Саша любил прогуляться по городу 4 страница

Живя в деревне, Стёпка в первый сезон привел в божеский вид дом и двор, и даже успел между делом посеять и собрать урожай различных съедобных и питательных культур: картошки, свеклы, лука, капусты, кабачков, тыквы, моркови, огурцов, репы, помидоров и всего такого прочего. До середины октября он работал не покладая рук, затем до ноября просто работал, а после настала пора затяжного зимнего расслабления. Разумеется, уйти от бедняцкой денежной математики у Стёпки не получилось, ведь приходилось по-прежнему считать, сколько отдать за дрова, за бензин для различных огородных приблуд, за электричество, газ и воду, на сколько продать урожая, сколько оставить на семена, а сколько себе на зиму. Собственно, уходить от неё он и не собирался. Если чего-то он и старался избежать, так это отчуждения от собственного труда, но в деревне это ему не грозило.

Зиму Стёпка проводил в информационном пространстве: холодном и неприветливом, как зима в умирающей сибирской деревне. Предварительно высчитав объем средств, необходимых для поддержания хозяйства, зимой он зарабатывал денежные единицы с помощью ноутбука. Зарабатывал на том, на чём уже четверть века зарабатывали люди в Интернете: на всякой ерунде. Делал аккурат столько денег, сколько нужно было, не особенно усердствуя, а остальное время посвящал тому, что люди до сих пор консервативно называют «общением», хотя ныне термин «коммуникация» к этому процессу подошёл бы куда как лучше. Стёпкины друзья были счастливы увидеть его в онлайне. Однако на вопросы об окутанных тайной шести годах его жизни он отвечал уклончиво, предпочтя не снимать со своей личности очаровательного ореола таинственности.

К тому моменту истории, о котором сейчас повествует рассказ, Стёпкино поколение из «свежей крови» или «Generation Z» превратилось в отыгравшую свою новаторскую роль кучку старпёров. Относительно новых людей или «Generation ХЗ», разумеется, которые теперь лишь понаслышке могли знать о телефонах с кнопками. Многие из старпёров, уставших бежать по ускорившейся беговой дорожке духа времени, останавливались, зафиксировав в уме удобную, старую-добрую модель мира, и уже в тридцать с лишком лет становились дедами и бабками. Дедами и бабками, то и дело брюзжащими о каких-то странных, далёких, близких, прекрасных и туманных «наших временах». Им до сих пор было не чуждо магическое слово «посидеть» в старом-добром его значении. Среди Стёпкиных друзей было несколько таких людей, в столь раннем возрасте выпавших из шаттла прогресса. Они-то и навещали Стёпку раз в пару лет в его преображавшемся с каждым годом скромном имении. Одним из них был и по сей день являюсь я сам.

О себе я кое-что рассказывал выше: помните того чудака, полетевшего в Таиланд на фотоохоту за таинственным Стёпкой? Впервые я навестил его летом двадцать шестого года единственно для того, чтобы прояснить все детали его исчезновения. И, разумеется, он мне ничего не рассказал. Ну, как «ничего». Рассказал новую невероятную историю о том, как парился в бане с Далай-ламой и, заговорчески подмигнув, признался, что та история про пьянку с королем Бутана была липой. Уехал я тогда от него злым и раздосадованным, но через некоторое время мне вдруг захотелось вернуться. Причину для повторного визита спустя всего пару месяцев я найти не мог, поэтому решил подождать до следующего лета. И не дождался: приехал зимой. Потом приехал весной на посевные работы, потом летом на рыбалку, потом осенью на уборку урожая. Словом, стал частым гостем Стёпкиного дворика. Дворика, который для меня и для многих стал полным ностальгической эйфории оплотом обратившейся в пыль эпохи или даже эпох. Дворика, где мы почти физически ощущаем замирание времени. Дворика, где никогда не происходит набивших оскомину радикальных изменений и культурных революций. Дворика, где всё тихо, спокойно, размеренно и, на опрометчивый взгляд, мертво, однако нигде больше, кроме как здесь, я не ощущал ещё столь сильного ключевого биения жизни.

До сих пор я езжу к Стёпке, хоть с каждым годом становлюсь всё тяжелее на подъем. В буквальном смысле: старый стал, да толстый. Во времена преждевременной духовной старости и относительной физической молодости меня нередко посещала идея перебраться в деревню к Стёпке, купить грошовый домик по соседству и до конца дней своих заниматься тем, чем занимается Стёпка: жить. Но тогда я понимал так же отчетливо, как понимаю сейчас, что это предприятие оказалось бы мне не по силам. И мне остаётся лишь с определенной периодичностью приезжать к нему в гости и отдыхать душой, ведь чтобы жить как он, нужно обладать хотя бы частицей его в высшей степени выдающегося таланта. Всё-таки я был и остаюсь заурядным бедняком, процент которых в нашем обществе по сравнению с теперь уже далеким прошлым геометрически увеличился. А Стёпка… Нет, Стёпка всё-таки выдающийся бедняк. Математик.

Старый Таракан

И снова Шурка Тараканов лежал на кровати в своём доме и смотрел в потолок. И опять перед сном он развлекал себя воспоминаниями, накопившимися за восемьдесят четыре года в седой голове. Любил он это дело: пересматривать фрагменты жизни, точно короткометражные фильмы, режиссером, оператором и сценаристом которых был он сам. И, прожив почти век, он не видел фильмов лучше этих.

Встаёт Шурка с самим солнцем: нынешним августовским утром примерно в пятнадцать минут седьмого. Умывается, выходит во двор, делает зарядку, завтракает. Затем готовит завтрак единственным домочадцам: коту по имени Кеша и дюжине безымянных цыплят-бройлеров. После занимается всякими хозяйственными делами, которые тут же на ходу и выдумывает. Лишь бы руки и голова были заняты. Любит мастерить приспособления, полезные в хозяйстве, чинить какие-то старые вещи, которые давно уже отжили свой век. Давать им вторую жизнь, пусть и не долгую.

Недавно занялся реконструированием веревочной качели, на которой лет двадцать назад качался его внук, исполненный великим счастьем от этой маленькой радости. Столбы, вкопанные в землю почти четверть века назад, давно подгнили и могли в любой момент с глухим стуком упасть на землю. Шурка выкопал их, распилил на дрова и поставил новые, готовые прослужить ещё дольше, заменил верхнюю балку, и сегодня утром добавил последний штрих: подвесил новые, крепкие верёвки и на них положил гладко отшлифованную дощечку – сидение. Внук, конечно, вряд ли уже сядет на Шуркино новое сооружение. Да если и сядет, едва ли оно выдержит его вес, а вот правнучка, быть может, и порадуется волшебной качели, дарившей некогда столько радости её отцу. Осталось только дождаться, когда их семья снова навестит дом Тараканова, ведь так не часто это происходит. Столичный, далекий от Сибирской глубинки город, работа, свои бытовые заботы – Шурка всё понимал и ничуть не был в обиде. Внук, внучка, дочери, покойная жена – все они были с ним по ночам в его фильмах. Молодые.

Баньку Тараканов обычно затапливал по субботам. Сегодня был четверг, но почему-то именно сегодня ему остро не захотелось ждать ещё два дня, чтобы помыться и попариться. Ближе к обеду он налил в баки воды, раскочегарил печь и подмёл предбанник. Затем коротал два часа за просмотром телеканала «Спорт» и воспоминаниями. Смотрел футбол и вспоминал беззаботные школьные годы. С юности среди товарищей Шурку называли Тараканом. Кличка эта, как не трудно догадаться, произошла от фамилии и преследовала его вплоть до окончания техникума, а то и позже, пока он не стал на селе уважаемым, большим человеком. Не солидно это – уважаемого человека Тараканом называть. Сейчас тех, кто мог бы окликнуть его Тараканом, почти не осталось в живых. А живых молодые родственники забрали в город, запихнув в дома престарелых. Не завидная у них участь, думал Тараканов, хотя старички эти сами не жаловались: есть, мол, с кем время доживаемое скоротать. Шурка на это от души смеялся: ишь, чего удумали – доживать.

Деревня, в которой живёт Тараканов, почти задохнулась: остались одни старики, да пара-тройка молодых, вовремя не уехавших в город. Пытались они, да не смогли – не прижились. И если райцентр худо-бедно дышит воздухом пришлых городских предпринимателей, то деревня в десяти километрах от него доживает последнюю пару десятков лет. Однако, подобно самому Тараканову, к участи своей она идёт с тем же достоинством, коего ей было не занимать в золотые годы.

Пропарился Шурка в баньке в этот четверг так, как не парился в лучшую из суббот за последние шесть лет. Потом заварил чаю в дедовском, заставшем ещё царские времена, самоваре, налил большую кружку, стал потягивать вприкуску с мятными пряниками. Затем, отдохнув с часок, пошёл поливать малочисленные грядки. Когда-то, кажется, совсем недавно, огород в доме Таракановых был большим. Ещё бы, ведь им понемногу кормились четыре семьи, не считая самих Таракановых. Потом не стало Шуркиной жены, дочери и внуки стали всё реже и реже навещать, так что ухаживать за огородом становилось некому, как некому и не для кого стало собирать урожай. Ну, право, зачем им тащить всю эту зелень в город, двести с хвостом километров, если там всё то же есть в магазине? Вот и остался от некогда большого огорода только десяток грядок, да клочок земли, засеянный картошкой, баклажанами и кабачками – столько, сколько нужно было одному Шурке, чья память хранила воспоминания о поле сто на тридцать пять метров.

Когда Шурка после чая и пряников встал покормить кота, раздался звонок мобильного. Едва услышав его, Шурка со всей старческой резвостью подбежал к телефону. Звонила дочь. Спросила, как дела, как здоровье. Сказала, что через неделю из столицы прилетит внук с семьёй, и они уже вместе приедут к нему на несколько дней. Шурка засиял от новости ярче начищенного песком дореволюционного самовара. Они поговорили ещё около десяти минут и попрощались. Шурка совсем забыл про кота. От радости его могучее сердце готово было разбить грудную клетку. Он был так счастлив, что решил отметить это событие небольшим… нет, большим тортом. Он надел брюки, пиджак, футболку под него, набрызгался одеколоном, взял кошелёк, ключи от своего старенького «Москвича» и пошёл в гараж.

Увидев Шурку, продавщица в деревенском магазинчике присвистнула: «Каакой вы сегодня, Александр Валерьевич!» Он взял торт со взбитыми сливками и шоколадной стружкой и булку хлеба, не забыв ответить благодарностью на комплимент продавщицы. На улице, возле магазина, он встретил старика Дементьева, которого сам Шурка, тем не менее, стариком не считал из-за его ещё не совсем преклонного возраста. Они обменялись парой дежурных фраз, затем Шурка поделился с ним своей радостью, которую Дементьев понимал, но не всецело. Ведь к нему его городская родня наведывалась чуть ли не каждую неделю. Плюс, его жена была ещё жива, составляя ему компанию одинокими днями и вечерами. И в свои шестьдесят два Дементьев ещё не так остро ощущал близость момента, когда он, подобно сгнившему у основания деревянному столбу, с глухим стуком рухнет на землю. Они попрощались, Шурка сел в машину и поехал домой.

Налив себе свежую порцию чая, Шурка аккуратно отрезал себе кусочек торта. Он смаковал эту сласть, как смаковал мысль о том, что через неделю увидится с самыми дорогими его сердцу людьми, и мысль эта была слаще всех тортов на земле. Очень вовремя он починил старые качели.

Вечер он провел с телеканалом «Спорт», но даже самый зрелищный боксерский поединок не мог увлечь его хотя бы на половину так, как увлекало предвкушение ожидаемой встречи. В половине десятого он стал укладываться спать и даже обеспокоился, что не сможет заснуть ночью от окрыляющего счастья. Так и вышло: около двух часов он беспокойно проворочался в постели, то и дело представляя себе тот счастливый день, от которого его отделяла неделя. Неделя, которую он с непростительной для старика детской наивностью представлял песчинкой на бескрайнем пляже времени. В половине двенадцатого ему удалось-таки задремать.

А в четырнадцать минут четвертого он снова проснулся от предательски напавших на него удушья и аритмии. Даже нет, не от них, а от сжимавшего внутренности чувства тревоги. И по мере того, как дышать становилось труднее, сердце билось всё хаотичнее, тревога нарастала, превращаясь в чёрный, скрипящий страх. Его рука, будто лучше его самого понимавшая, что происходит, машинально дернулась к телефону. Она бегала по трюмо и извивалась, точно разрубленный пополам дождевой червь, и сшибала с него вещи, доселе расположенные в строгом порядке. Флакон с одеколоном упал на пол, разбудив грохотом спящего голодного кота. Телефон лежал слишком далеко, и рука не могла до него дотянуться. Нужно было встать, но Шурка был не в силах. Страх, удушье, оцепенение, а затем резкая боль в груди сковали его движения. «Всё? Сейчас?», - умоляюще думал Шурка, - «Господи, ещё б немножко». Снова боль, а за ней – умиротворяющее и обездвиживающее тепло по всему телу. Рука успела вернуться в прежнее положение. Выпустив с последним вздохом страх, Шурка закрыл глаза. Пять минут – примерно столько функционирует мозг человека после остановки сердца. Примерно столько было у Шурки, чтобы выбрать и посмотреть самый важный фильм.

И это был его семьдесят восьмой день рождения. Он сидит в темноте, в зале своего дома, и ждёт, пока жена, дочери, их мужья, внук, внучка, их супруги и маленькие правнуки закончат что-то делать на кухне и вернутся в зал. Не трудно было догадаться, что там готовится какой-то сюрприз. Он сидит и ловит себя на мысли, что настоящим сюрпризом для него будет то, как он на это отреагирует. И вот из кухни к залу приближается какое-то дрожащее свечение и множество теней. И голоса. Их голоса, накладываясь друг на друга, поют:

- С Днем рожденья тебя! С Днем рожденья тебя! С Днем рожденья, деда Саша, с Днем рожденья тебя!

Они вносят в зал большой торт, утыканный семьюдесятью восьмью горящими свечами, и аккуратно ставят его на стол. Муж внучки снимает всё на камеру. Младшая дочь говорит своим бодрым, немного подрагивающим голосом:

- Ну, загадывай желание!

Он сидит бездвижно, не в силах вымолвить ни слова. Это чувство приятного вакуума в груди, которое так редко испытываешь, когда тебе за семьдесят… которое так редко испытываешь вообще. Он ощущает жжение в глазах и чувствует на щеках влагу. В толстых линзах его очков блестят отражения свечей.

- Загадал? – спрашивает старшая дочь.

- Загадал, - рассеянно отвечает он и спустя несколько мгновений задувает семьдесят восемь маленьких огоньков. Собравшиеся восторженно хлопают, правнуки кричат:

- Ура-а-а-а!

И, оставшись теперь в темноте, он снимает очки и быстро, пока не включили свет, вытирает сладкие слезы.

«Ещё разок увидал», - мелькнула и погасла в его голове последняя мысль. На лице Шурки застыла улыбка, а из глаз на подушку капнула тяжёлая капелька.

Голодный кот Кеша, разбуженный упавшим одеколоном, испуганно шастал по дому. Зашёл на кухню, где на столе лежал недоеденный торт и нетронутая булка хлеба в целлофановом мешке, подошёл к своей миске и, не найдя ничего в ней, засеменил к хозяину. Прыгнул к нему на кровать, потёрся о ногу, о другую, о руку, сбившую с трюмо флакон. Так и не дождавшись ответа, Кеша лег у хозяина в ногах, свернулся клубочком и забылся беззаботным, крепким кошачьим сном.

Зря ты

- Ну?

- Ну?

«Попугайничает. Как раньше», - подумал и почти сказал он. Не отрывая от неё глаз, он прихлебнул кофе.

- Ну, привет, что ли, - сказала она, улыбнувшись.

- Да, привет. Давно не виделись.

Оба посмеялись. Хотя не виделись они действительно давно, со школы. Конечно, с тех пор они не раз смотрели друг на друга в Интернете, но чтобы вот так, глаза в глаза – ни разу за много лет.

- Ага, лет семь, по-моему? – спросила она. В сущности, вопрос был риторическим: ей было известно точное количество лет и месяцев.

- Да, где-то так, наверное, - с наигранной неуверенностью ответил он. Он тоже прекрасно помнил.

- Странно как-то, да? Ты же приезжал сюда после того, как в универ поступил?

- Конечно.

- И не пересеклись даже ни разу.

- Да, удивительно. Причём я много, кого видел: Нину, Лизу, Захара, Вову, Саню. С некоторыми, кто после девятого ушёл, тоже пересекался, иногда в самых неожиданных местах, вообще внезапно то есть.

- Ага, я тоже много кого видела. С кем-то списывались, даже как-то пытались собраться большой компанией, чуть ли не всем классом. Тогда не получилось, но так виделись, да.

Разрядка, на какое-то время наступившая в начале, куда-то делась, и оба снова занервничали. Он мял пакетик с сахаром и косился на пачку сигарет, лежавшую на середине столика. Она слишком много смеялась и гиперактивно жестикулировала. И оба они старались увести тему разговора как можно дальше от кое-чего важного.

- Я тоже за кем-то изредка в сети поглядывал, и примерно знаю, как у кого дела.

- Вовка женился, ты знал? – спросила она, выпучив глаза.

- Да, видел. Всё, что они в инет выкладывали, я знаю.

- Ага, я как-то так же в основном, знаешь: залезу, посмотрю, может, напишу. И всё.

- Технологии.

- Ага.

Он многое хотел спросить, но не знал, как это сделать. А тем временем отстранённые темы потихоньку себя исчерпывали, и необходимо было соображать, что делать дальше.

- А в школе давно был? – спросила она.

- Вообще не был, если честно. Ну, ты понимаешь.

- А, ну да.

Она тоже старалась всеми силами отсрочить момент, когда они начнут разговор, которого до красноты щёк стесняются. А ведь взрослые, чёрт возьми, люди.

- А ты туда заходила?

- Ага, пару раз заходила. Так, попроведовать.

- И как там?

- Знаешь, так же. Как при нас то есть: учителя всё те же, обстановка. Ну, ремонтик кое-где сделали, конечно, но так всё по-старому.

- Меня бы, наверное, тоска одолела, если б зашёл. И сейчас одолевает, когда по городу иду. Тоска не по тому, что эх, мол, родина, родные берёзки, то-сё. Другая тоска. Когда что-то привычное вдруг начинает казаться другим. Ой, ладно, щас опять заболтаюсь.

- Да ладно тебе, чё ты. Да, люди меняются.

Эта последняя фраза дёрнула его током и пробудила в памяти обрывочные образы, от чего он ещё больше занервничал. Пакетик с сахаром был надорван в нескольких местах, а сигареты всё так же соблазнительно лежали на середине.

- Погоди секунду, - сказал он. Затем встал из-за стола, взял пачку и, пройдя через весь зал, оказался у барной стойки.

- Извините, тут сигареты кто-то оставил, - обратился он к бармену. Тот, видимо, его не услышал. Тогда он просто оставил пачку на стойке, а после вернулся на место.

- Чё это ты? – спросила она.

- Да так. Я курить просто бросаю, а они, понимаешь, лежат тут, искушают.

- Я даже не заметила, если честно. Не знала, что ты курить начинал.

- Да давно начал, ты чё, ещё в школе.

- Когда в школе? – удивилась она.

- Когда ты меня бросила, - ответил он, ухмыльнувшись.

Вот и всё. Теперь бегать вокруг да около больше нельзя, поскольку тема вечера, тема целого периода жизни этих двоих была затронута, и уйти от неё сейчас означало бы оформить бесплатную подписку на ещё несколько лет пустопорожней рефлексии и размышлений на тему «А что было бы, если…»

- А-а, - робко протянула она.

Пауза подошла к их столику и спросила, можно ли включиться в беседу. Несколько тяжёлых секунд спустя он дал отпор непрошенной гостье, продолжив:

- Слушай, я это… Понятно, что уже много воды утекло и всё такое, но я хотел бы извиниться за… э-э… Да за всё вообще, за всю подростковую тупорылость.

- Да ну ты, это мне надо извиняться: я тебе тогда столько всего наговорила…

- Ага, а потом я, помнишь, что про тебя писал? Так что заслужил.

- Не писал бы, если бы я тебе не сделала больно.

- Не сделала бы больно, если бы я не творил херни.

- Не творил бы херни, если бы я… - тут она замялась, поскольку ответить ей было нечего. Она не была причиной его хернетворчества, и они оба это знали. Поэтому после трёхсекундной паузы последовал взрыв смеха, вместе с которым из них обоих окончательно вышли токсины смущения. Люди в зале и за стойкой недоумённо оглянулись на них, но им было всё равно.

- Не хочешь выпить? – предложил он.

- Можно, только немного, - согласилась она.

- Девушка! – позвал он. Подошла официантка. Она хотела взять себе недорогое красное вино, но он настоял на вермуте с тоником для обоих.

- Попробуй! Отвечаю, обалдительное сочетание, - сказал он.

- Ладно, ладно, давай.

Официантка приняла заказ и ушла.

- Слушай, а можно нескромный вопрос?

- Может, выпьем сначала для храбрости? – пошутила она. Он не понял и немного замялся.

- Нет, ну можно, конечно, подождать, да.

- Да спрашивай, спрашивай.

- Сколько у тебя парней было после этого? – он, безотрывно глядя на неё, глотнул немного воздуха из пустой чашки, где минуту назад было кофе. «Если она это заметит – мне конец», - думал он.

- Было в смысле «было» или было в смысле числилось?

«Не заметила. Отлично», - порадовался он.

- В смысле? Ну да, со всеми вытекающими, конечно, - конкретизировал он, показывая руками какие-то нелепые фигуры.

- Да, нескромный вопрос.

- Можешь не отвечать, само собой.

- Два. Двое.

- И со всеми были продолжительные отношения?

- С одним до сих пор продолжаются, - улыбнулась она.

- Рад за вас, - кивнул он. Чушь собачья, не был он рад. Но и равнодушен он больше не был, хотя именно равнодушие и холодность рассудка он надеялся пронести через всю их беседу. Теперь же к нему в грудь закралось некое новое приятное чувство, которое пока что напоминало азарт.

- Спасибо, - ответила она, и тут же добавила, - А у тебя сколько было?

- Парней? – убогая шутка, но в подобной обстановке она как джокер: всегда заходит, если произнести её с серьезным лицом.

- Нет, ну серьёзно!

- Ладно, ладно. Четыре.

Официантка принесла вермут, тоник и два стакана.

- Спасибо! – сказал он, - Так, смотри, всё просто: мешаешь примерно половина на половину и пьёшь. А, ну да, я же разливаю.

И он разлил. Они чокнулись стаканами и на мгновение задумались, за что бы им выпить.

- За… мир, - сказал он, - Я рад, что мы наконец-то оставили это всё позади.

- Да. Я тоже.

Они выпили.

- Ну, а как это… вообще дела у тебя? – спросила она.

- Да нормально, потихоньку. Работа, дом, развлечения. Сюда вот иногда езжу, повидаться со всеми. А у тебя как? - о себе он рассказывать любил, и в иной ситуации выдал бы целый монолог, но сейчас был редкий случай: ему было интересно, как на этот же вопрос ответит собеседник.

- Тоже хорошо, - она просто не хотела много говорить, - То же самое, в общем-то.

Часто прикладываясь к стаканам, они оба вскоре их осушили, и ему пришлось снова наливать.

- А на личном у тебя как? – спросил он, после того, как они как бы между делом чокнулись.

- Отлично.

- А почему тогда не замужем до сих пор? – спросил он, хихикнув.

- Ой, кто бы говорил, - засмеялась она в ответ.

Алкоголь начал всасываться в кровь. Она, почувствовав это, притормозила, а он наоборот прибавил газу. Нужно было больше смелости.

- Такое чувство, будто хочется у тебя что-то спросить или что-то сказать, а не знаю, что, - сказал он, - хоть убей, не знаю.

- Хм. Ну попробуй как-то, сформулируй, - ответила она, заметив между тем, что он начал накидываться.

- Не знаю. Извиниться вроде извинился, за что хотел. Да, ты не представляешь, как стыдно за те мои посты, сразу после... ну, ты поняла, короче.

- Ага. А мне, знаешь, стыдно, что я тогда принимала это всерьёз. Слишком всерьёз. Даже злилась, прямо по-хорошему так. Поэтому-то и отшила тебя тогда, когда ты через год или два написал, мол, как дела.

- Да я пьяный был, хорошо, что отшила, - смеялся он и наполнял стакан третьей порцией на этот раз чистого вермута.

- Наверное.

- Слушай, а ты… - разогнался было он, но остановился, испытав то мощное чувство из детства: когда собираешься перепрыгнуть с одного гаража на другой, но в последний момент останавливаешься, поскольку в игру вступает инстинкт самосохранения. Но делать нечего, нужно было договаривать.

- …никогда не думала о том, чтобы всё вернуть?

Пожалуй, это и был тот самый вопрос, который всё это время просился, но не мог вырваться наружу. Чувство, ранее замаскированное под азарт остро-солёненькой беседы, а ныне представлявшее собой не что иное, как вскрывшуюся рану школьной влюблённости, достигло в его груди своего апогея. Он, не моргая, смотрел на неё, держа стакан с вермутом у рта.

- Я…

- Погоди, погоди, дай я объясню, чтобы ты не поняла неправильно. Лично я думал об этом постоянно: думал, что сделаю, если вдруг у нас снова начнёт что-то закручиваться. Представлял, как ты начинаешь снова клеиться ко мне, предлагаешь начать сначала, а я тебя типа так гордо и красиво отшиваю, или же деликатно отшиваю, или же пользуюсь тобой, а потом отшиваю, или…

- Я поняла, поняла. Я, наверное…

- Подожди-ка, подожди. Знаешь, я тут кое-что понял, пока говорил. Понял, почему забыть тебя не мог, почему эти мысли идиотские всё время кисли в башке.

Он прилично захмелел. И чем яснее она это понимала, тем меньше ей самой хотелось пить. Не хватало ещё, чтобы она начала здесь изливать душу.

- Я же тупо обиделся на тебя. Набычился. Моё эго не вытерпело падения в грязь, и включился защитный механизм. И в итоге всё это время я тупо, по-детски хотел тебе дать сдачи.

Он улыбался. Его и впрямь озарило. Ему и впрямь стало лучше от того, что только что родилось в его пьяной голове.

- Всё это время? Ты до этих самых пор страдал? – спросила она с искренним сочувствием.

- Да. Нет. Ну, почти, когда как. Порой, знаешь, бывает: в моменты рутинного застоя в жизни, в памяти начинают светлеть какие-то особо яркие участки. Воспоминания о временах, когда всё, казалось бы, было так безупречно и великолепно. Какой-то промежуток жизни, месяцы или годы бесконечной неги, радости и блаженства. На самом деле, конечно, тогда всё было не так, но память порой высветляет даже самые тусклые дни, что уж говорить о днях, когда ты был счастлив. Так, например, наряду со временами, когда мы с тобой встречались, я порой тоскую по тому периоду, когда я был раздавлен тем, что ты меня кинула. Это время у меня, кстати, ассоциируется с запахом осени, дыма и немытых рук. И вот, угнетённый рутиной нынешней, ты начинаешь тосковать по рутине прошлой. Сначала просто крутишь приятные моменты, а потом представляешь в тех условиях себя теперешнего. И начинаешь фантазировать. И начинаешь в этом растворяться. И со стороны ты выглядишь как человек, сутки не спавший и «клюющий носом», неконтролируемо проваливаясь в сон. И, в конце концов, ты страдаешь от того, что это жрёт тебя… Блин, как кисельная пизда разговорился, честное слово. Прости.

Ей не нравилось, когда он матерился. Сейчас было бы глупо предъявлять претензии, но всё равно было неприятно.

- Так что? Ты хотела бы всё вернуть?

Вопрос теперь прозвучал в иной форме, чем ранее, но она на это не обратила внимания.

- Я думала об этом. Тоже страдала, переживала какое-то время. А потом ты стал писать про меня гадости, и я на тебя разозлилась. Потом, конечно, мысли какие-то такие всё равно посещали, но я их отгоняла от себя тем, что… - она сначала побоялась его обидеть, но потом решила, что ему уже всё равно, и закончила, - …Что вспоминала, во что ты превратился.

- Разбивала идеализированный образ, - дополнил он.

- Да, наверное, так.

- Понятно. Понятно.

Чувства больше не было. Оно куда-то пропало: может быть, улетучилось от её слов, а может быть перекрылось тем озарением, выразимую часть которого он посчитал нужным излить несколькими минутами ранее. Её идеальный образ тоже раскололся: даже внешняя красота и приятные знакомые ужимки больше не будили в нём ничего.

Он встал со стула, перегнулся через стол и поцеловал её.

На секунду она замешкалась. Потом, конечно же, оттолкнула его и вскрикнула, потому что её стакан опрокинулся, и содержимое вылилось ей на ноги. Она стала отряхивать брюки, а он рухнул на свой стул.

- Ты дебил? – возмутилась она. Он не ответил.

Отряхнувшись, она взяла свою сумку и встала из-за стола.

- Зря ты это, - сказала она беззлобно и даже с тенью сожаления.

Даже пьяному, ему было стыдно смотреть на неё.

Она развернулась и направилась к выходу.

- Да, да, ага, - говорил он, провожая её взглядом и наполняя ею память, ведь больше они, скорее всего, не встретятся.

Он ещё долго сидел за столом в одиночестве и тянул вермут. Уничтожив его, он подозвал официантку.

- Водку, чё. Хуле выёбываться, - распорядился он.

- Бутылку?

- Нет. Да. Да, бутылку. И два стакана. Или стопки, чё вы там к ней даёте.

Официантка ушла за заказом, а он сидел и смотрел на паренька, что-то спрашивавшего у бармена. Рядом с ним он увидел ту пачку, которая какое-то время назад лежала здесь, в самой середине стола.

Дождавшись водку и стопки, он взял всё в руки и поплёлся к несчастному пареньку, которому твердо решил излить всё, что накопилось в голове.

Саша любил прогуляться по городу

Саша любил прогуляться по городу.

Неторопливым шагом идти через дворы,

Через мосты,

Через парки,

Вдоль дорог,

По тротуарам, освещаемым солнцами витрин магазинов.

Неторопливым шагом идти и смотреть по сторонам, любуясь красотой