Ноябрь 2010 г. Утро понедельника

Я люблю работать во вторую смену.

Утром можно лежать под одеялом и мучиться совестью, думая о том, что вот – вместо того, чтобы пожертвовать лишним часом сна и посвятить это время прогулке с Собакой…

— Я тебе пожертвую! – пугается Собака, зарываясь поглубже в постель и плотно прижимаясь к моим ногам. – Я тебе посвятю! Ты на градусник, вообще-то, смотрела?

Но я не хочу смотреть на градусник. Тем боле, что ещё вчера он упал с подоконника и теперь висит, зацепившись за ветку дерева, которое соседка Нина Егоровна называет «платон». Хотя, на мой взгляд, это обычный клён. Но, впрочем, очень может быть, что Платон – это не «платан», а имя собственное.

Я поворачиваюсь на бок, Собака поворачивается на другой, и ещё целые восхитительные полчаса мы проводим под одеялом.

А потом всё-таки встаём и идём гулять.

Небо прозрачно-синее, безоблачное и почти тёплое, а воздух ледяной и хрустящий. Соприкасаясь, они образуют пар, который виснет над крышами, вспыхивая острыми радужными искрами.

Во дворе перед домом сосед Давид Арутюнович возит в коляске правнучку Аурелию. Аурелия лежит, вся закутанная в белоснежные меха, и выглядывает из них громадными тюленьими глазами с аршинными ресницами.

— Здравствуйте, дядя Давид.

Он любит, когда его так называют.

Мимо пробегает соседка Нина Егоровна, тормозит на бегу, заглядывает в коляску, что-то прогугукивает Аурелии, причмокивая губами. Та понимающе опускает ресницы.

— Ой, до чего хороша девка! – радостно констатирует соседка. – Ну, всё. Ладно. Побегла. Тороплюсь. Талончик на половину деcятого.

— Что за талончик? – интересуется Давид Арутюнович.

— Гастроскопию головы буду делать.

— А! Ну, иди. Молодец. Иди, моя хорошая.

К молодым девушкам он обращается исключительно по имени-отчеству, с подчёркнутым уважением, а к своим сверстницам, наоборот, с небрежно-задушевной фамильярностью. За это его любят и те, и другие.

— Дядя Давид! А что это вы один гуляете, без приятеля?

— А! Надоел уже… Одно и то же. Только и знает, что внучкой хвастаться. Вот кому надо гастроскопию головы делать, так это ему. Послушаешь его, так у них не ребёнок, а профессор! Академик! «Посмотри, какие глаза! Всё понимает – всё, до единого слова!» А что она может понимать? Полгода ещё нет – что такое она может понимать?

— Но ведь и вашей нет, а вы про неё тоже самое говорите.

Он в изумлении возносит брови:

— Но наша-то – действительно!

Я смутно припоминаю, что когда сама лежала в коляске, мой собственный дедушка говорил про меня абсолютно то же самое. Мне прямо даже неудобно было это слушать…

Тем временем моя Собака хнычет, стонет и делает вид, что покрывается инеем. Разумеется, нарочно, - чтобы мы побыстрее шли домой. И вдруг напрягается и начинает светиться злобным торжеством. Из подъезда выходит ещё одна соседка со своим французским бульдогом.

— Чери, Чери, пойдём скорее! Ну, что ты встал? Пойдём, у меня времени мало!

У Чери скорбное, полное негодования лицо с горестно опущенными вниз уголками губ, что делает его похожим на одного из ведущих программы «Суд истории». Скорбь его понятна и обоснована – его, чистокровного француза, кто-то взял и назвал Черчиллем. Это его полное имя по паспорту. Моя Собака пытается подбодрить его, укусив за загривок, он деловито взвизгивает, разворачивается и трусит, потряхивая ушами, к Платону. Мёрзлые голуби, усеивающие Платоновы ветки, вздыхают, топчутся, ища позу поудобнее, и щурятся на яркую, налитую морозным солнцем синеву.

29 ноябрь 2010 г. В продолжение змеиной темы. Змеи и их жёны

За время своего отсутствия я пропустила очень хорошую, на мой взгляд, повесть Ольги Мареичевой «Соната моря». Я знаю очень мало книг, в которых ТОТ мир и ЭТОТ не переплетаются, не переходят один в другой, не смыкаются гранями и порталами, а просто являются одним и тем же миром, и спокойная обыденность этого явления действует на воображение сильнее, чем всякие «переходы», «перелёты» и прочие «шаги в Неведомое».

http://mareicheva.livejournal.com/622889.html

А может быть, я просто неравнодушна к истории Эгле, Королевы Ужей.

Я всегда любила эту историю. Но однажды, уже лет в тринадцать-четырнадцать, мне приснился сон

.

Сон был не похож на сказку. Там, в сказке, всё было красиво и печально. Жила-была красавица Эгле, и как-то раз она пошла купаться в море. Пока она купалась, чёрный уж забрался в рукав её рубашки, отказался уходить и потребовал, чтобы хозяйку рубашки отдали ему в жёны. Ему отдали её в жёны, и он утащил её на морское дно. Там он обернулся молодым королём, и она его полюбила, и родила от него детей, и однажды отпросилась вместе с детьми на сушу навестить родню. Родня же решила, что она страдает под властью злого Змея, и выманила его из моря, и зарезала косами. А Эгле и дети с горя навеки превратились в деревья…

Ужиный король на картинке был хорош, как бог. Ясное дело, - как было такого не полюбить? Но снилось мне - совсем другое.

Мне снилось, что я еду в метро. В вагоне много людей, но я их не вижу, потому что очень темно… В стуке колёс и грохоте поезда слышится музыка…. Мирная такая музыка, похожая на «Светит месяц», но в ней есть что-то такое нехорошее и навязчивое, что мне делается тоскливо. Я выхожу на ближайшей станции и вижу, что она тоже какая-то тёмная, с низким потолком и грубыми, ноздреватыми какими-то колоннами… Я не помню подробностей. Помню только, что иду по платформе и вдруг наступаю на старый резиновый шланг. Шланг начинает раскручиваться и шипеть у меня под ногами… я сперва думаю, что это воздух из него выходит, потому что он дырявый…. но потом понимаю, что он вовсе не спускается, а, наоборот, наливается воздухом и делается упругим и живым... Вдруг он стремительно распрямляется, закручивается вокруг меня и тащит вниз, в чёрный просвет между платформой и шпалами…

А там, под платформой – вода. Но не грязная грунтовая, а прозрачная, лазорево-зелёная, морская. Мне даже кажется, что я чувствую запах йода, соли и прибрежных водорослей….

Может быть, какие-то детали я сейчас невольно додумываю, потому что многого не помню. Но хорошо помню то ощущение горького, беспросветного ужаса, с которым я потом проснулась. Там, во сне, я хорошо понимала, что этот Змей, прикинувшийся шлангом, не задушит меня и не сожрёт. Он просто женится на мне, но хорошо мне с ним не будет. Каким бы прекрасным Королём он ни обернулся. Потому что то место, где он живёт – чужое и нелюдское, и я туда – не хочу.

Нет ни одной сказки, кроме сказки про Эгле, где девушка была бы счастлива замужем за Змеем. Ну, по крайней мере, я таких не знаю.

Есть очень простые варианты, где Змей просто походя насилует девушку, в результате чего она рожает богатыря-оборотня – очень приличного, между прочим, человека

По саду, саду по зеленому

Ходила-гуляла молода княжна

Марфа Всеславьевна,

Она с камени скочила на лютого на змея -

Обвивается лютый змей

Около чебота зелен сафьян,

Около чулочика шелкова,

Хоботом бьет по белу стегну.

А в та поры княгиня понос понесла,

А понос понесла и дитя родила.

А и на небе просветя светел месяц,

А в Киеве родился могуч богатырь,

Как бы молоды Волх Всеславьевич

Есть относительно благополучные варианты, в которых земной, настоящий жених девушки всё-таки умудряется вытащить её со дна ( в смысле – с морского дна). Некто Педер, скандинавский Орфей, взяв у Садко пару уроков игры на гуслях, устраивает в море такой тарарам, что Водяной (он же Змей) сам отдаёт ему невесту и говорит: «иди отсюда, пожалуйста». Есть варианты, где Змей (он же Водяной) после долгих лет совместной жизни отпускает жену в гости к тёще на пару деньков. Таких вариантов особенно много и ВЕЗДЕ жена не помнит себя от счастья, вырвавшись, наконец, из объятий нежного супруга. Мало того – она категорически НЕ ХОЧЕТ возвращаться, что бы он её ни сулил. Иногда супругу удаётся приманить её обратно, шантажируя любовью к детям:

«Я троих заберу и троих я отдам,

Но, сокровище честно деля

Мы седьмого должны разрубить пополам,

Лилофея, дочь короля».

Иногда эта угроза действует, и жена возвращается. Но чаще все эти Агнеты, Ханнели и Лилофеи не поддаются даже на такую провокацию и говорят с лёгким сердцем: «да пропади ты пропадом вместе со своими змеёнышами!»

«Пускай ТВОИ дети весь день не ели,

Не вспомню о том, кто лежит в колыбели!»

И остаются со своей земной роднёй. А муж остаётся на дне, один на один со всем этим голодным выводком и с горой пустых сковородок. Поистине незавидная участь.

Есть одна, особенно грустная версия «Агнете», в которой муж, несмотря на мольбы, не отпускает её погостить на землю. И вот в воскресенье, стоя у заутрени, мать Агнете слышит сквозь пение хора голос, «нежный, как звон ветра в камышах». Дочь просит её помолиться за её бедных зеленокудрых деток, играющих на дне с морскими рыбами и ракушками, и за неё, бедную, пропащую душу, которой томно и тяжко среди морской прохлады и свежести… Мать начинает плакать и молиться – и только тут замечает, что голос слышит на она одна, но и священник, и все прихожане… Двери церкви распахиваются – за ними озеро, «белое, как луна»… Агнете, вопреки запрету, пыталась убежать от мужа, но, настигнутая его проклятьем, разлилась водой возле церковных дверей…

Удивительное дело! Только Эгле была счастлива в браке с Водяным Ужом. Как ей это удалось? Потому ли, что Литва долго оставалась языческой и, пока в других странах Змей (или Водяной) уже вовсю олицетворял тёмное дьявольское начало, в Литве тот же Уж оставался объектом поклонения? Или наоборот – потому что история Эгле является позднейшей стилизацией под народное предание? Кто-нибудь знает, когда она была зафиксирована впервые?

И знает ли кто-нибудь ещё хотя бы одну историю, где девушка и Змей (девушка и Водяной) любили друг друга и не хотели расставаться?.