Формирование средневековых индийских литератур 20 страница

Многое унаследованное от народной песни получало в литературной поэзии новое звучание. То, что там было описанием реального действия, стало здесь художественным приемом. Так, например, обращением в народной песне к ветру, с просьбой чтобы не дул, и к дождю, чтобы не лил и не осыпал цветы вишни, носило характер заклинания и было обусловлено верой в силу обожествляемой природы, страхом перед неурожаем. Когда же поэт в книжной поэзии обращался с той же просьбой к дождю и ветру, это вызвано было желанием как можно дольше любоваться цветущими вишнями и носило уже характер литературного приема. В отдельных произведениях в целом гедонистическая поэзия не избегла влияния буддийского учения о бренности жизни. Получили некоторое отражение и этические принципы конфуцианства: почтение к старости, забота о родителях и т. д. В отдельных произведениях говорится и об эликсире бессмертия, о «волшебном зелье»,

170

возвращающем молодость, и о жемчуге, дарующем долголетие и счастье, т. е. встречаются идеи и образы, навеянные даосскими представлениями. Однако это влияние не создало ни философской, ни дидактической лирики, здесь можно говорить лишь об отдельных элементах.

В VIII в. литературная поэзия предстала уже как сложившаяся художественная система с богатым арсеналом средств, приемов и образов, во многом унаследованных от народно-песенной традиции.

Самая распространенная краткая форма стиха танка определила особенности поэтики: лаконичность выражения, напряженная образность, а также появление специфической черты японской поэзии — подтекста, основанного на образных ассоциациях и контаминации поэтических текстов. Лаконичности и внутренней смысловой наполненности и многозначности в большой мере способствовала, по-видимому, и древняя вера японского народа в магическую силу слова, породившая различные словесные табу в древней Японии, которые воспитали особое отношение к слову, сдержанность чувств и мыслей, приучили к стремлению проникнуть в подтекст. С этим отчасти связано появление впоследствии в японской литературе и искусстве особой эстетической системы, в основу которой легло представление об «очаровании вещей» (моно-но аварэ), которое таится в каждой веши и может быть раскрыто только искусным поэтическим приемом, а затем представление о «сокровенной сути» (югэн) или сокровенной, скрытой красоте. Многое в эту систему привнес буддизм, но истоки ее, как и специфические приемы японской литературы, видимо, ведут в недра родной почвы.

Великими мастерами поэзии, представленными в «Манъёсю», были Какиномото Хитомаро (конец VII—начало VIII в.), Ямабэ Акахито (первая половина VIII в.), Яманоэ Окура (659—733), Отомо Табито (665—731) и Отомо Якамоти (718—785) — сын Отомо Табито, составитель антологии.

Биография Хитомаро полулегендарна. Известно лишь, что он был придворным поэтом, имел скромное звание и должность. Он прославился как мастер од и элегий (тёка). Глубокая любовь к жизни и родной стране, тонкое чувство прекрасного, идеалы возвышенной любви — характерные черты его поэзии. Знамениты его стихи на смерть жены, его элегия о заброшенной старой столице. Им прославлены дворцы и города, красота рек и гор древней страны Ямато. Глубоким сочувствием проникнуты песни о погибших странниках. Поэзия его богата метафорами и сравнениями, параллелизмами и повторами. Напевность и мелодичность стиха унаследованы от народной песни. Например:

...Но как меркнет в небесах
Солнце на закате дня,
Как скрывается луна
Между облаков,
Будто водоросль морей,
Надломилась вдруг она,
Будто клена алый лист,
Отцвела навек.

(Перевод А. Глускиной)

Славится его короткая песня — танка, воспевающая ночное небо:

Вздымается волна из белых облаков,
Как в дальнем море, средь небесной вышины,
И вижу я —
Скрывается, плывя,
В лесу полночных звезд ладья луны.

(Перевод А. Глускиной)

Сборники Хитомаро, вошедшие в «Манъёсю», включили и обработанные им народные песни. В его стихотворениях получили свое начало национальные черты японской поэзии, с ее краткостью и иносказательностью, природной символикой, определенной философской направленностью, созерцательным духом и т. д.

Мастером пейзажной лирики был Ямабэ Акахито. Он и Хитомаро славились как «два гения японской поэзии». Биография Ямабэ Акахито мало известна. Он был придворным поэтом и состоял в свите императора Сёму, но занимал скромное место и имел невысокое звание. Путешествуя по стране, он воспевал ее в песнях странствий. Знаменита его песня, посвященная горе Фудзи:

...И вот, когда я поднял взор
К далеким небесам,
Она, сверкая белизной,
Предстала в вышине.
И солнца полуденный луч
Вдруг потерял свой блеск,
И ночью яркий свет луны
Сиять нам перестал.
И только плыли облака
В великой тишине,
И, забывая счет времен,
Снег падал с вышины.
Из уст в уста пойдет рассказ
О красоте твоей,
Из уст в уста, из века в век,
Высокая вершина Фудзи!

(Перевод А. Глускиной)

Поэзия Акахито лишена стилистических украшений и в то же время необычайно тонка и

171

поэтична, как например, в этих двух коротких стихотворениях:

Я не могу найти цветов расцветшей сливы,
Что другу показать хотела я:
Здесь выпал снег, —
И я узнать не в силах,
Где сливы цвет, где снега белизна?

В этой бухте Вака,
Лишь нахлынет прилив,
Вмиг скрывается отмель,
И тогда в камыши
Журавли улетают крича...

(Перевод А. Глускиной)

Иным был поэт Яманоэ Окура — зачинатель гражданской поэзии, в стихах которого зазвучал протест против социальной несправедливости. Он прожил долгую жизнь. Служил придворным чиновником, был широко образованным человеком, хорошо знал китайскую культуру и литературу, жил одно время в Китае и писал стихи на китайском языке. Знаменита его поэма «Диалог бедняков» («Хинкю мондоута»). Социальные мотивы звучат также и в его песнях о детях. Поэзия Окура содержит также буддийские мотивы, философские раздумья о быстротечности жизни; поэт использует в своих песнях народные легенды и предания, но самое замечательное в его творчестве — это пафос гуманности, сочувствия обездоленным.

Его друг, поэт Отомо Табито, представитель знатного рода Отомо, занимал высокие должности при дворе, но подвергся опале, много лет пробыл в ссылке на острове Кюсю, под конец жизни вернулся в столицу и там умер. Он, как и Окура, был образованным человеком, знал китайскую литературу, философию. Все это, как и у Окура, оставило определенный след в его поэзии. Наибольшей известностью пользуется его цикл стихов «Гимн вину» — глубоко своеобразный, хотя и навеянный аналогичными темами китайской поэзии, где он издевается над конфуцианскими и буддийскими книжниками:

До чего противны мне
Те, что корчат мудрецов
И вина совсем не пьют.
Ты вблизи на них взгляни —
Обезьянам впрямь сродни.

(Перевод А. Глускиной)

Высмеивание конфуцианских и буддийских ученых, пользовавшихся покровительством двора, было до известной степени критикой внутренней политики правителей, широко пропагандировавших буддизм и китайское школьное образование. В этом отношении стихи Отомо Табито можно рассматривать как самые первые зачатки сатиры.

Сын Табито — Отомо Якамоти — едва ли не самая значительная фигура по своей роли в формировании литературной поэзии нарской эпохи. Он служил при дворе, занимал высокие должности, но был заподозрен в заговоре против императорского дома и выслан за пределы столицы. За время своей службы при дворе он не раз впадал в немилость и подолгу жил в различных провинциях. Еще задолго до провансальских трубадуров он слагал замечательные песни, воспевающие любовь. Основные характерные черты классической любовной поэзии X—XIII вв. восходят в своих формах именно к поэзии Якамоти:

Чем так мне жить, страдая и любя,
Чем мне терпеть тоску и эту муку,
Пусть стал бы яшмой я,
Чтоб милая моя
Со мной осталась бы, украсив яшмой руку!

(Перевод А. Глускиной)

Надо упомянуть имена и Каса Канамура с его прекрасными песнями странствований, и Такахаси Мусимаро — любителя народных легенд, и поэтесс Нукада, Отомо Саканоэ, Каса, Ки, создавших изящные образцы любовной лирики.

Все виды японской лирической поэзии появились впервые в поэзии великих поэтов нарской эпохи. В эту же пору сложились ее специфические черты: лаконичность, выразительность, суггестивность, тесная связь с бытом, с жизнью, поэтический подтекст, рассчитанный на ответную реакцию слушателя и читателя, дополняющую стихи (ёдзё — эмоциональный отклик), проникновенная любовь к природе, тонкое чувство прекрасного, человечность. Эта поэзия приоткрыла особый оригинальный поэтический мир, обнаружила лирическое богатство высокой поэтической культуры, представленное в самобытной выразительной форме.

Антология «Манъёсю» оказала влияние не только на дальнейшее развитие поэзии, но вся последующая средневековая литература, включая и повествовательные жанры, и драматургию, испытала ее влияние. Более того, ее песни или фрагменты песен, ее образы, сравнения были вплетены в художественную ткань не только песенно-повествовательных жанров Средневековья, но и знаменитого романа «Гэндзи моногатари», классических драм ёкёку, сказов дзёрури, известного эссе «Макура-но соси»; они встречаются в известных дневниках (никки), и в рассказах периода Позднего Средневековья. Эта поэзия живет до сих пор в национальных жанрах современной японской поэзии. Антология «Манъёсю» служила источником,

172

из которого вся последующая японская литература черпала свои образы, темы, сюжеты.

Лирическая поэзия, заняв ведущее место на первом этапе истории японской литературы, во многом определила характер и дальнейший ход развития литературного процесса. Лирико-субъективный подход к восприятию мира и лирико-субъективная форма художественного повествования стали характерными чертами традиционной японской литературы на всем протяжении ее истории.

Ранний этап в развитии японской поэзии — как это случилось и в истории европейской поэзии — это формирование лирических жанров на фольклорной основе, взаимодействие собственно народной устно-поэтической традиции с рождающимся из ее недр индивидуальным творчеством первых великих поэтов.

172

ЛИТЕРАТУРА IX—XII ВЕКОВ

В 794—795 гг. столица Японии, на протяжении 80 с лишним лет находившаяся в г. Нара, переместилась в другой город (нынешний Киото), ставший местом пребывания императора и его придворных во главе со старинным влиятельным родом Фудзивара. Столицу назвали Хэйан, что означает «мир и покой», и весь период господства придворной аристократии, вплоть до конца XII в., когда к власти пришло военно-феодальное сословие и во главе страны встал военачальник (сёгун), называется в японской истории периодом Хэйан. Литература, созданная в эти века, составила классический период в истории японской культуры.

Несмотря на то что в эпоху Хэйан значение китайских культурных традиций было исключительно велико, сказывалось прекращение живого общения с Китаем. Японцы не переставали обращаться к культурным традициям танского Китая, но игнорировали современный Китай (династия Сун). В XI в. была создана первая полноценная письменная система на основе азбуки кана, которая дала толчок дальнейшему развитию японской художественной литературы (китайский язык, однако, оставался языком деловой прозы, да отчасти и самой поэзии).

В создании японской художественной литературы эпохи Хэйан исключительную роль сыграли авторы-женщины, хорошо знакомые с китайской поэтической культурой, но менее связанные конфуцианским литературным каноном. Мужчины большей частью еще писали по-китайски. Женский «поток» в основном относится к X—XI вв., т. е. к периоду высшего расцвета японской средневековой литературы.

Японская литература хэйанского периода, особенно в X—XI вв., тесно связана с двором и аристократической средой. Несмотря на попытки конфуцианской реформы управления (ее полное проведение было невозможно из-за стойкости привилегий придворной аристократии), хэйанский двор был главным образом средоточием религиозного (синтоистского, отчасти и буддийского) эстетизированного ритуализма, местом пышного церемониала и утонченной светской жизни, включавшей многочисленные художественные развлечения, в том числе музыкальные турниры игры на кото, церемониальный обмен танка, занятия живописью и т. д. Находившиеся при дворе правительственные учреждения, включая дворцовую стражу, имели полусимволическое, чисто декоративное значение, так же как и придворные должности — синекуры. Император все больше превращался в распорядителя традиционных праздничных церемоний, знатока и ценителя светского этикета и традиционных искусств. Реальная же власть все больше сосредоточивалась в домах семейства Фудзивара, выдававших за императоров и принцев своих дочерей и выступавших в официальных ролях регентов или канцлеров.

На рубеже X—XI вв. вся полнота власти находилась в руках у Фудзивара Митинага (966—1027), выдавшего последовательно четырех дочерей за императоров (он тесть, дед и прадед нескольких из них). Именно при Митинага, также не отказывавшегося от «меценатства», создали свои произведения самые знаменитые писательницы — Мурасаки Сикибу и Сэй Сёнагон, бывшие придворными дамами у сменивших друг друга императриц (Садако и Акико), жен императора Итидзё (980—1011).

Буддизм стал в хэйанский период ведущей идеологической силой, но чрезвычайно мирно сосуществовал как с конфуцианством, элементами даосизма, космологией инь-ян, т. е. учениями, пришедшими из Китая, так и с чисто японским синтоизмом. Этот своеобразный симбиоз отразился и в «синкретизме» новых буддийских учений, распространившихся и господствовавших в Японии в эпоху Хэйан.

Это прежде всего сингон и тэндай, основанные в 806 г. Основателем сингон был Кукай (774—835; Кобо Дайси, посмертное имя), а основателем тэндай — Сайтё (Дэнге Дайси, 767—822).

Оба они учились в Китае и получили очень широкое образование. Кукаю приписывается изобретение одной из систем японского алфавита. Синкретизм тэндая и сингона выражается не только в известной ассимиляции синтоистского пантеона (боги синто как «защитники» буддизма или перевоплощение бодхисаттв) и элементов конфуцианства, но и в попытке синтеза различных направлений самого буддизма. Сингон

173

сопоставляет низшие стадии процесса «просветления» с синтоизмом, конфуцианством, хинаяническим буддизмом, а тэндай трактует различные буддистские секты как ступени истинного знания, фокусированного якобы в «Лотосовой сутре».

Дзен-буддизм, сыгравший впоследствии столь важную роль в Японии, не был еще популярен в эпоху Хэйан сам по себе, но Сайтё включил в систему тэндай элементы дзен, с которыми он познакомился в Китае. Оба направления — махаянистского толка и отдали дань амидаизму (достижение рая будды Амитабхи ритуально-магическими средствами).

Согласно «Лотосовой сутре», каждый имеет в себе природу будды, а согласно космологии сингон, отчасти принимаемой и тэндай, все природные стихии и сознание воплощают космического будду Вайрочану; макрокосм и микрокосм, согласно общим воззрениям этих направлений, совпадают: в любой пылинке есть будда. Для буддизма эпохи Хэйан характерен отход от аскетизма периода Нара, ему свойствен большой интерес к государственной жизни и искусству (искусство может быть использовано как средство «просветления»). Все эти свойства (синкретизм, пантеизм, признание божественной искры в человеке, религиозная терпимость, эстетизм) японской национальной формы буддизма эпохи Хэйан были благоприятны для развития литературы и искусства и в какой-то мере по своей исторической роли сравнимы с элементами эмансипации человеческой личности от строго религиозной догматики в куртуазной культуре Западной Европы.

Соединение буддизма (идея сострадания ко всему живому, идея кармы, т. е. воздаяния за деяния в этой и прошлой жизни и т. д.), синтоизма (пантеизм, аграрная магия и культ природных сил) и отчасти конфуцианства (система правил поведения, источник позитивных знаний) составляет идеологическую основу хэйанской культуры. Представление о человеке как части природы и самый культ природы отражает контакт буддийских и синтоистских воззрений; от буддизма идет элегическое восприятие природы и человека. И буддизм, и синтоизм поддерживают в хэйанской культуре циклическую концепцию времени, образом которой является смена времен года, вечно ассоциирующаяся со сменой поколений, этапов в человеческой жизни и судьбе. Такая циклическая модель встречается гораздо реже в европейской средневековой литературе с ее пафосом личного утверждения рыцарских и христианских идеалов, что и определило свойственное ей линейное восприятие движения времени. На стыке синтоистского приятия жизни, жизнеутверждающего культа природы и буддийского меланхолического взгляда на неизбежное коловращение в мире создалась и основная эстетическая концепция хэйанской литературы, о чем уже упоминалось, выраженная знаменитой формулой моно-но-аварэ («очарование вещей»). «Аварэ» есть одновременно и «чарующий», «исключительный», и «печальный», «жалкий», т. е. достойный сожаления, сострадания.

Указанная формула предполагает известное сопричастие, связь между субъектом и объектом. Неизбежность кратковременности этой связи и изменчивости как объекта, так и субъекта — одна из причин меланхолии, свойственной японской литературе эпохи Хэйан; утонченный культ прекрасного неотделим от чувства его преходящести, неизбежной гибели в общем круговороте вещей и существ. В хэйанскую эпоху, особенно в конце X — начале XI в., когда культура достигла вершины, чувствительность (в смысле утонченной восприимчивости очарования вещей и людей) стала важнейшей чертой японской эстетики. Подобная чувствительность чужда европейской куртуазной литературе, так же как японской не известны идеалы рыцарства.

Хэйанская эпоха продолжает широко культивировать поэзию, но она ознаменована многообразным развитием повествовательной литературы, большей частью насыщенной стихами и стихотворными цитатами. Повествовательная литература выступает чаще всего под нейтральным названием «моногатари» (повесть). Наиболее архаичны и демократичны денки-моногатари (волшебные повести), восходящие к сказочным сюжетам. Позднее возникают ута-моногатари, т. е. повествования, постепенно разрастающиеся вокруг стихов как описания ситуаций возникновения тех или иных стихотворений.

Художественная проза начинает свое существование в IX в. с повести неизвестного автора «Такэтори моногатари» («Повесть о старике Такэтори»). Содержание этого произведения несложно: старый дровосек, по прозвищу дед Такэтори находит в стволе бамбука крошечную девочку. Ей дают имя Кагуя-химэ, что означает Блистающая дева, и действительно, она вырастает в невиданную красавицу, а к старику приходит богатство — в стволах бамбука он находит золото. К Кагуя-химэ сватаются женихи, но она задает им трудные задачи: достать ракушку-жуковинку, заговоренную шкурку крысы, камень-чашу из Индии, жемчужную ветку с горы Хорай. Ни один из женихов не способен выполнить требуемое, а когда является к красавице посланница самого императора, который хочет взять ее к себе во дворец, Кагуя-химэ раскрывает деду тайну своего появления: она жительница

174

лунного мира и должна вскоре покинуть землю. Не помогают слезы старика и старухи, бессильна стража, расставленная императором, — лунные жители уносят девушку с собой.

В основе повести лежит сказочный мотив, и самый сюжет разработан в духе сказки: его отличают вымысел, фантастика. Так, вмешательством чудесных сил мотивируется неожиданное богатство старика Такэтори: ведь в реальной жизни скромный труд не приносит богатства. Но фантастический элемент в повести связан только с образом Кагуя-химэ, а остальные персонажи — старик и неудачливые женихи — это вполне реальные люди; все, что случается с женихами в их попытках добиться руки Кагуя-химэ, не выходит из круга обыденной действительности. Старик — простой крестьянин — и найденная им девушка противопоставлены знати. Дед Такэтори некорыстолюбив, отказывается от чинов и почестей, предлагаемых императором. В Кагуя-химэ воплотился народный идеал красоты и нравственности. Она, кроме того, проявляет мудрость и достоинство, умеет избавиться от знатных женихов, которые трусливы, бесчестны, неблагородны.

И еще одна глубокая мысль заложена в повести: настоящую силу имеют только те вещи, которые добыты упорным трудом, подвигом. Вот почему не выдерживают испытания поддельные ценности, которые женихи пытаются выдать за подлинные.

Сатирически рисуя представителей знати, автор повести противопоставляет их народу в этическом плане. Так народное мировоззрение определяет образный строй повести, ее художественную основу. И хотя очевидно, что автор принадлежал к придворному кругу, общая демократическая направленность повести позволяет отнести ее к демократическому, «низовому» слою хэйанской культуры.

Родиной основного мотива «Такэтори моногатари» — истории вышедшей из бамбука божественной героини — нельзя считать Японию: по-видимому, он заимствован из буддийской легенды и раньше, чем оформиться в виде прозаического произведения, бытовал в японских памятниках, содержащих фольклорные материалы: «Манъёсю» и «Фудоки». Легенда о горе Хорай, будто бы вечно плавающей в океане, связана, например, с китайской легендой о горе бессмертия, на которой обитают мудрецы.

Фольклорную основу имеет и другое раннее произведение японской прозы, «Отикубо моногатари» («Повесть о прекрасной Отикубо», вторая половина IX в.). Автором ее называют ученого Минамото-но Ситагау (ум. 903). В повести разработан распространенный мотив притеснения жестокой мачехой доброй и красивой падчерицы. Падчерицу держат в черном теле и даже помещают ее отдельно от других членов семьи, в лачуге с земляным полом — «отикубо». Девушку поэтому прозвали «барышня из отикубо», отсюда — и название повести.

Отикубо скромна и нравственна, она обладает добрым сердцем, способна простить причиненное ей зло. Апофеоз добродетели, рисуемый автором в конце повести, также соответствует духу народной сказки. Наделив свою героиню трогательными чертами, вызывающими сочувствие и симпатию, автор заботливо воздает всем по заслугам: Отикубо наслаждается любовью мужа, счастливой семейной жизнью, верные ей слуги награждены обильными подарками, а мачеха и вся семья девушки, впавшая в бедность, могут теперь рассчитывать лишь на доброту и щедрость прекрасной Отикубо.

В отличие от «Такэтори моногатари», сказочный сюжет разработан здесь в духе бытовой семейной повести, лишен фантастики и сохранил лишь свой основной идейный смысл: торжество нравственного, доброго начала над злом и неблагодарностью. Эта повесть о японской Золушке, так же как и повесть о старом бамбукосеке, стоит особняком в литературе хэйанского периода. Здесь ощущается скорее приверженность конфуцианской морали, утверждающей строгий порядок в обществе, скромность и воздержанность в повседневной жизни. И само прославление семейных добродетелей было далеко от идеалов, господствовавших в кругу придворной аристократии, начавшей создавать в эти века свою богатую и разнообразную литературу.

К сказочной традиции во многом восходит написанная уже в конце X в. «Уцубо моногатари» («Повесть о дупле»). Вместе с тем здесь большое место занимает описание придворной жизни. Весьма известны первые эпизоды повести: Тосикаге из семьи Фудзивара послан в Китай, переживает кораблекрушение и другие приключения. Не без помощи богов и духов он изготовляет и привозит домой чудесное кото (музыкальный инструмент). После его ранней смерти остается дочь. Она живет одна в заброшенном доме, заглушая тоску, играет на кото. Там ее увидел знатный юноша, сын министра, Вакако-Кими. У героини рождается от него ребенок. Мать с сыном живут в дупле дерева, и им помогают добрые обезьяны. Все кончается благополучно: герой во время охоты находит любимую и своего сына и забирает их в столицу, строит дворец для них и т. д.

В этой повести впервые появляются названия глав, вроде «Тосикаге», «Атэмия», «Банкет с хризантемами», «Начало осени» и т. п.

175

Этот тип заголовков впоследствии был использован в знаменитом романе «Гэндзи моногатари». Вообще повесть «Уцубо моногатари» можно рассматривать как произведение, перекидывающее мост от сказочных повестей к «Гэндзи моногатари».

Рядом со сказочными повестями с конца IX в. появляются повести, обрамляющие стихотворные циклы. Подобные произведения в большей мере связаны с придворной, «аристократической» литературой. Начало этой линии положило появление «Исэ моногатари» («Повесть об Исэ», конец IX — начало X в.). Это произведение иногда называют «повестью в стихах», ибо каждая из его 125 крохотных главок состоит из одной или нескольких танка и лишь немногих строк прозаического текста. В повести рассказывается история любовных приключений известного поэта Аривара Нарихира (825—880). Стихи взяты из его фамильных собраний, поэтому утвердилось предположение, что Нарихира — автор повести, представляющей собой как бы автобиографический рассказ о его жизни (в этом смысле напрашивается сравнение с биографиями трубадуров).

На страницах «Исэ моногатари», в ее изящных танка и кратком прозаическом тексте встают образы людей, проводящих свое время в эстетических наслаждениях — занятиях музыкой, стихотворстве, любовании красотой природы. В отношениях между мужчинами и женщинами культивируются утонченность, изысканный вкус, стремление к прекрасному. Сам Аривара Нарихира предстает — и литературная традиция сохраняет это представление — совершенным образцом героя любовного романа: он не только поэт, но и прославленный красавец, галантный, искушенный в искусстве любви. «Известный кавалер древних времен» — так называет его классик XVII в. Ихара Сайкаку в одной из своих новелл. Подстать ему и женщины «Исэ моногатари», выражающие свои чувства в стихах, видящие в сердечных увлечениях назначение и смысл жизни.

«Исэ моногатари» и появившийся в X в. сборник рассказов «Ямато моногатари» («Повести из Ямато») уже на этом раннем этапе воплотили в себе черты, ставшие характерными для литературы хэйанского периода на всем протяжении ее дальнейшего развития. Яркое выражение эти черты получили в жанре дневника и в произведениях большой формы — романах.

«Считается, что дневники пишут мужчины. Сейчас попробует приняться за это дело женщина» — так начинает свое произведение «Тоса никки» («Дневник путешествий из Тоса», X в.) его автор, один из крупнейших поэтов хэйанского периода, Ки-но Цураюки (865?—945). Почему же автор хочет выдать себя за женщину? Можно предположить, что Ки-но Цураюки сознает необычность, оригинальность своего дневника среди других произведений этого жанра. Ведь он не заносит в него события официальной жизни, как было принято в придворном кругу, а создает лирические записки. Ки-но Цураюки возвращается в столицу Киото из провинции Тоса (остров Сикоку), где он с 930 по 935 г. служил губернатором. Путешествие совершается на корабле, перед глазами путников проходят картины прекрасной природы, но «Дневник...» овеян печалью: в Тоса умерла маленькая дочь поэта. И хотя сопровождающие пытаются рассеять его печальное настроение остроумными шутками, танцами, сочинением стихов, Ки-но Цураюки непрестанно возвращается мыслями к горестному событию.

«Тоса никки» отличается от традиционных «мужских» дневников эпохи не только своим лирическим характером. Ки-но Цураюки смело вводит в литературный обиход национальную азбуку. Его дневник — первое произведение японской художественной прозы, написанное этой азбукой и чисто японским стилем вабун. После опыта Ки-но Цураюки азбука и новый, некитаизированный стиль широко входят в художественную прозу, открывая новую страницу в развитии японской литературы. Отказ от использования китайского письма не был чисто внешним приемом: в нем следует видеть тенденцию уберечь национальную литературу от влияния Китая, усилить в своей культуре национальный элемент. Широко популярным становится и самый жанр лирического дневника. Он переходит в руки женщин-поэтесс, создавших на протяжении хэйанского периода прекрасные образцы этого жанра, раскрывших в нем сложный и тонкий душевный мир «хэйанской затворницы».

В конце X в. появляется одно из таких произведений, «Кагэро никки» («Дневник эфемерной жизни», букв. — «Дневник мотылька»). Настоящее имя автора неизвестно, хотя она и была одной из лучших поэтесс хэйанского периода и считалась прославленной красавицей. Она умерла в 995 г., когда ей было приблизительно 60 лет. Ее обычно называют Митицуна-но хаха — т. е. «мать Митицуна» (ее сын Фудзивара Митицуна был видным придворным чиновником и популярным в свое время поэтом).

Муж автора дневника принадлежал к старинному роду Фудзивара, занимал при императорском дворе пост министра, был и регентом при малолетнем императоре, но супружеская жизнь поэтессы не была счастливой. Большую часть ее она прожила в одиночестве, страдая от любовного увлечения мужа другой женщиной. Дневник,

176

зафиксировавший события на протяжении 21 года — с 954 по 974 г., — насыщен стихами, передает грустные раздумья автора над эфемерностью жизни. Окружающее представляется поэтессе «странным», «непонятным», все проходит словно в тумане, а воспоминания о прошлом — о кратких периодах совместной жизни с мужем — вызывают слезы, «льющиеся словно дождь». «Как подумаешь о том, сколь все непрочно, — сама не знаешь, есть ли оно или нет его», — с таким чувством написан «Дневник мотылька».

Оставила свой дневник и известная поэтесса Идзуми Сикибу — «Фрейлина Идзуми» («Идзуми Сикибу некки» появился в начале XI в.). О жизни Идзуми Сикибу не сохранилось почти никаких сведений, кроме тех, которые содержатся в ее дневнике, неизвестны даже точные даты ее рождения и смерти, осталось лишь огромное количество ее поэтических произведений: почти 1500 танка. Дневник Идзуми Сикибу, зафиксировавший события короткого периода в жизни поэтессы, с 1003 по 1004 г., рассказывает о любви к молодому аристократу, о его смерти, о службе Идзуми в свите императрицы Акико, о перипетиях ее супружеской жизни. В истории японской литературы Идзуми Сикибу осталась благодаря необычайному поэтическому таланту — ее имя стоит в первом ряду литературных имен хэйанской эпохи.

Наши рекомендации