Вопрос о необходимости и свободе

Противоречие, которое усматривали многие авторы между толстовской идеей
исторической необходимости и его моральными воззрениями, - отнюдь не
логическое противоречие в рассуждениях писателя. Это противоречие существует
объективно - и с ним сталкивается любой исторический мыслитель. Толстой сам
- лучше всех своих критиков - замечал его. "Если бы история имела дело до
внешних явлений", писал он, то "мы бы кончили наше рассуждение" признанием
"простого и очевидного закона" - "общего закона необходимости". "Но закон
истории относится до человека", а человек не может признать свою волю
несвободной и отказаться от какой бы то ни было деятельности: "Вы говорите:
я не свободен. А я поднял и опустил руку. Всякий понимает, что этот
нелогический ответ есть неопровержимое доказательство свободы" (12,
322-324).
Воззрения Толстого на соотношение исторической необходимости и свободы
казались большинству его критиков непонятными и противоречивыми. О том, что
Толстой так и не разрешил "ужасную дилемму" между "всеобщей и насущно
важной, но иллюзорной свободой воли" и "историческим детерминизмом", писал
И. Берлин (*). Дж. Морсон считал, что для Толстого свобода остается лишь
видимостью ("only apparent"), и детерминизм неприменим к "человеческой жизни
в историографической практике" (**). По мнению Н. Розена, Толстой
"развенчивает свободу воли как необходимую иллюзию" (***).

(* Berlin I. 1) Lev Tolstoy's Historical Scepticism. P. 33-34; 2) The
Hedgehog and the Fox. P. 49-50. *)

(** Morson G. S. Hidden in Plain View. P. 92. **)

(*** Rosen N. Notes on War and Peace. P. 113. ***)

М. Лазерсон, Дж. Ралей и Э. Веселек (*) обратили внимание на то, что,
согласно Толстому, ощущение свободы присуще человеческому сознанию в момент
совершения действия: "Сознание того, что я семь свободен, есть сознание,
которое не может быть ни доказано, ни опровергнуто разумом, но сознание
того, что я был свободен, есть понятие и потому принадлежит разуму... Я
свободен в момент настоящего..." (15, 290). М. Лазерсон отметил любопытную
параллель между этим высказыванием Толстого и утверждением К. Каутского
(основанным на философии Канта), что ощущение свободы присуще лишь
действиям, совершающимся в настоящее время и относящимся к будущему, но
нашел эту мысль "в высшей степени пустой и безнадежной" (**).

(* Лазерсон М. Философия истории "Войны и мира"". С. 162-167; Releigh J.
Н. Tolstoy and the Ways of History. P. 211, 214, 216-224; Wa- siolek E.
Tolstoy's Major Fiction. P. 124-125. *)

(** Каутский К. Этика и материалистическое понимание истории. М., 1922. С.
36-39. Ср.: Лазерсон М. Философия истории "Войны и мира". С. 166. **)

Если в признании "предустановленности" и неотвратимости исторического
процесса Толстой сходился с Гегелем, то в решении вопроса о деятельности
индивидуального человека он следовал Канту и Шопенгауэру. "Доказав
необратимо с точки зрения разума закон причинности или необходимости, Кант
по тому же пути разума приходит к признанию Intelligibile Wille
(сознательной воли. - Я. Л.), который, в противоположность воле
чувственной, не подлежит закону причинности и может существовать наряду с
общим законом необходимости..." - писал Толстой в одном из вариантов "Войны
и мира". Он ссылался и на Шопенгауэра, который, "победоносно доказав...
закон необходимости, опять и опять возвращается к простому человеку,
"который все-таки скажет: а я все-таки могу сделать все, что хочу"" (15,
245-246).
Вопрос о свободе воли Толстой решал на основе того же самого исторического
"атомизма", о котором мы уже упоминали. "Матерьялисты говорят, что человек
имеет нуль свободы; я говорю, что он имеет бесконечно малую свободы" - писал
он (15, 321) (*). Отнюдь не противопоставляя историческую науку другим
наукам, в том числе и естественным, Толстой считал, что и она должна
основываться на отыскании свойств, общих всем неизвестным, бесконечно малым
элементам - "отыскивать законы, общие всем равным и неразрывно связанным
между собой бесконечно малым элементам свободы" (12, 339).

(* Представление о "бесконечно малых элементах свободы" было связано у
Толстого с его религиозными исканиями - в ранних вариантах Эпилога, где
вводилось это понятие, Толстой писал, что "бесконечно малый момент свободы
во времени есть душа в жизни", а "бесконечно великая сумма моментов времени
есть сущность свободы, вне времени есть Божество" (15, 321; ср. 15,
239-240). Р. Густафсон, обративший внимание на эти слова, пришел к мнению,
что "неопределенность эпилога происходит от неспособности Толстого в то
время выразить свою доктрину Бога, как некую идею" (Gastafson R. F. Leo
Tolstoy: Resident and Stranger. Princeton, 1986. P. 224). H. Розен заметил
в связи с этим, что и "после того как Густафсон развил доктрину Бога,
читатель в не меньшей степени остается в недоумении от взглядов Толстого на
свободу и детерминизм" (Rosen N. Notes on War and Peace. P. 111). Следует
иметь в виду, что в окончательном тексте Эпилога приведенные рассуждения
были Толстым исключены. *)

Если интегрирование "дифференциалов истории" определяет историческую
необходимость, то каждый из этих "дифференциалов истории" есть "бесконечно
малый элемент свободы". Когда человек удовлетворяет свою потребность есть,
пить, спать, разговаривать, то он поступает так по собственной сознательной
воле: он ощущает себя свободным. Так же свободен он и при решении других -
моральных вопросов. Как справедливо заметил Э. Веселек, согласно Толстому,
"человек не может "свободно" двигать историю, но может свободно двигаться в
истории, отвечая на конкретные события, перед лицом которых он оказывается"
(*).

(* Wasioiek E. Tolstoy's Major Fiction. P. 123. *)

Так разрешается и то противоречие, которое увидел в рассуждениях Толстого
Р. Сэмпсон и другие критики. Наполеон не "делал" историю, он только
воображал, что он ее делает, подобно ребенку, который, держась за тесемочки,
привязанные внутри кареты, воображает, что он правит" (12, 92). Но исполняя
"ту жестокую, печальную и тяжелую, нечеловеческую роль, которая была ему
предназначена", он ощущал себя свободным, действовал по своей воле и,
следовательно, "принимал на себя всю ответственность события" (11, 257-260).
Такую же нравственную ответственность нес и Растопчин, отдавший Верещагина
на растерзание толпе (11, 345-348).
Моральный выбор, стоящий перед каждым, основывается на общечеловеческих
нравственных законах, и прежде всего на принципе, к которому Толстой
возвращался не раз: "Не делай другим того, чего не хочешь, чтобы тебе
делали" (34, 257). Эта общечеловеческая нравственность не подчиняется
никакому закону исторического движения, никаким задачам устройства общества.
История движется не отдельными людьми с их доктринами, а совокупностью
"бесконечно малых единиц" - "однородных влечений людей". По складу своего
ума Толстой был рационалистом, но он категорически отрицал, что история
движется по чьим-либо рациональным планам. Историческое движение так же
неотвратимо, как движение пчелиного роя, как природные явления. Историческое
движение и нравственные принципы для Толстого - как бы параллельные линии, и
едва ли возможно сдвинуть, какую-либо из них по направлению к другой.
Вопрос об исторической необходимости и нравственной ответственности
политических деятелей принадлежит к числу важнейших этических проблем
истории - он отнюдь не утратил актуальности сейчас, более чем через столетие
после написания романа. Никто из злодеев XX в. - ни Гитлер, ни Сталин, ни
кто-либо иной - не "делал истории"; она двигалась иными, более
могущественными силами, но они издавали преступные приказы и несут полную
нравственную ответственность за это (*).

(* Ср.: Клямкин И. Какая улица ведет к храму? // Новый мир. 1987, No 11.
С. 150-188. *)

В чем же проявляется свобода воли отдельного человека? Очевидно, вне
истории. "Только Ньютон, Сократ, Гомер действует сознательно и
независимо..." - написал Толстой в одном из вариантов романа (14, 60).
"Сознательно и независимо" - потому, что они занимались своим собственным
делом, а не делали историю. Делать же историю невозможно. Можно броситься
вперед со знаменем, как это делает князь Андрей под Аустерлицем, но это не
изменяет исхода войны. Можно попытаться убить тирана - Пьер постигает
бессмысленность этого замысла, когда остается в осажденной Москве: убивает
людей не Наполеон, не Даву, а некий неотвратимый порядок событий. Но и Даву,
и Наполеон в какой-то момент могли отказаться от своей "печальной,
нечеловеческой роли".

"Дух армии и народа" - Толстой и К. Поппер

Чуждые Толстому идеи активного вмешательства идеологов в исторический
процесс были главным предметом критики философа, выступившего против любых
версий "историцизма" (исторического детерминизма), - К. Поппера. Характерно
в связи с этим, что к "историцизму" Толстого К. Поппер отнесся более
сочувственно, чем к "историцизму" других мыслителей, и воспринял его без
обычного у других критиков пренебрежения к историческим взглядам писателя.
Соглашаясь с тем, что стремление "историцизма" реформировать историческую
науку не лишено значения, К. Поппер писал: "Никто, например, кто читал
рассуждения в "Войне и мире" Толстого - несомненного историциста, но
излагающего свои взгляды откровенно, - о движении людей Запада на Восток и
обратном движении русских на Запад - не может отрицать, что историцизм
отвечает реальной необходимости. Историцизм Толстого - реакция против такого
метода писания истории, который внутренне принимает справедливость принципа
вождизма, метода, который приписывает много - как справедливо указывает
Толстой, слишком много - великому человеку, вождю. Толстой пытается
показать, успешно, по моему мнению, малое влияние действий и решений
Наполеона, Александра, Кутузова и других великих деятелей 1812 г. перед
лицом того, что может быть названо логикой событий... Этот пример может
напомнить нам, что в историцизме имеются некоторые здоровые элементы; это
реакция против наивного метода интерпретации политической истории как
простой истории великих тиранов и великих полководцев..." Эти наблюдения, по
мнению К. Поппера, указывают на необходимость более детального анализа
"логики ситуаций": "Лучшие из историков прибегали, более или менее
бессознательно, к этой концепции: Толстой, например, когда он описывает, как
не сознательное решение, а необходимость заставили русскую армию отдать
Москву без боя и отступить в места, где они могли найти пищу".
Но склонность Толстого усматривать "какую-либо форму исторической
необходимости в этих событиях", его идея "духа времени, народа, армии",
решительно отвергались К. Поппером: "...у меня нет ни малейшей симпатии к
этим "духам" - ни в их идеалистическом прообразе, ни в их диалектическом и
материалистическом воплощении" (*).

(* Popper К. R. The Poverty of Historicism. London, 1961. P. 148-150. *)

Что же означал "дух армии", "дух народа" в системе понятий "Войны и мира"?
Понятие это, возможно, находилось в какой-то связи с идеями славянофильства,
оказавшими влияние на Толстого. О "духе войска", "духе армии" Толстой писал,
повествуя о Бородинском сражении; он даже утверждал, что приказ Кутузова о
продолжении сражения после первого дня исходил "из чувства, которое лежало в
душе главнокомандующего так же, как и в душе каждого русского человека" {11,
248). Но далее в третьей части третьего тома Толстой показывал, как Кутузов
понял невозможность дальнейшей защиты Москвы и спрашивал себя: "Неужели я
допустил до Москвы Наполеона, и когда же я это сделал? Когда это решилось?"
Решающим фактором в этом случае оказывалась "сила вещей" - "логика
ситуации", по формулировке К. Поппера: "Нельзя было дать сражения, когда еще
не собраны были сведения, не убраны раненые... не наелись и не выспались
люди" (11, 267-270). И именно в этой части книги Толстым была сформулирована
мысль о "дифференциалах истории" как основе исторического процесса.
Конкретный смысл этих "дифференциалов" наиболее ясно обнаруживается в
рассуждении о французской армии, стремившейся войти в Москву, чтобы найти
"пищу и отдых победителей", и остававшейся войском "только до той минуты,
пока солдаты этого войска не разошлись по квартирам", - "голодное войско
вошло в обильный пустой город" (11, 353-354). Аналогичными были, очевидно, и
"дифференциалы истории", которые предопределяли действия русских. Важнейшее
значение, по представлениям Толстого, имело здесь то обстоятельство, что
война в 1805-1807 гг. велась за пределами России, а в 1812 г. - на русской
земле. Правда, и в 1812 г., как показывает Толстой, настроения народа
определились не сразу и не однозначно: когда княжна Марья предложила
крестьянам покинуть занимаемое неприятелем село Богучарово и перейти в
подмосковное имение, они ответили отказом: "Вишь научила ловко, за ней в
крепость поди! Дома разори, да в кабалу и ступай.. ." (11, 153-154). Но по
мере продвижения французов к Москве и после ее взятия складывается единая
"цель народа" - освободить свою землю от нашествия" (12, 170). Характеризуя
это стремление как "скрытую... теплоту патриотизма" (11, 208), Толстой,
однако, подчеркивал, что носители его "вообще не высказывали лично геройских
чувств" (12, 119) - "побуждения людей, стремящихся со всех сторон в Москву
после ее очищения от врага, были самые разнообразные, личные и в первое
время большей частью - дикие животные" (12, 211). Весьма выразительно
объяснение, даваемое своим действиям одним из самых жестоких партизан,
Тихоном Щербатым: "Мы французам худого не делаем... Мародеров точно
десятка два побили..." (12, 132).
Толстовский "дух народа" не соответствовал традиционным славянофильским
представлениям: скорее под ним следовало понимать то "интегрирование"
"бесконечно малых элементов свободы", которое определяло, по мнению
писателя, законы истории. Именно поэтому Н. Страхов, при всей его близости к
Толстому, был глубоко разочарован историческими главами "Войны и мира":
"Читатель, следя за философскими мыслями автора, все ждет, что автор
приложит свои общие соображения к главному своему предмету, к борьбе России
с Европой... Если бы художник закончил свою книгу философскими или какими
угодно мыслями, из которых нам стал бы яснее смысл Бородинского сражения,
сила русского народа, тот идеал, который нас тогда спас и живит до сих пор,
- мы были бы довольны" (*).

(* Страхов Н. "Война и мир". Сочинение гр. Л. Н. Толстого // Заря, 1870.
Январь. С. 129-130; ср.: Страхов Н. Н. Литературная критика. М., 1984. С.
342. *)