если бы не приказ государя. Он думает о Тао Юань-мине и о его сочинении «Домой, к себе!».

120

Иллюстрация: Ни Цзань. «Пейзаж»

XIV в. Городской музей. Шанхай

Собственно говоря, и «южное поле» тоже из Тао Юань-мина («Целину распахал я на далекой окраине южной»), но как много значит время: Гао Ши, для которого талант и судьба Тао Юань-мина — предел стремлений, уже печалится не только своим унижением, но и болью, причиняемой им народу. Фигура крестьянина как главного человека обретает более конкретные очертания. Это происходит наряду с общим вниманием к доброму началу в человеческой личности. Недаром же говорит Гао Ши, расставаясь с другом: «Ты не печалься, что в дальний путь не едет с тобою друг. Помни одно — где бы ты ни был, всюду найдешь людей».

«Пейзажная» тема переплеталась с «пограничной» в творчестве одного и того же поэта. Больше того, именно искусство пейзажа помогло китайской поэзии создать столь выразительные описания боев и походов, занимавших большое место в нелегкой жизни народа. Поэт Цэнь Шэнь (715—770) — автор многих «пейзажных» стихов — рисует яркие картины военной страды, в которых природа и люди составляют единое целое. Поэт провожает друзей в поход на запад. Вот раскинувшийся вдаль песок. Желтизна его входит в небо. Рев ночного ветра. Река разбивает камни, и ветер подхватывает их и разбрасывает по всей земле. Желтая трава вражеских степей, сытые их кони. Стучат копья воинов, ударяясь одно о другое в ночных рядах. Словно меч, режет ветер лица. На конях снег, над ними пар от пота, их шерсть смерзается в лед, а в шатрах застывает в тушечницах вода. И войска несут с собою дыханье победы, заставляющее пугаться вражеских всадников... Интересно необычное строение этого стихотворения — в нем двухстрочные строфы перемежаются с трехстрочными.

Мужественность, порожденная суровой природой, жестокими силами преодолеваемой стихии, в стихах Цэнь Шэня уживается с лиризмом, с нежным чувством к встречаемому или провожаемому другу — образ, непременный для танской поэзии.

В стихах Цэнь Шэня поражает и чуть ли не этнографическая точность, и в то же время любовь к необыкновенному, особенно в явлениях природы. Он пишет о горе в огненных тучах, закрывших все небо и никогда не рассеивающихся, о птицах, которые не смеют долетать сюда ближе, чем на тысячу ли. Он пересказывает хускую легенду о кипящем море, над которым не проносятся птицы.

Как и Гао Ши, как и прочие его современники, Цэнь Шэнь избрал четверостишие для выражения чувств, владевших им: пока они еще ограничиваются тоской по дому, любовью к другу, но уже обретена та благородная сдержанность их проявления, которая сильнее, чем громкая жалоба.

Поверхностному читателю «военных» стихов Цэнь Шэня может показаться, что, в отличие от большинства танских поэтов, он увлечен походами и воспевает их. Но это не совсем так, потому что и Цэнь Шэнь замечает контраст между вольготной жизнью знати в походе и трудами простого воина. Вообще становится все яснее, что стихи о походах — также одно из проявлений жадного влечения к общественной жизни, столь характерного для китайской поэзии

121

первой половины существования танского государства.

И все-таки, несмотря на сочувствие стихотворцев страданиям воинов, несмотря на понимание того, что главные тяготы войн ложатся на плечи народа, даже несмотря на слова поэта Лю Ваня, что смерть в бою — удел воина, заслуги же достаются полководцу, время резкого осуждения войны еще не пришло.

Выше было сказано о том, что принятое деление танской поэзии на «пейзажную» и «пограничную» весьма условно. И Гао Ши, и Цэнь Шэнь, и Ван Чан-лин (698—757) создали много прекрасных лирических стихотворений, развивая традиции творчества поэтов-«пейзажистов» и обогащая поэзию более широким общественным содержанием.

Вместе с тем каждый из этих разных поэтов так или иначе предварил творчество своих гениальных современников — Ли Бо и Ду Фу.

Ли Бо принадлежит к тем немногим поэтам, чье творчество вобрало в себя всю жизнь народа и выразило дух его. Такие поэты всегда тесно связаны со своим временем, но они и вечны; они с наибольшей силой выражают свою народность, но они и всемирны.

Ли Бо родился в 701 г. С юности мечтая о помощи людям, он избрал путь, странный для молодого человека его поколения: не держал экзаменов, ушел из дому, жил в стороне от жилищ, странствовал, увлекался даосским уединением. Ему было больше сорока лет, когда император вызвал его ко двору и наградил званием ханьлинь, что мы посчитали бы теперь академической степенью. «Бессмертный, низвергнутый с небес», — сказал о нем старший его современник — поэт Хэ Чжи-чжан. Ли Бо оставался поэтом, независимым в убеждениях и поступках, а они не согласовывались с чинопочитанием и придворными правилами: через три года Ли Бо покинул столицу для новых странствий и встреч с поэтами Ду Фу, Гао Ши и другими, оставшимися для нас неизвестными. Мятеж Ань Лу-шаня трагическим образом повлиял на судьбу Ли Бо. Через Лушань, где остановился на время поэт, проходили войска Ли Линя, младшего брата императора Су-цзуна, и Ли Бо согласился пойти к нему на службу. Ли Линь же посягнул на престол, и поэт, как его сторонник, был брошен в тюрьму, а затем сослан в далекий Елан. Он был прощен. Его вернули с середины пути. Через несколько лет после этих событий, в 762 г., Ли Бо умер в доме своего родственника Ли Ян-бина, которому мы обязаны собранием сочинений поэта. Сохранилось свыше 900 его стихотворений.

Ли Бо выделялся своей необычностью среди современников. Он чувствовал собственную незаурядность и верил в свое предназначение: «Огромная птица пэн однажды поднимется с ветром...». Восхваляя странствующих храбрецов, он думал о себе; защищая гонимых, он чувствовал себя победителем, не знающим преград. Другие поэты огорчались неудачами, сетовали на будничные неприятности каждодневного существования — Ли Бо с юности отбросил от себя мелочные тревоги и жил в непрерывном поэтическом горении, ощущая в самом себе целый мир и потому не страшась одиночества.

Иллюстрация: Ли Бо

Автор портрета Лян Кай. XIII в.

122

Ли Бо печален, даже традиционно печален. Но и в печали он мужествен, и недаром он восхваляет древнего поэта Се Тяо за его могучий дух, «достигающий до темного неба и взирающий на светлую луну». И уединение Ли Бо не похоже на тихое уединение его предшественников — Мэн Хао-жаня или Ван Вэя: и радости, и печали его безмерны — седым волосом длиною в три тысячи чжанов протянулась грусть поэта! Все, что видит Ли Бо, огромно («На Яньшани хлопья снега величиною с циновку...»), и ведомы ему такие трудности, какие ни один человек и представить себе не может. Ему нужны не укромные уголки, чуть освещенные вечерним солнцем, а крутые вершины, летучие водопады, бурные реки. Он сам равен им на своем вечном пути странника, и, больше того, он — некто, живущий среди неба и земли, пребывающий с бессмертными среди звезд. В китайской поэзии нет стихотворения, подобного «Прогулке во сне на горе Тяньму»: «Тучи темны-темны, вот-вот хлынут дождем, и воды бурлят-бурлят, и рождают дым над собой. И рвущиеся молнии, и торопящийся гром раскалывают, разбивают высящиеся вершины. И каменные ворота в сквозное небо — жилище бессмертных — распахиваются с великим грохотом...». И вот поэт просыпается, и остаются от всего великолепия лишь подушка да циновка... Таковы и радости в человеческом мире: «С древности и доныне все десять тысяч дел — на восток убегающая вода». В заключительных строках стихотворения поэт удивляется тому, как можно сгибаться перед сильными, как можно прислуживать им.

Через тысячу лет после Цюй Юаня (поэта IV—III вв. до н. э.) китайский поэт снова встает рядом с бушующей стихией и безбоязненно распахивает ворота в небо.

Сила образов Ли Бо поражала современников. «Опустит кисть и устрашает ветры и ливни. А напишет стих и вызовет слезы у злых и у добрых духов», — сказал о нем Ду Фу.

Таков Ли Бо — не отшельник, но и не человек, затерявшийся в суетной толпе. Он стоит в самой гуще, в самом тесном скоплении людей и виден отовсюду, и сам видит весь современный ему мир — ничто не способно скрыться от его взгляда.

Ли Бо писал обо всем, что входило в круг тем танской поэзии. В «пограничных» его стихах — мужество, суровость и пленительный лиризм. Он не был чужд романтики походов («Пятый месяц, — на Тянь-шани снег. Ни цветка, и только холода...»), но и здесь он впереди многих других поэтов и пишет смелые стихи против войн, которыми изобиловали 40—50-е годы VIII в.

Луна над Тянь-Шанем восходит, светла,
И бел облаков океан,
И ветер принесся за тысячу ли
Сюда от заставы Юймынь.
С тех пор как китайцы пошли на Бодэн,
Враг рыщет у бухты Цинхай,
И с этого поля сраженья никто
Домой не вернулся живым.
И воины мрачно глядят за рубеж —
Возврата на родину ждут,
А в женских покоях как раз в эту ночь
Бессонница, вздохи и грусть

(Перевод Анны Ахматовой)

Суровый и сложный Ли Бо — автор 59 стихотворений «Древнего», в которых сравнивает себя с Конфуцием и обличает неправду.

В его творчестве прослеживается связь со старой народной поэзией. Свой стих он строил, умело расширяя рамки правил, подсказывая стихотворцам способы движения вперед, обновляя китайское стихосложение, приближая словарь поэзии к словарю жизни. Независимость Ли Бо была логическим развитием идеала свободы, провозглашенного почитаемым им Тао Юань-мином. Но Ли Бо хотел большего: он уверен в своей миссии поэта-пророка, поэта-учителя, требующей от него полной и, если угодно, безжалостной самоотдачи.

Ли Бо величествен, но в отношении его к людям нет и тени высокомерия или даже покровительства: он поглощен людскими тревогами, он доставляет радость людям, и знает об этом, и хочет этого. Но он и просвещает людей, учит их состраданию. Часто исследователи Ли Бо бывают так увлечены его стихами о космических далях и тонкой его лирикой, что не задерживаются на очень важных для полного понимания поэта стихах о трудовом народе. Этих стихов немного, в них — лишь общая картина, написанная несколькими сильными мазками, но преисполненная гневом и болью за человека.

Если бы из всей танской литературы до нас дошли только стихи Ли Бо, этого было бы вполне достаточно, чтобы говорить о времени высокогуманной поэзии. Отличительной чертой всей этой поэзии было знание народной жизни. На протяжении каких-нибудь ста лет мы можем наблюдать все большее наполнение поэзии каждодневными тревогами крестьянина.

Поэт Юань Цзе (719—772) несравним с Ли Бо по силе таланта и диапазону творчества, но в его скорби о народе, в его недовольстве собою уже заложены элементы той точной социальной направленности, какою отличались стихи зрелого Ду Фу и тем более стихи Бо Цзюй-и. Юань Цзе — тип танского поэта, идеал которого в том, чтобы дела его соответствовали стихам. Он

123

был чиновником, но творил добро. Характерно стихотворение «Бедная женщина» — о крестьянке, земля перед домом которой превратилась в дорогу для чиновников, и стихи о том, как поэт гуляет в давно знакомой ему деревне: почему в этот раз так пугаются его прохожие? Шапка и кисть — вот что заставляет их бояться: он стал чиновником, и этим отдалился от них... Резким стихам Юань Цзе не хватает образности знаменитых его современников. Они нарочито сухи: это позволяет ярче выделить социальную их направленность. «Новые народные песни» Юань Цзе послужили образцом для развития этого жанра в танской поэзии.

Обличение несправедливости, сострадание к человеку — все это в классической китайской поэзии прежде всего связано с именем Ду Фу (712—770). Он сумел быть своеобразным и великим даже рядом с удивительным Ли Бо.

В творчестве Ду Фу обычно различают четыре периода. До тридцати пяти лет — это годы учения и скитаний, познания своей страны, дружбы и совместных странствий с Ли Бо, Гао Ши. Судя по немногим дошедшим до нас стихотворениям молодого Ду Фу, он полон мечтаний, веры в свои силы, в возможность приложения их. Затем — десять томительных лет в столице Чанъани, которую он покидает в сорок четыре года, когда бежит от мятежа Ань Лу-шаня. В столице Ду Фу бедствует, ему так и не удается устроиться на службу, и он развлекает знать своими стихами: «Только утро, стучусь я в ворота богатых домов. Каждый вечер иду вслед за пылью от сытых коней. Лишь вино, что на дне, лишь остатки остывшей еды». Но собственные несчастья отступают перед нищетой и страданиями народа. Где-то вдали видит он уже и грядущую гибель танского государства. И тогда появляется «Песня о боевых колесницах» — укор тому, кто рад войне. Небывалые стихи, открывающиеся проводами на войну и завершающиеся плачем и жалобами душ погибших. Ду Фу требует ограничения завоевательных войн, удовлетворения существующими размерами государства.

Незадолго до мятежа Ань Лу-шаня поэт написал большое стихотворение «Из столицы в Фэнсянь». Это в нем знаменитые строки: «У красного входа запах вина и мяса. На самой дороге кости замерзших людей». Это в нем новое для китайского общества чувство — стыд поэта за свое благополучие.

Не хватало лишь бедствий, принесенных мятежом Ань Лу-шаня, чтобы созревшая мысль поэта повела его дальше. Третий период творчества Ду Фу начинается со времени бегства из плена у мятежников. В плену он печалился о гибели страны. После бегства он пишет такие замечательные произведения, как «Деревня Цянцунь», шесть стихотворений — «Три чиновника» и «Три расставанья». Это сюжетные стихи, дающие достоверное изображение семьи поэта и людей из народа. В «Чиновнике в Синьани» он описывает, как гонят на войну почти детей, говорит матерям о бесполезности слез: «Глаза ваши высохнут, кости глазниц обнажатся. От неба с землей и тогда не дождетесь участья!» Его «расставанья» — трагические монологи. В этих стихах боль за народ и боль за страну. В них и бытовые подробности, и масса «прозаизмов», и все вместе создает ту насыщенную поэзией картину действительности, за которую творениям Ду Фу дано название «поэтической истории».

Иллюстрация: Ду Фу

С картины художника Шангуань Чжоу

Можно считать, что последний период творчества Ду Фу начался в 759 г., когда он бросил службу, к концу года приехал в Чэнду и на западной окраине города построил свою «хижину». Однако жизнь его не стала умиротворенной и здесь, и кончил он ее в скитаниях. За последние одиннадцать лет им было написано больше

124

тысячи стихотворений. Одно из них — об урагане, снесшем крышу с его дома. Собственное несчастье приводит его к мечте об огромном доме, в котором нашли бы спасение от дождя и ветра бедняки всей Поднебесной.

О если бы

такой построить дом,

Под крышею

громадною одной,

Чтоб миллионы комнат

были в нем

Для бедняков,

обиженных судьбой!

Чтоб не боялся

ветра и дождя

И, как гора,

был прочен и высок,

И если бы,

по жизни проходя,

Его я наяву

увидеть мог,

Тогда —

пусть мой развалится очаг,

Пусть я замерзну —

лишь бы было так.

(Перевод А. Гитовича)

Здесь уже не просто сострадание, не стыд благополучного перед страждущими, а прямое желание пожертвовать собою, если это нужно для блага бедняков. В этом — не только эволюция чувства Ду Фу, но и путь развития китайской поэзии в ее отношении к человеку. Стремление к самопожертвованию пока еще довольно абстрактно: поэт не ведал настоящих путей к облегчению жизни народа, и естественна его вера в добрые намерения государя: «Кто найдется, способный в государеву дверь постучаться, Чтоб указ государя дал вздохнуть от войны и налогов». Впрочем, как увидим дальше, вера в верховного правителя сохраняется даже у такого поэта, как Бо Цзюй-и, который в своих обличениях был уже более конкретен, чем Ду Фу.