Диана Гэблдон и Сэмюел Сайкс 8 страница

«Да, похоже, этого черта будет чертовски трудно прикончить».

Сообразив, что самым нехарактерным для себя образом сотворил каламбур, я рассмеялся. Так, хихикая, я и вошел в свои апартаменты.

Моя Ниночка сидела одна, занимаясь шитьем. Она подняла глаза, светлые волосы обрамляли идеально красивое лицо в форме сердечка.

— Какая-то шутка, милый? — спросила она.

— О да, — сказал я. — Но вовсе не предназначенная для милых женских головок.

Протянув руку, я ласково коснулся ее подбородка. Она сморщила носик.

— Чем это от тебя пахнет, любовь моя?

Оказывается, я забыл вымыть руки после посещения драконов.

— Я разговаривал с каретными лошадьми, — сказал я ей. — Напоминал им, что за драгоценный груз они сегодня вечером повезут.

— Сегодня вечером?

Судя по выражению глаз, исходившая от меня вонь была уже забыта и прощена. Бальный сезон еще не начался, и она, естественно, очень соскучилась по развлечениям. Свожу ее в Мариинский театр. А потом — ужинать. После чего, будем надеяться, она меня отблагодарит.

— Я давно запланировал этот выезд, но хотел, чтобы он явился сюрпризом, — сказал я и сам удивился, как легко выговорилась ложь. — А теперь меня ждут дела. Прошу, дорогая, обожди в своих комнатах. Вместе с горничными.

— Дела, наверное, всё государственные? — спросила она так ласково и наивно, что у меня не осталось сомнений: моя жена пыталась выцепить хоть толику слухов, чтобы продать их тому, кто лучше заплатит. Оно и понятно; с одного моего жалованья по ювелирным салонам не очень-то разбежишься. Позже, в постели, я этак сонно поведаю ей какой-нибудь маленький секрет. Но не этот, конечно. Я патриот, в конце концов. Я служу царю. Хотя последнее время царь не очень-то платит мне добром.

И я улыбнулся в ответ.

— О да. Самые что ни на есть государственные.

Когда она удалилась к себе, я запер дверь снаружи. Потом сел за стол и принялся писать письма. Мне вполне удалось сделать нужные намеки, ни разу прямо не назвав истинный повод для встречи. Покончив с этим, я позвал своего доверенного человека и велел разнести письма адресатам, а также забронировать места в Мариинском и столик в ресторане «У Галуизы» — лучшем французском заведении нашего города. Я знал, что могу безраздельно доверять Алексею. Уж он-то меня нипочем моим врагам не продаст. Я ему три раза жизнь спасал.

Верность — вот что отличает мужчину от женщины.

Российскую весну Бронштейн уподобил бы про себя женской улыбке. Она будет опасливой и холодной, и ждать ее придется ох долго. Тем более что сейчас стояла самая глухая зима, темная и беспросветная. Снег равнодушно лежал на земле, словно зная, что ему еще долгие месяцы предстояло досаждать людям, как бедным, так и богатым.

«Бедным в особенности», — думал Бронштейн.

Так дело пойдет, и крестьяне — самый нижний слой российской кучи-малы — начнут снимать с крыш солому, чтобы прокормить скотину.

Он еще не раз навещал яйца, всякий раз выбирая новый маршрут через лес и неизменно самым тщательным образом заметая за собой следы. Он проводил возле яиц долгие часы, сидя среди сугробов на корточках и вслух рассуждая о своих планах, как если бы драконы могли слышать его. Все равно ему было больше некому о них рассказать. Борух сбежал в Берлин, и Бронштейн опасался, не выболтал ли старик его тайну перед отъездом. Однако никто так и не попытался его выследить, да и яйца лежали непотревоженными.

До сих пор.

В этот раз все изменилось.

Он еще издали увидел: что-то было не так. Под сосной, расколотой молнией, земля была взрыта, кучи листьев — раскиданы. Подбежав, Бронштейн с ужасом уставился на зияющую яму, в которой не было ни единого яйца.

«Майн Готт унд Маркс! — молча выругался он по-немецки. — Парские ищейки их разыскали».

И не было времени рвать на себе волосы или заливаться слезами. Он знал, что надо было бежать.

«К Боруху в Берлин. Если только он меня примет».

И Бронштейн повернулся было, собираясь удариться в бегство, но шуршание в кустах, раздавшееся за спиной, заставило его замереть.

«Солдаты!..» — мелькнула отчаянная мысль.

Бросив руку в карман, он выхватил маленький пистолет, носить который с собой вошло у него в привычку, и тотчас понял всю бесполезность этого поступка. Судя по шуршанию, его окружал немалый отряд.

Он завертел головой туда и сюда, говоря себе с мрачной обреченностью: «Так вот, значит, как это бывает».

И трясущейся рукой приставил пистолетик к виску.

— Да здравствует революция! — выкрикнул он напоследок и сморщился.

«Что за пошлость! Умирать с затертым лозунгом на устах».

Его палец уже коснулся спускового крючка… и тут замер. Из кустов вывалился дракончик. Величиной с новорожденного барашка. И точно так же неустойчиво стоявший на лапках.

— Гевальт!..

Дракон издал звук — нечто среднее между криком чайки и шипением — и заковылял прямо к Бронштейну. Тот невольно попятился. Только что вылупившийся младенчик был тем не менее страшен. Грубая шкура, несоразмерные перепончатые крылья. Ростом он был Бронштейну по колено. Глаза его отливали золотом, как у взрослого, их лишь слегка туманила еще не просохшая жидкость, от которой шкура дракона даже в лесных потемках ярко блестела. Бронштейн невольно задумался, изменится ли цвет его глаз. Он слышал, что у царевых драконов глаза были непроглядно-черными. С другой стороны, тот, кто ему об этом рассказал, мог и приврать для пущего страха. Жутким зубам, которые и придавали взрослым драконам их мрачно-угрожающий вид, еще предстояло вырасти, но «яичный зуб», венчавший клювик дракончика, тоже выглядел достаточно острым — понадобится, так и убьет. А когти, царапавшие лесную подстилку, даже и сейчас легко могли бы выпотрошить корову.

Тут Бронштейн припомнил совет Ленина.

«Драконы уважают лишь силу. С момента вылупления ты должен стать для них могущественным вожаком».

Поэтому он торопливо сунул в карман пистолет, который до сих пор так и держал прижатым к виску, и, шагнув вперед, опустил обе руки на влажную шкурку дракончика.

— Лежать, тварь, — сказал он твердым голосом и надавил.

Дракончик шлепнулся на бок и жалобно запищал. Бронштейн набрал пригоршню палых листьев и принялся обтирать малыша от слизи рождения.

— Лежать, тварь! — повторял он без конца. — Да тихо ты, чудище!

Дракончики один за другим выходили к нему из кустарника, привлеченные звуками человеческой речи.

«А что, если все эти месяцы они слышали меня сквозь скорлупу?» — подумал Бронштейн.

Зря или не зря происходили те монологи, а только он теперь о них отнюдь не жалел.

— Лежать! — велел он новым драконам, и те тотчас послушались.

Оттирая слизь, он видел, как проявлялся на шкурках будущий цвет. Его драконы были красными вместо черных.

«Красные, как пламя. Как кровь».

Некоторым образом это утешало его.

Безумный монах слышал разговоры о драконах. Люди все время болтали о них, но в последнее время тональность несколько изменилось, а он такие вещи всегда очень чутко улавливал.

Ходили смутные слухи о каком-то красном ужасе, что было несколько странно, ведь царские драконы были все черные. Он попытался нажать на своих информантов: судомойку, чистильщика ботинок, подростка, который выгуливал царских собак и спал с ними в конуре, — но ничего более определенного так и не добился.

Красный ужас. Иначе говоря, красный террор. Он пытался понять, что это значило. Тут могло быть и совсем ничего, и очень многое. Быть может, даже не связанное с драконами и покушениями на убийство. Дворец по самой своей природе естественная среда для заговоров. Он ими просто смердит, как плошка еды, забытая на столе и со временем завонявшая.

Но если заговор существует, он уже должен был бы пронюхать о нем. Более того — прибрать к рукам. И использовать в своих собственных целях.

— Разузнай мне побольше про этот, как его, красный террор, — шепнул он судомойке, тощей пигалице с кривым носом. — Тогда поговорим и о свадебке.

То, что сам он был уже женат, не имело никакого значения. Он просто собирался найти ей жениха, и она это знала.

— Разузнай мне побольше про красный террор, — сказал он чистильщику ботинок, — и я устрою так, чтобы тебя сделали ливрейным лакеем.

Тут он кривил душой. У мальчишки и для нынешней-то работы едва хватало мозгов. Ну что ж, он всегда сможет ему сказать: пытался, но не удалось.

Что касается псаря, ему он не стал вообще ничего говорить. Как внушала мать-старушка: «Слово не воробей, вылетит — не поймаешь». Подросток-псарь имел обыкновение разговаривать во сне. При этом он подергивался и скреб руками и ногами, как его четвероногие подопечные, когда им что-нибудь снилось. Это привлекало внимание, и речи псаря могли быть услышаны.

Правда, которую говорят крестьяне, не та правда, которую слышат знатные. Поднявшись из одного сословия в другое, безумный монах усвоил эту истину лучше многих.

— Разузнайте мне побольше про этот красный ужас, — бормотал он, заламывая руки и ни к кому конкретно не обращаясь.

Произнеся вслух мучивший его вопрос, он замкнулся в себе, стал беспокоен и молчалив. Гуляя по берегу замерзшей Невы, он пытался разложить по полочкам немногие крохи информации, которыми располагал. Впечатление было такое, словно Вселенная посылала ему очень хитро закодированные предупреждения. Обратившись к своему секретарю Симановичу, он попросил бумаги и написал письмо царю, где излагал таинственные знамения и пытался предупредить самодержца. Однако так и не отправил письмо, решив, что еще рано. Сначала он выяснит о красном ужасе что только возможно, а потом уж вручит письмо царю. Лично сам.

Красные драконы вели себя беспокойно. Они огрызались на своих проводников и дергали поводки. Бронштейн пытался сделать так, чтобы они двигались строем — он оставался единственным, кого они действительно слушались, — но сегодня даже и у него не все получалось.

— Почему они нынче такие? — спрашивали его.

— И почему ты их не приструнишь?

Говоривших звали Коба и Камо. Двое агентов, присланных Лениным понаблюдать за обучением драконов. Или «красного террора», как Ленин предпочитал их называть. Он, по своему обыкновению, не доверял никому, даже тем людям, которых сам выбрал. Он им ничего не сказал, только предупредил, что действовать предстояло в подполье. Они из этого сделали вывод, что придется шпионить. И собственно, не так уж ошиблись.

Бронштейн никак не мог отличить Кобу от Камо, и наоборот. И ему очень не нравилась их манера поведения. Высокомерная самонадеянность, помноженная на… на… Правильное слово все не приходило на ум.

— Драконы рождены для неба, — проговорил он с хитринкой. — Сидение под землей выводит их из себя. — Он пристально уставился на того, чьи усы выглядели погуще; кажется, это был Коба. — Попробуйте-ка их удержать!

Вероятный Коба некоторое время присматривался к драконам, словно вправду намереваясь попробовать. Видно было, что особых надежд он не питал. Но и страха не испытывал.

Бронштейн щелкнул пальцами. Ну да, конечно!.. Высокомерная самонадеянность, помноженная на слепое незнание. Они слишком мало знали и поэтому не боялись драконов. Равно как и Ленина.

«Равно как, — продолжил он эту мысль, — и меня».

— Прошу прощения, товарищ Бронштейн.

Впрочем, никакого раскаяния в голосе не было.

«Не человек, а полное собрание отрицательного», — подумал Бронштейн.

А вероятный Коба продолжал:

— Мы позволим вам и дальше заниматься вашей работой. Товарищ Ленин прибудет сюда через несколько дней. Тогда мы запустим красный террор, чтобы он очистил страну. Так сказал Ленин, и теперь я понимаю, что он имел в виду. Идем, Камо.

«Я угадал: это таки был Коба», — обрадовался Бронштейн, вслух же спросил:

— Очистит — от чего? От русских?

Он знал, что Коба (или Камо? Да ну их, все равно разницы нет!) некогда был грузинским социал-демократом и националистом и даже, по некоторым слухам, сепаратистом, но потом присоединился к Ленину и занялся освобождением всего рабочего класса. Кое-кто поговаривал, будто прежние наклонности и до сих пор имели над ним власть. От мыслей об отсутствии единства в революционном движении у Бронштейна неизменно начинала болеть голова. Вот и теперь, не осознавая того, он желтыми, прокуренными пальцами принялся тереть виски.

Коба смотрел на Бронштейна, и его лицо не отражало никаких чувств.

— От царя, конечно. От его последователей. Вам что, нехорошо?

Произнес он это так, словно из-за головной боли Бронштейн упал в его глазах окончательно.

По мнению Бронштейна, в этом самом Кобе ощущалась некая жесткость. Как будто начинка у этого человека состояла не из плоти и крови, а из железа и камня. Тем не менее люди за ним шли. Причем не задавая вопросов. Не то чтобы последователям Кобы вообще было свойственно задавать много вопросов. Может, они и дрались за рабочих, но Бронштейн про себя считал их бездельниками и никчемными лоботрясами. Это мягко говоря. На самом деле они сильно смахивали на воров и убийц, от них за версту разило антисемитизмом. Ничего не поделаешь — порой именно такие личности и бывают необходимы.

Грязное это занятие — революция.

Он мысленно одернул себя. Тирания была не чище.

— Я предоставлю драконов, Коба, а вы дадите людей. Вместе мы освободим эту страну.

— Товарищ Ленин скоро приедет. Он и распорядится, будет тут свобода или нет. Вы должны позаботиться, чтобы его драконы были готовы.

С этими словами Коба повернулся и вышел, и Камо последовал за ним по пятам.

«Его драконы? Драконы Ленина?.. — У Бронштейна задергалась кисть руки. — Он, что ли, с этими тварями ночами сидел? Приручал? С рук их кормил?..»

Шеи бы им свернуть, этим двоим. Хотя нет. Это не его путь.

Ко всему прочему, один из драконов выбрал именно этот момент, чтобы откусить палец юноше, чистившему его шкуру. Пришлось Бронштейну мчаться на помощь, пока дракон не успел проглотить работника целиком.

«Так значит, Ленин скоро приедет», — думал он, отвешивая дракону подзатыльник за подзатыльником по каменно-твердой башке.

Наконец тот разжал челюсти, Бронштейн заметил откушенный палец у него на языке и успел выхватить его прежде, чем пасть дракона снова захлопнулась. Он бросил палец его законному владельцу, плачущему и окровавленному. Может, доктор сумеет его обратно пришить, а может, и нет.

«Пальцы, драконы, революционеры… — Мысли в голове неслись кувырком. — И они еще хотят, чтобы мы к сроку успели?»

Должен признать, это был мастерски разработанный план. Особенно льстило то, что моя роль в нем была ведущей — поскольку в решительный момент мое присутствие было решительно необходимо. Такая вот игра слов. Я хихикнул, и Ниночка холодно глянула на меня. Ее лицо и волосы были напудрены одинаково густо, что удивительным образом старило мою молодую жену и придавало ей измученный вид.

— Что в моих словах позабавило тебя, муж мой?

За последние недели она ощутимо отдалилась от меня. Вероятно, причина крылась в тех долгих часах, которые я проводил, осторожно подтягивая ниточки своей интриги и постепенно сплетая их в сеть, вырваться из которой у батюшки Григория не будет надежды. Он не сможет ни отказаться от приглашения, ни выжить, отведав моего угощения.

И я всенепременно буду при этом присутствовать. Я должен увидеть выражение его лица, когда он поймет, кто вымостил для него путь к гибели, и нет на свете силы, способной мне помешать. Он что, полагает, будто может сделать меня рогоносцем — и не поплатиться за это?.. Служа царю, я ниспровергал противников и покрупнее его. А случалось, и убивал их по приказу государя. Ну, не собственными руками, конечно. Достаточно было шепнуть кому надо несколько слов и аккуратно передать толику денег. Моя работа в том и состоит, чтобы знать — как и кому. И похоже, я неплохо в этом разбираюсь. Пусть, пусть безумный монах неизменно смотрит сквозь меня, когда мы встречаемся во дворцовых покоях. Очень скоро я увижу, как эти глаза закроются навсегда.

— Нет, — ответил я Ниночке.

Я затеял заговор против Распутина, чтобы ее защитить, но бесконечные колкости супруги начали мне надоедать. Мужчине следует совершать все возможное, чтобы оградить свою половину, но, если она упорно отказывается ценить его усилия, он имеет право найти себе другую спутницу жизни. Более чуткую.

— Нет, — повторил я. — Последнее время ты не произносишь ровным счетом ничего, что позабавило бы меня.

И, сполна насладившись видом ее глаз, широко распахнутых от изумления, я этак лихо крутанулся на пятке и по-военному быстро зашагал прочь из гостиной. Мои каблуки стучали, как телеграфный ключ, выбивая ей послание, но услышала ли она?

А еще у меня имелась группа великолепно обученных людей, готовых действовать по первому моему слову. Так, чисто на всякий случай. Если отравленный борщ по какой-то причине не уложит Распутина наповал.

Неделей позже Распутин смотрелся в огромное зеркало в своих покоях. Ухмыльнувшись отражению, он отметил, какими белыми были его зубы — особенно если вспомнить улыбки крестьян, с которыми он водил когда-то знакомство. Пройдясь пятерней по бороде, он вытряс из нее хлебные крошки. «Всегда ходи в гости на сытый желудок, — поучала его матушка. — Голодный человек выглядит жадным». Ну так вот, у него не было ни малейшего желания выглядеть перед этими людьми жадным. Жестким — да. Могущественным — определенно. Но жадным — ни в коем случае. Тот, кто проявляет жадность, тем самым обнаруживает свою уязвимость.

«В петроградском доме князя Юсупова, в 9», — было написано в приглашении.

Он знал, что дворец Юсупова был великолепным зданием на берегу Невки,[2]хоть раньше его ни разу туда ужинать не приглашали. Они с князем давным-давно уже прекратили знакомство. Распутин слыхал, что во дворце был огромный зал в виде шестиугольника, с большой деревянной дверью в каждой стене. Нынче утром, получив приглашение, он разложил карты и увидел, что цифра «шесть» будет означать для него число перемен. Что ж, он был готов. Он всегда был готов. Разве не носил он на шее амулет, ограждавший его от смерти, наносимой рукой человека? Этот амулет он никогда не снимал, ни в постели, ни в бане. Когда у тебя столько врагов, нужно быть готовым ко многому.

«Юсупов, по сути, мальчишка, вырядившийся взрослым мужчиной, — думал Распутин. — Ему и место-то при дворе жена принесла. И он нуждается во мне больше, чем я в нем».

Тем не менее поездка в Юсуповский дворец сулила ему встречу с молодой княгиней, очаровательной Ириной, племянницей государя. Ах, ее глаза, смотревшие в самую душу!.. Он многое слышал о ней, и один слух был восхитительней другого. Сам Распутин быть знакомым с княгиней еще не сподобился.

«Ну что ж, — сказал он себе. — Сподобимся вместе».

А заехать за ним на государственном автомобиле собирался этот пес, Владимир Пуришкевич. Надо будет постараться как-то вытерпеть его присутствие, пока продлится поездка. Потом он просто плюнет на всех и магнетизирует княгиню прямо там и тогда. На глазах у мужа и мужниных приятелей. И пусть притворяются, будто это всего лишь игра. Но это будет не игра. Скажем так, не совсем игра.

«И в самом деле, — прислушался он к себе, — никто меня не в силах остановить».

Тут он стал смеяться. Началось с тихого смешка, а кончилось почти маниакальным ревом.

В дверь постучали, и он вернулся к реальности.

— Отец Григорий, — подал голос слуга. — Вам нехорошо? Вы задыхаетесь?

— Я смеюсь, дурачок, — ответил он, впрочем, беззлобно, поскольку этот человек был с ним со времен бичеваний у хлыстов. И являл такую беспримерную верность, какую поди-ка еще найди.

Дверь открылась, и слуга вошел, шаркая ногами. Он был очень сутул и двигался медленно.

— Прости, б-батюшка, — выговорил он, запинаясь. — Тут такое дело…

Он, оказывается, привел с собой одного из мальчишек-драконюхов. Тот был простужен и шмыгал заложенным носом.

Распутин ждал, но слуга ничего больше не сказал.

«И правда дурачок», — подумал безумный монах.

Мальчишка тоже молчал. Наверное, понял Распутин, ждал знака от старших. И по возрасту, и по положению.

Подняв бровь, Распутин наконец подтолкнул слугу:

— Так какое тут дело?

Заговорил мальчишка. Его трясло, из носа, грозя попасть в рот, потекли сопли.

— Святой батюшка, я… я эту нашел… красную жуть.

Распутин встал и жестом велел им проходить в свои покои.

— Живо, живо, — сказал он. — Сюда, здесь нас не подслушают. А теперь выкладывайте все как на духу!

— Это про драконов, батюшка, и еще есть такой мужик, Ленин зовут, который их выпустить хочет, только раньше конца месяца он все равно сюда не приедет. То есть от сегодняшнего дня через три. Когда полнолуние сделается. Только когда он будет здесь…

— Драконы… — Голос Распутина остался спокойным, но сердце стукнуло невпопад. Скоро, скоро он сможет обо всем поведать царю.

Собрать моих заговорщиков всех вместе оказалось затеей не из легких. Куда труднее, чем я себе представлял.

«Да у них на самом деле кишка тонка для таких дел, — сказал я себе. — Аристократы с готовностью произнесут приговор, но вот самим привести его в исполнение — это им далеко не всегда по плечу».

Не то чтобы сам я так уж рвался непременно запачкать руки. Просто если действительно хочешь воплотить что-нибудь в жизнь, очень часто приходится делать все самому. Спасибо и на том, что все эти люди желали отцу Григорию смерти почти так же сильно, как желал ее я.

И вот по прошествии недели они прятали за голенищами ножи, а за брючными ремнями — револьверы, чтобы кончить дело оружием, если потребуется. Но я не мог всерьез предполагать, что в решающую минуту они действительно пустят это оружие в ход. Лучше уж в полной мере подготовиться самому!

«Еще несколько часов — и безумный монах будет мертв», — думалось мне.

Я чуть не бегом проносился через дворцовые залы. Ох эти правительственные обязанности, с которыми невозможно разделаться до конца! Но все-таки я успею. Я буду там, когда Распутин умрет.

Но что это?! Вместо того чтобы хлебать свекольный отвар, щедро сдобренный ядом, этот сын сибирского крестьянина быстро шел через тот же зал, что и я! И был одет в свою лучшую вышитую рубаху, черные бархатные штаны и новенькие начищенные сапоги.

— Добрый вечер, отец Григорий, — сказал я настолько спокойно, насколько это было в моих силах.

«Что он тут делает? Неужели осмелился в открытую оскорбить людей, с которыми я его свел? Неужели он до такой степени самонадеян? Или… в самом деле настолько могуществен?..»

У меня затряслись руки. Я мобилизовал всю свою волю, принуждая их замереть.

Незаметно изменив направление, я встал у него на пути — так, чтобы он был вынужден либо остановиться, либо отшвырнуть меня силой. На какой-то миг мне показалось, что он был готов свалить меня и перешагнуть, но в самое последнее мгновение он все же остановился. И навис надо мной. Он был пугающе близко. От него пахло дешевым мылом. Я едва удержался, чтобы не сморщиться.

— С дороги, лакей, — сказал он. Какие холодные были у него глаза! Когда мать кормила его грудью, молоко у нее было, наверное, ледяное. — У меня важные известия для государя!

Тут я чуть не поддался панике. Что за такие известия сподвигли его пропустить званый ужин и в открытую нанести мне оскорбление? Не просочилось ли что-нибудь о моем заговоре против него?..

Я тихо-тихо пододвинул руку к борту пиджака. Мои пальцы сомкнулись на рукояти кинжала, который я там прятал.

«А ведь придется прямо тут зарезать его», — сказал я себе.

Я был не вполне уверен, что мне это удастся. Он был куда крупнее меня и наверняка гораздо сильней. Если мне не повезет с самым первым ударом, эти крестьянские лапищи, пожалуй, надвое меня разорвут.

— Так почему бы не дать мне пройти, батюшка? — спросил я, надеясь, что мой голос не показался ему таким пискливо-капризным, каким казался мне самому. — Судя по вашему костюму, вы, похоже, в гости собрались?

На самом деле я просто пытался выгадать время. Мне требовалось отступить на несколько шагов прочь — так, чтобы и кинжал суметь выхватить, и сразу разящим выпадом дотянуться. О том, как стану объяснять его величеству убийство доверенного советника царицы прямо за стеной его покоев, я пока не задумывался. Ладно, версию можно будет состряпать какую угодно. И улики соответствующие подготовить. Я был не бог весть какой дока с ножом, но вот что касается фальсификаций…

Однако в самом начале поработать придется именно ножу.

С этой мыслью я чуть подался назад, изготавливаясь выхватить свой кинжал.

Но к моему немалому удивлению, безумный монах на мгновение задумался, а потом сказал мне:

— Ты прав, сын мой. Да, я собирался кое-куда. На очень важную встречу. А царь, благослови его Боже, небось, уже закрылся у себя с царицей-красавицей. Стоит ли человека беспокоить в такое-то время? Я с ним утром переговорю, когда помолюсь.

Вот такая краткая речь. Разом и дерзкая, и содержательная. Сказав так, Распутин резко повернулся и зашагал прочь.

Я стоял и смотрел ему в спину, пока он не исчез за углом. Ладонь на рукояти кинжала вспотела так, что промокла ткань пиджака.

Моя машина следовала за автомобилем Распутина, но не вплотную, а на достаточном расстоянии. Спугнуть его, еще не хватало! А поскольку мы оба направлялись во дворец князя Юсупова, а я хорошо знал, где тот находится, — да кто ж не знал! — я мог себе позволить несколько кружной путь.

На самом деле в этом дворце прежде я не бывал. Князь являлся единственным наследником крупнейшего в России состояния, и я был человеком определенно не его круга. Но если при моей помощи случится этот небольшой переворот, надо думать, он щедро меня наградит. Распутин, его былой приятель по разгульным пирушкам, с которым он до женитьбы пропадал, бывало, по сомнительным ночным клубам, успел изрядно ему надоесть.

С год назад князь выразился совершенно определенно. «Неужели, — сказал он, — никто ради меня не убьет этого старца?»

Тогда я этого еще не знал, но, когда я рассказал о своем собственном плане Павловичу, все выстроилось окончательно. Павлович вел напряженную светскую жизнь, и единственный свободный вечер выдался у него сегодня, тридцать первого декабря. Мы не хотели, чтобы он что-нибудь отменил и тем навлек на себя подозрение.

Я был счастлив и горд, что мне удалось привести монаха прямо к ним. Должно быть, сорву аплодисменты. Эта мысль грела меня в холодной ночи. Я наклонился вперед и велел своему шоферу:

— Гони! Гони быстрее!

Снаружи царила кромешная темнота, рассекаемая лишь лучами фар, да и те освещали в основном вихрившийся снег. Шофер с силой придавил педаль, и скоро мы подъехали ко дворцу.

Как и планировалось, я прикинулся слугой и вошел с черного хода. Один из дворецких отвел меня в подвальный этаж, где должен был происходить ужин. Я выглянул из-за портьеры. В комнате пока еще никого не было.

Подвальная комната была вся из серого камня, с низким сводчатым потолком, пол — гранитный.

«Ах, — подумалось мне, — до чего похоже на усыпальницу».

Лишь резные деревянные стулья, небольшие столики под вышитыми скатертями да шкафчик черного дерева с инкрустацией указывали на то, что это был пока еще не мавзолей, а обиталище живых. Огонь в камине, шкура белого медведя, служившая ковром, — все это так же смягчало несколько кладбищенскую атмосферу.

В центре комнаты был накрыт стол на шесть персон. Предполагаюсь, что сюда сядут сам князь, монах, Павлович, еще двое заговорщиков — и княгиня, послужившая приманкой, чтобы завлечь Распутина во дворец. Распутин и не подозревал, что княгини Ирины здесь не было. Муж отправил ее к родителям в Крым.

Я невольно улыбнулся. Ну и заговор мы соорудили! Ну и паутину раскинули!

Посередине стола уже дымился самовар, кругом теснились тарелочки с пирожными и прочими лакомствами. На буфетной полке стояли бутылки с напитками (отравленными, конечно) и бокалы с краями, опять-таки смоченными ядом. Доктор Лазоверт лично рассказывал мне, что в каждом пирожном было достаточно цианистого калия, чтобы мгновенно прикончить несколько человек.

Несколько! А нам предстояло разделаться всего-то с одним!

Моя улыбка сделалась шире. Итак, было готово решительно все. Как только Распутин свалится мертвым, настанет мой черед позаботиться о его теле. Но если по какой-то причине он не поторопится умирать — что ж, на этот случай при мне был пистолет. И нож.

С верхнего этажа донеслась музыка. Думаю, это была та паршивая американская песенка «Янки дудль денди». Княгиня Ирина якобы давала небольшую вечеринку подругам, прежде чем присоединиться к мужу и его друзьям. Значит, настало время мне снова спрятаться. Сейчас сюда препроводят Распутина.

Мне совсем не хотелось оказаться обнаруженным за портьерой, и я устроился по другую сторону деревянной вспомогательной двери. В ней было окошечко, так что я имел полный обзор, меня же не мог видеть никто. Именно то, что требовалось.

А потом дверь распахнулась, и в комнату вошел собственной персоной безумный монах, сопровождаемый князем Юсуповым. Вид у молодого князя был весьма нервный.

«Ну нельзя же так потеть! — хотелось крикнуть ему. — Так ты, чего доброго, все дело провалишь!»

Но закричать я не мог. И в любом случае дело зашло уже слишком далеко. Теперь все пойдет так, как пойдет.

На какое-то время я отстранился от своего окошечка, набрал полную грудь воздуха и стал ждать.

Наши рекомендации