Историография и историописание: нужен ли новый термин

Как известно, русский язык отличается большой степенью гибкости и способностью легко усваивать слова из других языков. Так, например, для обозначения одного фрукта имеется несколько слов: «инжир», «смоква», «винные ягоды», «фиги» хотя мало кто видел его в природе, а не в качестве сухофрукта. Это нередко приводит к усложнению понимания, хотя повышает богатство языка. Теперь любой продавец знает разницу между оливками и маслинами, хотя второе не более чем калька с первого. Аналогичным представляется нам рассуждения о содержании понятий «историография» и «историописание». Второе также является калькой первого.

Слово «историописание» относительно недавно проникло в русский язык, в частности язык историков. Естественно возникает несколько вопросов по поводу необходимости его существования. Прежде всего, есть устоявшийся термин «историография». Следует ли вводить еще один? Здесь уместно вспомнить известного средневекового логика и философа Уильяма Оккама, который считал, что не нужно множить сущности без необходимости, то есть, говоря современным языком, не надо прибегать к сложным объяснениям там, где вполне годятся простые. Этот принцип получил название «бритва Оккама».

Однако сам термин «историография» многозначен, а содержание его несколько размыто. Классическое определение его гласит, что историография – это история исторической науки. Однако существуют и другие значения. В частности, это и все, что написано (то есть сами тексты), и то, что изучено в истории по данной теме (историография проблемы), и исторические школы (либеральная историография), и национальные исторические направления (английская историография).

Подобная многозначность порождает неясность. Как справедливо отмечает М.С. Бобкова, «говоря, например, «античная историография», одни сегодня понимают труды написанные историками античности, другие имеют в виду труды, которые современные историки посвящают исследованию античности, а третьи обозначают этим термином труды историков наших дней, посвященные изучению наследия историков античности»[108].

Считается, что понятие историографии как истории исторической науки пришло в отечественную историческую науку из германской где-то в середине XIX века и прочно закрепилось в советское время. Спустя сто лет стали говорить об историографии в узком и широком смыслах, а концу ХХ столетия всё активнее стало использоваться новое слово – историописание, как альтернативное указанному термину. На наш взгляд причин для появления и укоренения нового термина несколько.

Во-первых, само слово историография ассоциируется с перечислением многочисленных имен историков, исторических концепций и этапов эволюции исторической мысли, что вызывает у многих своего рода аллергию, чтобы не сказать интеллектуальное отвращение, сформированное еще на студенческой скамье в советских университетах. Использование нового слова позволяет как бы дистанцироваться от старого, до известной степени обмануть себя, подобно тому как использование слова «афроамериканец» вместо слова негр позволяет американцам словно отойти от существования расовой проблемы как будто её и нет. В тоже время, это позволяет продемонстрировать свою «продвинутость» как использование к месту и не к месту слов дискурс, практики и т.д. Это явление естественное и неизбежное даже в академических кругах.

Кроме того, анализ нескольких десятков программ учебных курсов по историографии показал, что оба слова используются как синонимы, правда, в разных аспектах. К примеру, в разделе «Средневековая историография» первая же фраза его выглядит так: «Историописание переходной эпохи. Первый опыт богословской истории: «Церковная история» Евсевия Кесарийского. Основы … и т.д.». Здесь мы видим естественное для грамотного историка стремление избежать повторения одного и того же слова, найти ему подходящий синоним. С другой стороны, при анализе содержания этих программ в более поздние эпохи, особенно начиная с XIX слово «историописание» почти нигде не встречается. Таким образом, видимо имплицитно, подсознательно совершается разделение на непрофессиональное историописание и профессиональную историографию. Следуя этой логике труд, скажем, Тита Ливия относится к первой группе, а исследования С.М. Соловьёва – ко второй. В этом подходе налицо дихотомия: история как писательство полудилетантского характера история как наука, вооруженная своей методической и методологической базой, занятие профессионалов.

Подобное разделение, безусловно, имеет право на существование. Оно позволяет выделить в истории два периода: донаучный и научный, приблизить первый к литературным жанрам и объяснить особенность научного исторического знания. Вместе с тем, в условиях «состояния постмодерна», когда поставлено под сомнение само различие между профессиональным трудом ученого-историка и просто историческим текстом, созданным неважно кем, подобный подход вызывает не только критику, но прямое отрицание. Неслучайно в профессиональной (но не бюрократической) исторической среде в последнее время все чаще предпочитают говорить не об исторической науке, а об историческом знании. Конечно, одно не противоречит другому поскольку получение истинного знания есть задача любой науки.

Возвращаясь к использованию рассматриваемого термина необходимо признать, что он выступает своего рода альтернативой термину историография. Историописание существовало до того, как появились основные правила, приемы, принципы и методы современной исторической науки в совокупности со вспомогательными историческими дисциплинами, способами критики и прочтения документов и т.д. Тем не менее, применение термина «историописание» в этом смысле (непрофессиональная историография, созданная до оформления истории как науки к XIX веку) едва ли оправдано, поскольку в трудах историков «донаучного» периода и истории, и научности порой куда больше чем в научных опусах наших современников. Следовательно, необходимо либо сразу признать что вся история исторического знания делиться два периода – научный (историография) и донаучный (историописание), либо рассматривать эти два термина как синонимичные. Тогда опять возникает вопрос о том, надо ли умножать термины без нужды.

Кроме указных выше значений встречается и получает все большее распространение еще одно. Речь идет о создании исторических текстов, то есть в прямом смысле об истории писании. Это отсылает нас к пресловутому разговору об историческом нарративе, его функции и познавательных возможностях.

В своей небезынтересной работе «Эффект реальности в историописании. Динамика историографической топологии» Ф. Анкерсмит пытается до известной степени разъяснить, что такое историография и историописание. Первую он относит к разряду философских дисциплин: «Философия истории включает в себя три области: историографию, спекулятивную философию истории и критическую философию истории. Историография описывает саму историю историописания в соответствии с основными этапами ее существования»[109].

Следовательно, историография есть понятие более общее и предполагает осмысление того что написано, в то время как историописание, если я правильно понял, представляет собой труды историков. Анкерсмит полагает, что такой труд в классической историографической традиции рассматривается как прозрачный, за которым видна позиция автора и его оценки (интенции). Подобный подход подвергся серьёзной критике в конце ХХ века. Появляется новый тип историографии. Для него «текст должен быть центральным пунктом, это больше не слой, сквозь который мы смотрим (либо с точки зрения прошлой реальности, либо с позиции авторской интенции историка), но что-то, на что должен смотреть историограф. В новой историографии этот новый постулат непрозрачности исторического текста ведет к концентрации внимания на конфликтах, колебаниях, двусмысленности, амбивалентности»[110]. Акцент переносится с автора на текст в духе общего постмодернисткого увлечения. Новая историография становится теоретической дисциплиной в рамках историософии или философии истории и должна помочь последней оправиться от удара, который нанесли ей Поппер и Хайек пятьдесят лет назад. Новая историография рассматривает только текст, её не должны волновать авторская интенции и историческая действительность, которую текст провозглашает описанной. Это приводит к тому, что, стало чрезвычайно трудно узнать, а представляет ли исторический текст прошлую реальность адекватным способом»[111].

Возможно ли в рамках создать эффект реальности прошлого и есть ли вообще эта реальность – к таким вопросам подводит нас Анкерсмит в ходе своего большого эссе. Отталкиваясь от идей Р. Барта, согласно которым реальность прошлого есть эффект, созданный историческим текстом. Анкерсмит высказывает мысль о том, что прошлое — это наша идея прошлого, и она нуждается в объективности[112].

Вопреки принятому сегодня взгляду на историю, в своей аргументации Анкерсмит сравнил историописание «не с наукой, а с реализмом в литературе и в визуальных искусствах. Из таких сравнений никогда не следует, что историописание действительно есть наука или форма искусства... Так, десять — двадцать лет назад многие расценили параллели между наукой и историей (существование которых никто не оспаривает) как основание, на котором должны покоиться истинность и надежность исторического знания. В попытке осуществить это, искомые параллели превратились из признаков в доказательства научного характера исторического исследования»[113]. Анкерсмит отсылает нас к классическим романам XIX века (Бальзак, Флобер), которые, однако не рассматриваются как научные социологические исследования, хотя довольно точно и разносторонне отражают существовавшую тогда реальность. Собственно этим и обусловлен выбор названия для его большого эссе – «Эффект реальности». Он отмечает, что подобно тому, как граница между искусством и миром затушевана в современном искусстве, так и граница между прошлым и реальностью стирается в самых современных революционных представлениях об историописании. В отличие от недавнего времени, продолжает он, сегодня исторический объект часто обладает неуловимостью и прозрачностью, которая делает проблематичной демаркацию между прошлым и настоящим. Историописание выказывает тенденцию развиваться в структуре, которая отделяет реальность прошлого от реальности настоящего[114]. Свой тезис он подкрепляет следующим рассуждением: «Благодаря эффекту реальности значение исторических правил и шифров все же скорее в их способности фиксировать исторический объект, чем в исследовании его. И действительно, у реалиста, наивного или нет, есть серьезная причина быть благодарным эффекту реальности, который заставляет мир соответствовать образу, в котором реалист предпочитает его видеть[115]. В другом месте своей книги он проводит прямую параллель между историографией и искусством: «Историография действительно является частью современного культурного мира, и она должна изучаться в контексте своих отношений с современной живописью, скульптурой и литературой. Недостатки современной философии истории можно в значительной степени объяснить ее тенденцией пренебрегать культурным значением написания истории»[116]. В другом, более позднем произведении Анкерсмит говоит еще более туманно и двусмысленно: «Историописание как таковое можно понимать как постоянный эксперимент с языком, как бесконечный эксперимент в области связывания языка и мира… Опции точных наук для историка закрыты»[117].

Подобное понимание в духе лингвистического поворота, скорее затемняет, чем проясняет ситуацию. Резюмирую все сказанное выше, получается, если согласиться с Анкерсмитом, что историография относится к области философии и эпистемологии истории, то, что в отечественной исторической науке не очень удачно, на наш взгляд, пытаются называть историософией. Историописание есть сами труды историков. Поскольку у истории нет собственного языка, она использует обыденный язык, с его метафоричностью и системой образов, и создает из него довольно специфический словарь для своих трудов.

Таким образом, можно отметить, что Ф. Анкерсмит не вполне придерживается уже ставшего традиционным для западной истории тезиса, что историописание – это труды созданные историками, а историография есть процесс изучения историописания[118]. Подходят ли для нашей исторической науки такие коннотации смыслов? На наш взгляд, это создаст лишь лишнюю путаницу. Термин «историописание» получается почти столь же многозначным, как и привычный для нас термин «историография». Принимая во внимание консерватизм мышления и языка (разумный консерватизм), часть исторического сообщества просто не примет его. Опыт диалога и обмена мнениями, который имел место в ИВИ РАН в ходе круглого стола «Определение границ понятия "историописание"» (13-14 апреля 2009 г.) в общем, только подтверждает сказанное.

В таком случае следует либо как–то договориться об использовании слова «историописание» в каком-то узком, определенном смысле, либо, следуя совету Оккама, не множить сущности без нужды.

М.П. Лаптева