Социально-историческая концепция. 5 страница

По мнению Ключевского, Петр руководствовался сообра­жением необходимости разработки природных богатств, ко­торые «должно вести само государство принудительными ме­рами». «Он сравнивал свой народ с детьми: без понуждения от учителя сами за азбуку не сядут и сперва досадуют, а как выучатся, благодарят». Но «от большой стройки всегда ос­тается много сора, и в торопливой работе Петра пропадало много добра».

С именем Петра Ключевский связывал перелом во внешней политике: «С поворота на этот притязательный путь государство стало обходиться народу в несколько раз дороже прежнего». Сословная разверстка специальных повинностей стала еще тя­желее, чем была в XVII в. Ключевский считал, что «Петр стал преобразователем как-то невзначай, как будто нехотя, поне­воле. Война привела его и до конца жизни толкала к рефор­мам». Предварительной никакой программы реформ или про­думанной политики у него не было. Тем не менее Ключевский считал Петра «не должником, а кредитором будущего» на том основании, что он создал то, что получило развитие позднее: «Так мирятся с бурной весенней грозой, которая, ломая веко­вые деревья, освежает воздух и своим ливнем помогает всхо­дам нового посева».

XVIII в. не стал предметом самостоятельного изучения Клю­чевского. И он позволил себе карикатурность в средствах изоб­ражения. «Русские цари — не механики при машине, а огород­ные чучела для хищных птиц». «Наши цари были полезны, как грозные боги, небесполезны и как огородные чучела». Он счи­тал недостойными преемников и преемниц Петра Великого, писал о вырождении правителей, начиная с сыновей Павла I.

Екатерину II Ключевский называл «последней случайностью на русском престоле». Характеризуя эту эпоху, он практически про­игнорировал явления «духовной культуры». Основным фак­том эпохи Екатерины II Ключевский считал заявление в Ма­нифесте от 6 июля 1762 г. о том, что самодержавное самовластие есть зло, пагубное для государства, требующее узды. Ею могут быть законы, которые бы указывали всем государственным учреждениям пределы их законности. Так, по Ключевскому, в государственной жизни России впервые было «возвещено» «начало законности».

Он подчеркивал «худое» происхождение Екатерины II — из Северо-Западной Германии, где «немецкий феодализм донаши­вал тогда сам себя», маленькие женихи искали больших невест, а бедные невесты тосковали по богатым женихам, наследники и наследницы дожидались вакантных престолов. Ключевский пи­сал: «Такие вкусы воспитывали политических космополитов, ко­торые думали не о родине, а о карьере и для которых родина была везде, где удавалась карьера». «Вот почему этот мелкокняжеский мирок получил в XVIII в. немаловажное международное значе­ние». «Мир уже привыкал видеть в мелком княжье головы, кото­рых ждали чужие короны, оставшиеся без своих голов».

Не лучше обстояло дело и с воспитанием Екатерины II: «Ро­дители не отягощали ее своими воспитательными заботами». За всякий промах она была приучена ждать материнских по­щечин. Невеста по матери приходилась троюродной сестрой своему жениху. От приезда Екатерины II в Россию ничего хо­рошего ждать не приходилось: «Окутанные глубокой тайной, под чужим именем, точно собравшись на недоброе дело, мать с дочерью спешно пустились в Россию...» «Тотчас по приезде к Екатерине приставили учителей Закона Божия, русского язы­ка и танцев — это были три основных предмета высшего обра­зования при национально-православном и танцевальном дво­ре Елизаветы».

Ключевский дал нелестную оценку Екатерине II: «Она боль­ше дорожила вниманием современников, чем мнением потомства, за то и ее при жизни ценили выше, чем стали ценить после смер­ти. Как она сама была вся созданием рассудка без всякого учас­тия сердца, так и в ее деятельности больше эффекта, блеска, чем величия, чтобы ее самое помнили дольше, чем ее деяния».

Знание русской истории не прибавляло историку оптимизма. У него были мрач­ные предчувствия относительно будущего.

Оценки концепции Ключевского в историографии. Со временем менялись оценки, даваемые концепции Ключев­ского в отечественной историографии, в его творчестве высвечи­вались все новые стороны.

В 1880-е гг. М.О. Коялович писал о системе научного изложения русской истории Ключевским, ко­торая открывала перед историком возможности поиска смысла «наших» законов в народном строе жизни, в народных обычаях и воззрениях. Ему было важно показать «историю внутреннего раз­вития русской жизни». Изучая исторические явления, Ключевс­кий, по определению Кояловича, доискивался «их в русском скла­де жизни на большой глубине», благодаря чему ставил, как правило, верный исторический диагноз. Согласно такому подхо­ду, государственные и общественные учреждения, а также само общество были лишь внешним выражением внутренней жизни народа. Ключевский не приписывал скоропостижной смерти ста­рым государственным учреждениям в горниле преобразований и не преувеличивал творческих сил ни преобразователей, ни тех поколений, на чей век выпадали перемены. Ключевский обратил внимание на необходимость анализа переходного общественного состояния, когда уже произошло обновление (политическое, социально-экономическое), но привычные представления еще не успели измениться.

А.С. Лаппо-Данилевский обратил внимание на злободнев­ность сомнений Ключевского.

С.Ф. Платонов писал о «душевной сложности» Ключев­ского. Он считал, что в ней сплелись са­мые разнородные элементы русской стихии и общечеловеческой мысли.

А.Е. Пресняков отметил у Ключевского ярко выражен­ные особенности схемы Соловьева и Чичерина с присущим ей внутренним противоречием — «с одной стороны, утверждение преемственной связи исторической жизни севера с киевским югом, с другой — выяснение их резкой противоположности и са­мостоятельных корней северорусского исторического процесса». Концепция Соловьева оказала важное вли­яние на общие взгляды Ключевского о рус­ской истории. Она стала «точкой отправле­ния и опоры для дальнейшего изучения русского прошедшего». Но, как отмечали уже младшие совре­менники, в схему Соловьева Ключевский вложил «столько нового понимания и содержания, что в его интерпретации зна­комые построения и факты приобрели совершенно новый смысл и как бы перерождались».

Н.Г. Рубинштейн отнес Ключевского к основателям экономического направле­ния в русской историографии.

М.В. Нечкина показала возможности психологического жизнеописания для раскрытия мировоззрения историка.

Опыт системного анализа творчества Ключевского предложила Р.А. Киреева.

Исследователи писали об идейной эволюции Ключевского к позитивизму ввосприятии им методологических принципов Кавелина и Бестужева-Рюмина, Щапова и Лаврова. Так, П.С. Шкуринов считал: «На взгляды Ключевского оказали замет­ное влияние философия Л. Фейербаха, Н. Чернышевского и Н. Добролюбова, историко-теоретические воззрения С. Ешевского и Ф. Буслаева. В миропонимании русского историка сложно переплетались либеральные и демократические убеж­дения, понятия, шедшие от эмпиризма, и конвенциалистские суждения о природе исторического процесса». Там же отмеча­лось, что в последние два десятилетия жизни Ключевский без особого уважения относился к идеям «субъективного метода» Лаврова и Михайловского, которые раньше влияли на его ми­ропонимание. В литературе преувеличивалась степень зависи­мости Ключевского от позитивизма, особенно в тех случаях, когда авторы подчеркивали, что в своих поисках методологии истории он пытался опереться на крупнейшие естественно-научные достижения своего времени, труды Менделеева и Бутлерова, Сеченова и Павлова с целью сближения исторических яв­лений с явлениями физико-биологическими. В литературе отмечалось, что в начале XX в. Ключевский начал испытывать некоторое влияние неокантианства.

Ключевского отличало бережное отношение к научной традиции. Он был убежден, что «наличное богатство литературы по отече­ственной истории» не дает права историку на научную расточительность. Ключевский умел заставить эффек­тивно работать историографический компонент в своем иссле­довании и учил этому других. Высоко ценя «напряжение мыс­ли» в чужих трудах, он советовал не просто углубляться в связь и смысл описываемых в них явлений, но всегда «принимать в рас­чет и то, как понимает эту связь и этот смысл» конкретный автор. Ключевский изучал механизмы, которые долгое время управля­ли мышлением ученых историков (изживание генетики летопис­ного взгляда; переход к новому уровню познания). Научную задачу историка он видел в уяснении происхождения и развития человеческих обществ, в изучении генезиса и механизма людско­го общежития. Летописец же искал в событиях нравственный смысл и практические уроки для жизни, уделяя главное внима­ние исторической телеологии и житейской морали. Мысль лето­писца обращалась к жизни человека, к конечным причинам «суще­ствующего и бывающего». Историческая жизнь служила летописцу нравственно-религиозной школой.

Путь к профессиональному мастерству Ключевский видел только один: через научную добросовестность, умение поиска «следов» прошедших явлений и событий, привлечение надеж­ных источников, выработку действенной методики. Мастер­ство говорит само за себя. Оно проявляется в красочности исто­рического полотна, образности характеристик и определений; открывающейся в ходе исследования научной перспективе; эф­фективном сочетании повествования и анализа. Ключевский в совершенстве владел мастерством анализа сквозь призму пове­ствования. В случае недостатка источников и информации он умел анализировать историческое явление, изучая его следствия. Присущая Ключевскому спасительная ирония хранила его от идеализации и панегириков. В целом же Ключевский реалис­тично оценивал возможности историков: «Мы можем следить только за господствующими движениями нашей истории, плыть, так сказать, ее фарватером, не уклоняясь к береговым течени­ям».

В совершенстве владея, как бы сейчас сказали, межпред­метными связями, историк использовал филологические сред­ства, особенно, если речь шла о древней истории. Он изучал лингвистический и топонимический смысл слов, считал, что «...язык запомнил много старины, свеянной временем с людс­кой памяти». Щедро рассеянные по всему курсу русской исто­рии слова и пословицы не были сведены историком в единый словарь. Видимо, он полагал этот жанр уже освоенным В. Да­лем. Однако определения и разъяснения, данные Ключевским, казалось бы, обыденным словам, известным пословицам и вы­ражениям, обрели под его пером свежий смысл и звучание, и при желании «Историко-лингвистический словарь Ключевс­кого» нетрудно составить.

Ключевский черпал в историографии дополнительные сред­ства для решения спорных проблем. Так, например, рассмот­рение «варяжского вопроса» позволило ему подвести важный для своего времени историографический итог, хотя сам спор между норманнистами и антинорманнистами он считал «уче­ной патологией», не имеющей никакого отношения к науке.