Диана Гэблдон и Сэмюел Сайкс 14 страница

Замучаешься, небось, кровь с нее отчищать.

— Или как? — повторил отец Шайцен.

— Ни в коем случае, святой отец, — ответил Нитц, очень постаравшись скрыть дрожь в голосе.

Кто угодно, даже взрослый мужчина, затрясся бы, как студень, коснись его даже краешком тень отца Шайцена, прославленного и знатного крестоносца. Половины этой тени хватило бы, чтобы человек вроде Нитца пропал в ней «с ручками». Ему потребовалось все его мужество, чтобы коленки не начали стучать одна о другую.

— Ни в коем случае, — кивнул отец Шайцен, и его шея вновь заскрипела. — И ты тоже. — Он глянул поверх головы Нитца, на силуэт, высившийся у него за спиной. — И она, я полагаю.

Нитц тоже оглянулся на свою спутницу. Тень отца Шайцена все же не простиралась так далеко, чтобы поглотить и Мадлен. Нитц даже задумался, жил ли на свете человек достаточно высокого роста для этого. Что до Мадлен, она вроде бы не отбрасывала тени, а сама была ею — окутанная зловещей чернотой своего монашеского облачения, почти достающая головой до факела на колонне, возле которой стояла.

— Мэдди… — начал Нитц и спохватился: — Сестра Мадлен ни в коем разе не лишена милосердия, святой отче. — Он попытался улыбнуться и тотчас представил себе, как, наверное, блеснули его зубы в церковном полумраке. — Она, между прочим, жизнью обязана милосердию других людей. Кто, кроме церкви, принял бы… такое существо, как она?

Мадлен шагнула вперед, и Нитц испытал тайное наслаждение, увидев, как содрогнулся отец Шайцен.

Факельный свет ни в коей мере не льстил ей. По-мужски широкий подбородок, рваный шрам по щеке, молочно-бесцветный шарик в правой глазнице и угрюмо-черный провал правой. Неровная желтизна обнаженных в улыбке зубов была чем-то вроде вздоха, чем-то вроде запятой на конце жестокой шутки, которую представляло собой это женское лицо.

— А-а, шрамолицая сестра. Полагаю, ты, сам не ожидая того, нашел решение проблемы, давно уже портившей жизнь нашему ордену, — приблизив губы к самому уху Нитца, пробормотал отец Шайцен. — Ходят слухи и даже жалобы на не слишком достойных мужчин, сопровождаемых не слишком достойными женщинами, однако полагающих себя и друг друга достойными слугами Божьими. На деле же слабость одного питает слабость другого, и у мужчин рождаются дети от монахинь, утративших непорочность. — Он оглянулся на стоявшую поодаль женщину и чуть заметно поморщился. — Полагаю, вас со спутницей подобные искушения не обуревают.

Прежде чем ответить, Нитц мгновение помедлил, позволив означенному искушению стать зримой картиной. О да, он видел, что таилось под слоями черных одежд. Бугры мышц, шрамы на белой, незагорелой коже. Руки, простое объятие которых с легкостью могло сокрушить ребра. Ему и в голову не пришло бы поддаться подобному «искушению» — вплоть до нынешнего момента. Да он, пожалуй, даже от предварительных ласк по косточкам рассыпался бы.

— Конечно же нет, святой отче, — сказал он, поморщившись должным образом. — Мы посвятили себя Господу и Его святой войне. Ее… неудобозримая внешность на самом деле благословение, оберегающее чистоту наших помыслов.

— Именно этого я от вас и ждал, — ответил отец Шайцен, — но я призвал вас в свою церковь не для того, чтобы обсуждать твой выбор спутницы. — Он нахмурился, лицо сделалось жестким. — Я призвал тебя по двум причинам. Это дьявол и твой отец.

При упоминании об этом последнем Нитц едва сдержал вздох.

— Я слышал, святой отче, их пути не единожды пересекались.

— Точно подмечено, — кивнул священник. — Несомненно, ты премного наслышан о бесчисленных победах, которые твой родитель одержал во славу Божию. Их подвиги — его и его возлюбленной булавы по имени Фраумвильт — стали легендой. Его оружие сокрушило языческих черепов больше, нежели любое другое, вздымаемое с именем Господа. — И он погладил рукоять своей булавы с чем-то вроде покаянного вожделения. — Моя собственная стальная невеста, Кренцвульд, в сравнении с нею всего лишь прогулочная трость.

— Не мне судить о достоинствах разных булав, святой отче, — сказал Нитц.

— И это верно.

Отец Шайцен неодобрительно покосился на секиру, пристегнутую у Нитца за плечами, и нахмурился, причем даже дважды. Первый раз — при виде варварского оружия как такового. А второй — оттого, что размеры секиры грозили молодого человека попросту опрокинуть.

— Мне рассказывали, — с нескрываемым недоверием в голосе начал священник, — что эта твоя… подружка пролила немало языческой крови. Скажи мне, как ее зовут?

Его ожидающий взгляд заставил Нитца вздрогнуть. У него округлились глаза, губы силились что-то произнести. Вот он и оказался между молотом и наковальней. Спереди хмурится отец Шайцен, затылок буравит ревнивый взгляд сзади…

— Вольфрайц, — неожиданно прогудел низкий голос из-за спины.

Нитц оглянулся, и сестра Мадлен кивнула ему.

— Моя спутница не ошиблась, — сказал Нитц. — Вольфрайц. Иной раз мне бывает трудно выговорить это имя. Оно внушает мне тот же страх, что и язычникам.

— Хорошее, боговдохновенное имя, — кивнул отец Шайцен. — Твой отец одобрил бы если не происхождение секиры, так ее титул. Он был истинным воином Божьим: происхождение значило для него куда меньше того милосердия, которое можно было привнести в мир. — Его губы чуть тронула улыбка. — Сам он немало милосердных дел совершил. И все же он не был Господом Богом. Оставался один враг, победить которого ему не было дано. — Запустив руку в недра своего одеяния, отец Шайцен вытащил свиток, обветшавший по краям, скрепленный алой печатью. — Я имею в виду самого дьявола!

— Надеюсь, — сказал Нитц, — святого отца не оскорбит мое недоумение. Мой родитель, при всем своем воинском величии, не мог надеяться победить извечного врага… — Нитц помедлил, сглотнул и продолжил: — Или у тебя, святой отче, юмор такой?

Тут ему пришлось очень тщательно следить за выражением своего лица, потому что глаза отца Шайцена сузились, а рука поползла к рукояти булавы. Впрочем, к такой реакции Нитц давным-давно привык. Крестоносцы часто так поступали, если слышали незнакомое слово.

— Да, — сказал наконец отец Шайцен, — это я так шучу.

Нитц отважился тихонько перевести дух.

— Как бы то ни было, — продолжал отец Шайцен, — сейчас я говорю о дьяволе, лишенном возможности хитрить, лгать и обманывать. — И он погладил свиток с той же любовью, с какой касался бы одного из своих шрамов. — О созданиях, напрочь лишенных какого-либо лукавства. Которые суть зло в его чистейшей, самой, так сказать, честной форме. Если только зло способно на столь откровенную честность. — Его глаза были двумя холодными камешками. — Это драконы.

— Драконы, святой отец?

Свою следующую мысль — о том, что драконы были мифическими созданиями, порождениями то ли страха, то ли беспробудного пьянства. — Нитц предпочел оставить сугубо при себе. Крестоносцы очень не любили, когда их слова подвергали сомнению.

— Я говорю об одном из них. Конкретно — о Зейгфрейде.

— О Зейгфрейде?

— Ты меня позлить решил? Каждое слово переспрашиваешь!

— Нет-нет, святой отче, я ничего такого… Прошу тебя, продолжай!

— И продолжу. — Отец Шайцен сунул Нитцу свиток. — Это существо, называемое Зейгфрейдом… — он сделал паузу и пристально посмотрел на Нитца, потом заговорил снова: — являет собой одного из множества провозвестников дьявола на земле. Видел ли ты когда-либо такого, юный вассал?

— Зейгфрейда? Именно его, святой отче?

— Я смотрю, твой так называемый юмор весьма напоминает любимое оружие твоего отца, — зарычал крестоносец. — Такое же тупое, только людей по головам бить. Нет, в вашем фамильном древе что-то определенно не так.

— А по мне, — сказал Нитц, — остроумие моего отца было отточено, как меч, носить который было прениже его чистоты.

— Я видел однажды дракона, вассал, — продолжал отец Шайцен. — Шкура цвета крови, крылья, затмевавшие солнце, адское пламя из пасти… И ему, точно самому дьяволу, было без разницы, кого поразить на поле битвы — язычника или крестоносца!

— Премерзостная картина, святой отче, — потихоньку ощупывая свиток, сказал Нитц. — Значит, ты хочешь, чтобы я передал это послание в храм, который достоин разделаться с подобной тварью?

— Таково было распоряжение, ниспосланное Советом трех нашего ордена, — изрек отец Шайцен. — Но, как я уже говорил, мне отнюдь не чуждо милосердие. А посему я передаю этот свиток тебе лично.

— Мне, святой отче?

— Именно так, вассал. Если окажется, что Зейгфрейд для тебя слишком силен, что ж, мы с ним разберемся. Однако теперь я считаю правильным предоставить тебе шанс заслужить Фраумвильт… почтив таким образом память твоего отца и сразив прислужника зла, справиться с которым у него не хватило сил.

Нитц трудно сглотнул. Он не особенно понимал, что за послание только что вручил ему отец Шайцен, и тем более — как ему следовало реагировать. Его и в вассалы-то произвели всего год назад, вместе с прочими молодыми, успевшими доказать, что годятся на нечто большее, нежели исполнение обязанностей оруженосца. Он и предполагал в дальнейшем заниматься тем, чем обычно занимались вассалы, — скакать по полям сражений, доставляя послания из одной церкви в другую. Борьбы с провозвестниками зла на этом пути не предполагалось.

Мысленно закатив глаза, он напомнил себе: «Впрочем, я и того не предвидел, что мне дадут в напарницы такую вот жуть, да еще и уродину».

Он непроизвольно покосился через плечо. Зрячий глаз Мадлен был ясен и ярок, ее улыбка, как всегда, страшновата. Шрам подергивался, заставляя всю щеку плясать. Вот ее рука скользнула под облачение, длинные пальцы подрагивали в сдерживаемом предвкушении.

— Сей свиток, — сказал отец Шайцен, вновь переключив на себя внимание Нитца, — содержит все, что нам известно о Зейгфрейде. Здесь написано, где он был последний раз замечен, куда в тот момент направлялся и каковы последние сведения о его кладе сокровищ.

Нитц услышал, как Мадлен за его спиной прямо-таки всхлипнула от волнения.

— Сокровищ, святой отче?

— А ты разве не знал, что, являясь живыми орудиями дьявола, драконы неутолимо алчут золота?

— Знал, но…

— Естественно, подразумевается, что после того, как ты сразишь чудовище, весь его клад переходит к святой церкви и будет использован для продолжения битвы против язычников.

— Конечно, святой отче. Куда же крестоносцам без золота.

— Крестоносцам никуда только без Бога, — прорычал отец Шайцен. — Однако жадные купцы и оружейники требуют золота за сталь, которой мы поражаем неверных! — Он сделал резкий вздох, справляясь со своими чувствами. — Так вот, чтобы справиться с Зейгфрейдом, тебе понадобится Господь — и добрая сталь. — С этими словами он посмотрел поверх головы Нитца на чудовищную секиру, которую тот таскал за спиной. — Полагаю, ты действительно умеешь с ней управляться?

— С ней?.. — Нитц как бы заново ощутил вес оружия за плечами. Ему приходилось определенным образом прогибать позвоночник и вообще следить за равновесием, чтобы эта штуковина его на пол не уложила. — Ну да, конечно, я непременно сумею пустить в ход… э-э-э…

— Вольфрайц, — прогудела сзади Мадлен.

— Пустить в ход Вольфрайц. Да-да, конечно. Спасибо, сестра, — прокашлялся Нитц. — Не сомневайся же, отче: я пущу ее в ход, да таким образом, что после ее размаха в гуще врагов останется чистое поле!

Отец Шайцен что-то проворчал в ответ, и Нитц заподозрил, что священник не вполне поверил ему. Может, это из-за того, что он никак не мог запомнить имя секиры? Или все дело было в том, что внешним своим обликом Нитц напоминал не могучего воина, а недоразвитую девчонку-молочницу?

— Это, конечно, не булава крестоносца, — проговорил между тем отец Шайцен, — ну да ведь и ты сам не крестоносец… пока еще. После того как ты исполнишь свой долг перед Господом Богом, многое может перемениться.

Такие слова вновь заставили Нитца сглотнуть комок в горле. Он сам подумал, насколько кстати это пришлось. По крайней мере, он больше ничего не наговорил. Это при том, что на языке у него так и кипело множество вопросов. Что конкретно имел в виду священник? Нитца собирались послать в Святую землю — продолжать дело отца? Каким образом, интересно, у него это получилось бы? Путем проламывания двадцати тысяч и еще двух черепов?

А может, спросил он себя, просто взять да и вывалить отцу Шайцену всю правду? Хватит уже таиться и лгать, хватит притворяться таким наследником, о котором мечтал его родитель! Ведь вся языческая кровь, якобы пролитая им ради славной памяти отца, на самом деле была добыта не его собственной мощью — но той, что стояла сейчас у него за спиной.

Его очень подмывало все рассказать. Но такие качества, как правдивость и честность, давно в нем выгорели. Суровая жизненная закалка оставила только два несокрушимых качества. Долг и стихи.

— Да простит Господь тот ад, который я оставляю после себя, — произнес он заученную формулу, и церковь повторила каждое слово.

— Так мы все говорим, — прозвучало в ответ.

Фраумвильт, как показалось Нитцу, с изрядным презрением покачивала ребристой каменной головой, оглядывая пейзаж, раскинувшийся внизу. Великую булаву, вероятно, до кончика рукояти тошнило от зрелища тростниковых и соломенных крыш, зеленых и бурых полей до самого горизонта, мужчин с пастушьими посохами вместо булав… и женщин, стоявших на коленях не перед алтарями, а возле дойных коров.

Обиталищем войны была Святая земля. Кровь следовало проливать там, где ее мог видеть Господь. Здесь, в королевствах, мужчины и женщины умирали нечасто, причем самым мирным образом и в основном во сне. И никто не обращал внимания на их уход, разве что сыновья и дочери, столь же незначительные, как и они сами.

— Отца бы наизнанку вывернуло, если бы он мог это увидеть, — пробормотал Нитц.

— Что? — Мэдди шагнула вперед, и ее тень укрыла его.

Вот отчего отца вывернуло бы точно, так это от вида различий в их телесных размерах. Какое счастье, что Господь оказался благосклонен к Калинцу Великому, он же Кровавый, и, метнув с небес молнию, забрал отца к Себе задолго до того, как великий рыцарь смог узреть, каким недомерком вырос его единственный сын. Более того, Калинцу не пришлось увидеть своего коротышку сына в обществе столь титанической женщины.

Увы, Нитцу не досталось особой благосклонности свыше. Забрав папеньку, Господь вернул его на землю в виде памятника. Гору каменных черепов попирали ноги в латной обувке, выше процветавшей совершенно ужасающим каменным цветком. Единственным его не то лепестком, не то колючкой и была Фраумвильт. Возрожденная в камне, она взирала на Нитца со своей вышины еще с большей ненавистью, чем на мирный пейзаж.

— Этот человек внушал робость, — вглядываясь в лицо статуи, произнесла Мэдди.

Глухой шлем статуи был изваян со всем мыслимым тщанием, повторяя облик самого первого черепа, некогда проломленного Калинцем. Нитцу померещилось, будто каменный лик под ним недовольно нахмурился.

— Поневоле задумаешься, что там, внутри, — продолжала монахиня.

Нитц прямо чувствовал, как ее зрячий глаз буравил его собственный череп, желая вскрыть его и прочесть ответ среди трепещущих бугорков внутри.

— Мне знать неоткуда, — проговорил он тихо. — Отец никогда не снимал шлема.

— Никогда?

— По крайней мере, в моем присутствии. — Нитц со вздохом повел плечами. — И в присутствии моей матери. Если, конечно, можно ей верить.

— В самом деле?

— Ну, все говорят, что мать была честная женщина.

— Вот как. — Мэдди снова уставилась на громаду монумента. — Поди разберись, как они вообще полюбили друг друга. Всем вопросам вопрос.

— А они не любили. — Горло Нитца защекотал невольный смешок. — Господь требует от своих верных лишь плодиться, ибо для святой войны необходима свежая кровь. При чем тут любовь!

— А на севере принято, чтобы мужчина добыл зверья стоимостью не менее чем на двенадцать лап, и только потом он может сделать женщине предложение. — Мэдди хмыкнула. — Женщина обязана смастерить ему превосходное оружие, и только тогда начнется ухаживание. Само изделие или добыча, то есть мясо либо сталь. Правда, довольно-таки символично? Главное — проявить преданность и стремление. И не к Богу, а между женщиной и мужчиной, и наоборот.

Нитц облизнул губы.

— Вот поэтому, — сказал он, — вы все там такие дикари.

— Что до меня, я смастерила такое оружие, которое позволило мне выбрать любого мужчину в нашей деревне.

Эти слова сопроводил тоскливый вздох, видимо соответствовавший ходу ее мыслей. Нитц беспокойно переступил с ноги на ногу. Он не привык к таким проявлениям с ее стороны. Вот когда она посмеивалась, шагая по скрипучей гальке, заваленной мертвыми телами, — это были привычные и удобные звуки. Теперь в ее голосе пробивалась ностальгия, и это его беспокоило.

— Можешь взять его обратно, — сказал он. Сунул руку под камзол и принялся расстегивать замысловатые пряжки и лямки, удерживавшие секиру у него на спине. — Мы ушли достаточно далеко, теперь церковь отца Шайцена не услышит, как она упадет.

Сказав так, он отчаянно сморщился. Секира полетела на камни, издав ужасающий звон, отчетливо похожий на погребальный.

— Камни не слышат, — проворчала Мэдди, наклоняясь и могучей рукой подбирая секиру. — А если бы слышали, они уловили бы, как ты обгаживаешь собственные штаны. Потому что если ты еще раз проявишь неуважение к моему оружию, я кишки тебе выпущу.

— Ну, не обижайся, Вольфрайц.

— Вульф, — мрачно перебила Мэдди. — Мой топор зовется Вульф! Только вы, благочестивые недоноски, называете его Вольфрайц.

— Вульф, — повторил он. — Это оружие могучее и непреклонное, с легкостью способное вытерпеть несколько мгновений земных объятий. — И он жизнерадостно подмигнул северянке. — Ведь этот топор сработали самые искусные руки на всем Севере.

— Ну-у-у… — проворчала она. Ее зрячий глаз неустанно обозревал все кругом. — Мы ведь теперь далеко?

— Да, — кивнул он. — А что? — И тотчас съежился, потому что свободной рукой она подхватила свое облачение. — Ой, господи, только не делай это прямо у меня на глазах! Может, спрячешься хоть за кустик или еще куда?

— Чешется, — бесхитростно ответила Мэдди.

Он хотел возразить еще, но все заглушил треск рвущейся ткани. В мгновение ока Мэдди сдернула одеяния и скомкала его в кулаке. Нитц пытался отвернуться, но и того не смог, по обыкновению завороженный открывшимся зрелищем.

Грубая кожаная одежда, призванная облекать ее тело, давным-давно потерпела поражение, оставшись висеть тонкими, неслыханно упрямыми полосками. Видимые части обнаженного тела — а видно было немало — сплошь испещряли шрамы, свежие синяки и сине-черные татуировки, прихотливо змеившиеся по ее бокам и от плеч до самых запястий. Это было сущее торжество мышц, равно как и зримое свидетельство того, сколько крови, языческой и не только, ей довелось пролить.

На этом монументе физической мощи положительно терялись жалкие следы его, Нитца, рукоделия: повязки, наложенные здесь и там, и рваные шрамы в местах, где расползлись неудачно сделанные им швы. Выглядело все это не результатом лекарских усилий, а просто-таки надругательством над совершенством.

Впрочем, хорошенько задуматься на эту тему Нитцу не удалось. Глаза его заполонила чернота — это Мэдди швырнула ему свое одеяние.

— Штопать пора, — сказала она.

Он выпутался из широченных полотнищ как раз вовремя, чтобы увидеть, как она сдергивает головной убор монахини, вываливая на спину обильную гриву спутанных каштановых волос. Нитц поймал шапочку удачнее, чем облачение, и возблагодарил про себя неведомого святого, присматривавшего за портными: капор был крепкий, и она его не порвала. А то был уже случай, когда он его несколько месяцев потом восстанавливал.

— Тебе не приходило в голову купить хоть рубашку или что-то такое? — спросил он, сворачивая одеяние и засовывая под мышку. — Меньше внимания привлекало бы.

— А с чего бы мне стараться привлекать меньше внимания?

— Ну, драться меньше пришлось бы.

Она только моргнула, не слишком понимая, в чем дело.

— Я хотел сказать — мне пришлось бы драться поменьше. А кроме того, здесь, в королевстве, женщины одеваются в соответствии с цивилизованными приличиями.

— «Цивилизованность» — понятие относительное.

— В смысле?

— В смысле, у кого лучше оружие, тот и начинает всем объяснять, что такое цивилизация.

— А-а…

— Рубашка может загореться, — ответила она, поудобнее перехватывая топор. — Если мы идем убивать дракона, мокрая кожа лучше защитит от огня.

— Мы? Какие еще «мы»?

— Так ты что, не идешь?

— Иду, как же иначе, но я думал, что драться будешь в основном ты. — Нитц кашлянул. — Ну, как обычно.

— Прячешься за спиной женщины, — хмыкнула Мэдди. — То-то твой папаша гордился бы.

— Может, и гордился бы, — сказал Нитц. — Если бы видел, за каким чудищем, ошибочно называемым женщиной…

Спускаясь с холма, Нитц подумал, что эти последние слова были не так уж верны. Папенька уж точно не обрадовался бы, увидев, как он поспевает за размашисто шагающей северянкой. Впрочем, возможная ругань Нитца не особенно беспокоила. Он успел обрасти достаточно толстой шкурой. И больше не обращал внимания на оскорбления и насмешки, густо сыпавшиеся на него от встречных всякий раз, когда Мэдди не слышала. И не могла тотчас дотянуться.

Другое дело, что отец обыкновенно выражал свое недовольство отнюдь не словами.

— Ну так и где последний раз видели этого дракона?

— На западе, если карта не врет, — сказал Нитц.

— Отлично, пошли.

— Так мы все говорим.

Дорога перед ними тянулась вдаль без конца. Через холмы и леса, покрывавшие покинутую богом страну. Позади простирала свою тень церковь отца Шайцена, пряча от Божьего ока постыдно мирные земли. А сверху за Нитцем следил немигающим каменным взглядом его отец.

— Слушай, я понимаю, что вроде как накосячил, но это было добросовестное заблуждение.

Армеция не слушала.

— Ну нельзя же меня за это винить!

Армеция его за это винила.

— Во имя Божьей любви! — простонал Леонард. — Позволь хоть положить этот проклятый валун!

Она обратила на него взгляд, в котором мешались лед и адская сера. Леонард, скрючившись, удерживал на себе обломок скалы. Презрительно фыркнув, Армеция отвернулась и небрежно махнула рукой.

— Разрешаю, — сказала она. — Но только до тех пор, пока не подыщу что-нибудь потяжелее! — И пальчиком указала вниз. — Ленни, положи.

Валун гулко бухнулся наземь. Рыцарь выпрямился, и позвонки щелкнули, становясь на места. Армеция нахмурилась, но причина была не в нем, а в ней самой. Она понимала, что продолжает это делать без какой-либо внятной причины. Он уже успел превзойти всякую боль.

«Ты способна воскресить человека из мертвых, но не можешь вылечить больную спину, — ругнула она себя. — Вполне заслуживаешь костра. — Она потерла плечо. — Ну по крайней мере, хорошего подзатыльника».

— Честно, я вообще не пойму, что ты так разволновалась, — сказал Леонард. Он повел шеей, и та затрещала еще громче спины. — Я всего лишь твоим приказаниям следовал! — Он воздел палец, подчеркивая сказанное. — Закон первый: защищать полукровку.

— А второй?

— Следует за первым.

— Закон второй, — с тихим бешенством повторила она, — гласит: защищай книгу! Поскольку упомянутая полукровка к ней некоторым образом неравнодушна! Кто знает, что они там теперь с ней делают?!

Мысль о том, что нежные страницы сейчас, возможно, листают чьи-то грязные лапы, а крысиные глазки кощунственно обозревают каллиграфически выписанный текст, заставила ее содрогнуться.

«Это в лучшем случае, — напомнила она себе. — Если книгу вообще не сожгли».

— Значит, — сказал Леонард, — надо было тебе проявить больше прозорливости.

— И ты туда же! Готов от меня отвернуться!

— Я-то не отвернусь. Я просто к тому, что это была твоя ошибка.

— Моя ошибка? — Она надула губы. — Значит, я виновата, что меня хотели сжечь на костре?

— Начнем с того, что тебя все-таки не сожгли, — откашлялся Леонард. И показал ей два пальца. — А кроме того, сделала ты или не сделала с их ребенком то, в чем тебя обвиняли?

— Ей предстояло либо умереть, либо кончить свои дни в обители шрамолицых сестер, — задрала носик Армеция. — Извини, Ленни, за то, что обеспокоилась будущим девочки.

— Ладно, извиняю.

— Нет! — Она прикрыла ладошкой глаза. — Это был сарказм, а не приказание!

— Тебе над этим следовало бы поработать.

— Судя по всему, не только над этим. — Армеция безнадежно вздохнула. — Например, над выбором слуги. Знаешь, вообще-то я могла бы взять себе и получше.

— Знаю, — сказал Леонард. — Сложно не знать, когда ты каждые полчаса мне об этом напоминаешь. — Он сунул руку в карман, чтобы извлечь кусочек высохшего пергамента и маленький кожаный кошелек. — На счастье, у меня есть свои способы позабыть.

— Никак опять? — Армеция смотрела, как он сыплет зеленый травяной порошок на пергамент. Получалась ровная линия. — Не можешь прекратить хоть ненадолго?

— Похоже, что нет. — Он облизал край пергамента, сворачивая его наподобие короткой корявой сигары. — Вот если бы ты все проделала надо мной хоть вполовину так, как следовало, у нас не было бы этой проблемы. — Он сунул трубочку в рот и оперся на плечо Армеции. — Помоги.

— Помочь тебе с этим зловредным пристрастием?

— Но ведь это ты его выбрала.

Армеция вынуждена была признать его правоту. Конечно, про себя, а не вслух. Вздохнув, она подняла руку и щелкнула пальцами. Сверкнула короткая искра, взвился дымок. Когда он рассеялся, на кончике ее среднего пальца заплясал мерцающий огонек. Леонард наклонился к нему, сделал несколько затяжек и глубоко перевел дух.

— Вот так-то лучше. — Его выдох породил облако едкого дыма. — Знаешь, я не то чтобы не согласен с твоим выбором якорей, но ты могла бы позволить мне хоть спички с собой носить.

Эта идея давно уже искушала ее, и Армеция не раз над нею задумывалась. Спички, конечно, не так бросаются в глаза, как вызываемый прямо из пальца огонь. Не говоря уже о том, что кое-кто, вероятно, сразу станет гораздо меньше жаловаться и хныкать.

Затруднение состояло вот в чем: все напоминавшее ему о прежней жизни давало ему еще и свободу воли. Каковую в людях можно только приветствовать. В людях, способных ответственно пользоваться ею.

Человек, некогда бывший сэром Леонардом, к их числу определенно не относился.

Эта мысль придавала ей решимости раз за разом отказывать ему в этой просьбе. И еще — удовольствие понимать, что таким образом она не давала воскреснуть тому, что его прежние господа в прежней жизни называли успехами и торжеством.

Однако при всем при том управлять им становилось все тяжелее. В доказательство стоило вспомнить, как он выхватил меч, не имея на то распоряжения с ее стороны. Армеция без всякого раскаяния вспомнила, как согрела ее тогда мысль о горожанах, оказавшихся в шаге от уничтожения. А чего еще, спрашивается, они заслужили, если вздумали так-то отблагодарить ее за спасенную жизнь девочки?

Да, бог у них точно был какой-то неправильный.

Кстати, возьмись тогда Леонард драться с горожанами, кто-нибудь неминуемо дал бы ему сдачи. Сбегал бы на кухню или в сарай и притащил мясницкий нож либо вилы, если не завалявшийся меч. И воткнул ему в шею, руку, ляжку или плечо.

Вот тогда они и заметили бы, что он не кровоточит.

— Ну так я к тому, — не заметив ее внутренней борьбы, продолжал Леонард, — что тут на несколько миль кругом не видать никаких городов. — И он неопределенно повел рукой. — Может, лучше мы доберемся куда-нибудь до заката и заночуем, а потом смоемся, пока еще кто-нибудь не придумал тащить тебя на костер?

— Ни в какой город мы не пойдем! — сказала Армеция.

— В самом деле? — скривился он. — Ох, терпеть не могу спать под открытым небом. В смысле, раньше терпеть не мог и теперь не смог бы, если бы по-прежнему спал.

— Вот и хорошо. Потому что ночевать под открытым небом мы тоже не будем.

— Но тогда… — Его заросшая физиономия собралась морщинами уже вся целиком. — Ох, только не это.

— Если все выйдет по-моему, — сказала она, — нам вообще спать не придется.

— Но ты ведь не…

— Я тут кое-что придумала. По-моему, план неплохой! — Она помедлила, сосредоточенно похлопывая по щеке пальчиком. — В любом случае другого плана у меня нет, так что придется удовольствоваться и этим. Итак, для начала ты будешь нападать на безмозглую тварь, пока не сумеешь ткнуть ее… ну, где там у них уязвимое место. — Она оглянулась через плечо. — Надо будет разузнать, где именно оно находится. Короче, так или иначе дракона ты убьешь. Может, не сразу, но непременно. Он ведь, полагаю, не сможет причинить тебе вреда.

— Армеция.

— Если тебе известен лучший способ справиться с драконом, я рада буду послушать.

— Все это ради книги.

Он едва успел выговорить это, как Армеция замерла. И телом, и мыслями. Она стояла неподвижно и напряженно, едва уловимо дыша, между тем как ее тень стала вдруг очень длинной и очень холодной и, дотянувшись, окутала рыцаря, шагавшего сзади.

Леонард же отметил про себя, причем далеко не в первый раз, что, даже если через дорогу, подхватывая пыль и палые листья, со свистом перелетал ветерок, черные волосы Армеции продолжали свисать совсем недвижимо.

— Это тебе не просто какая-то книга!

Ее голос породил неизвестно откуда взявшееся эхо. Оно отдалось в ветвях деревьев и заставило смолкнуть птиц, сбивая их на лету.