Партизанской тропой гайдара 12 страница

Но из всех гостей я сразу приметила одного. Приметила потому, что был он всех неприметней. Человек этот сидел прислонившись к землянке. Расстегнутая шинель выглядела на нем узкой, а широкое лицо казалось худым.

Люди вокруг суетились: гремели котелками, щелкали винтовочными затворами, шумно мылись, сушили у костра портянки, переодевались, окликали друг друга, а человек у землянки ничего не замечал. Он был занят. Положив на колени противогазную сумку, он писал. Писать, по-моему,‘ было не особенно удобно, но и этого человек не замечал тоже.- д Глаза его, когда он их поднимал,- смотрели задумчиво и серьезно. На коричневый от загара лоб из-под большой пилотки выбивались волосы. Волосы выгорели и стали аж белесыми, как степной ковыль.

И тогда я нарушила наказ.

Мне строго-настрого запрещалось спрашивать о людях, которые приходят в наш лагерь. Считали: чем меньше я буду знать, тем лучше. А то вдруг меня где схватят, начнут пытать, я и проболтаюсь?

Так, во всяком случае, думали. И я помню, как иные партизаны, завидя меня, даже уходили, чтоб я их не признала.

И я схитрила: подошла к незнакомому командиру, показала глазами на человека у землянки и шепотом спрашиваю:

- Это кто такой?

Он так же шепотом мне отвечает:

- Это писатель один... Фамилия его будет не то Гайдай, не то Гайдар. Может, слышала?

От стыда я не могла поднять на командира глаза.

Как же я раньше не поняла, что это он? Как же я раньше его не узнала? Ведь я прочла все книги, какие только смогла достать: и «Школу», и «Дальние страны», и «Военную тайну», и «Судьбу барабанщика», и «Телеграмму», а повесть «Тимур и его команда» помнила почти на память.

Мне захотелось спрятаться за дерево и долго смотреть на него: ведь я ни разу не видела живого писателя.

Но пришел связной и увел меня в штабную землянку.

Появляясь теперь в лагере, я перво-наперво отыскивала глазами Аркадия Петровича. Это было нетрудно: если он не уходил на задание, то сидел у землянки или на широком сосновом пне.

Партизаны совсем недавно спилили старую, толстую сосну и перекинули се мостком через болото. И пень стал для Гайдара как бы креслом. Конечно, не таким уж удобным, но это было лучше, чем сидеть на земле, и не так холодно — что ни говори, а стояла глубокая осень.

Я пряталась за дерево или куст и часами наблюдала за ним, смотрела, как он подолгу думает, потом запишет что-то и снова думает, а потом уже пишет, пишет не отрываясь. Только изредка отточит складным ножом карандаш и перевернет страницу.

Мне было бы стыдно, если б он узнал, что я за ним подглядываю. И я старалась сидеть за своим кустом не шелохнувшись, чтоб листок на ветке и тот не дрогнул. Наверное, мне это удавалось: как-никак я считалась разведчицей. Но главное... но главное, когда он работал, он вовсе никого не замечал.

Аркадий Петрович большей частью был молчалив. Со стороны могло показаться, что говорить ему вроде как тяжело. Во всяком случае, говорил он редко и не очень охотно.

Теперь я понимаю: было это в нем не от замкнутости, было это в нем от большой сосредоточенности.

За те недели, что отступал он из Киева и находился в окружении, когда не было им покоя ни ночью, ни днем, Аркадий Петрович, конечно же, многое видел и пережил, а записать не успел. И теперь торопился все, что узнал, занести на бумагу.

И потому, наверное, он был так занят.

И само собой повелось: когда Аркадий Петрович работал, жизнь вблизи командирской землянки не то что замирала, а как бы становилась глуше.

Если кто забывался и начинал вдруг громко звать товарища или рубить толстый сук, его тут же осаживали:

— Да тише ты, не видишь, что ли: Гайдар пишет...

Аркадия Петровича освободили от ночных дозоров. Старались не брать на операции, Командир отряда пытался даже отправлять людей на задание тайком от него... Но все напрасно.

Гайдар мог, не обращая ни на что внимания, работать и два и три часа. Бойцы тоже переставали его замечать, настолько он сливался со всей обстановкой лагеря, со всем лесом.

Но вот вызвали несколько человек к Горелову. Через десять минут они уже стоят где-нибудь в стороне с винтовками и автоматами, ожидая последней команды: «В путь!»

- Я иду с вами,— раздается голос Аркадия Петровича,

чуть глуховатый, но уверенный и спокойный, словно Гайдара тоже приглашали к командиру и он давно знает, куда направляется группа.

Аркадий Петрович не спеша, но быстро убирал в сумку тетрадь и карандаш, проверял пистолет и привешивал к поясу гранаты. Оставалось только спуститься в землянку и взять ручной пулемет.

И у партизан, собравшихся в дорогу, начиналась едва ли не самая трудная часть операции:, отговорить, Аркадия Петровича.

Очень мягко — а то обидится и тогда непременно уже настоит на своем — его начинали убеждать:

- Товарищ писатель, вы бы сегодня не шли, ей-богу. Идет нас... двое... четверо... семеро... да, семь человек, а задание такое, что и пацан с палкой справится.. Нет, серьезно... Вот завтра, командир сказал, будет трудновато. Тогда уж мы вам, извините, помешаем и от дела вашего оторвем.

Прищурив глаза, Гайдар недоверчиво оглядывал товарищей, ревниво спрашивал, куда и зачем идут они сейчас и что намечается на завтра.

И если убеждался, что задание и впрямь не такое уж интересное, возвращался на свое место, расстегивал пояс с гранатами и кобурой и передвигал на колени сумку с записями.

На другой день его, разумеется, уже невозможно было отговорить. И я не знаю другого партизана в отряде, который бы, как он, участвовал во всех без исключения трудных операциях.

Вообще мне, наверно, повезло. Я многому научилась у Гайдара. Я например, еще совсем девчонкой постигла силу слова, сказанного вовремя.

Одна группа вернулась с задания. До рассвета бойцы побывали в дальнем селе. А к утру вернулись обратно. Машина для этой цели не годилась - могли задержать, и потому пришлось им ехать верхом на лошадях.

А верховая езда — дело известное если к ней не привык, то хоть в седле, хоть без седла, далеко не уедешь. А тут, хочешь не хочешь, пришлось трястись верст двадцать пять, тридцать. Ну, сами понимаете.

Выходят утром к завтраку наши хлопцы — больно па ник смотреть: злые, измученные.

Все начали их расспрашивать, качать головами. Хлопцы совсем раскисли, и если не героями, то вроде как мучениками за великое дело себя чувствуют.

Все бы ничего: пусть бы в героях и походили, по жили мы тогда в лагере. Вы его видели: со всех сторон дороги, ездят и шныряют по ним и немцы, и полицаи, и так всякая нечисть. Не ровен час, нагрянут, а хлопцы эти ведут себя, как малое дите, которое ударило пальчик и хочет, чтобы на пальчик этот все непременно подули.

И вот появляется в «столовой» нашей — на маленькой опушке, где только на земле и можно устроиться,— Гайдар.

Подходит он, между прочим, к Дорогану, а у Дорогана как-то особенно неладно получилось» и спрашивает:

- Ты чего это, Дорогая, такой печальный, будто по любимой своей теще тоскуешь?

И спрашивает Аркадий Петрович с таким младенческим видом, словно сам он только минуту назад с чемоданчиком из Москвы приехал, и что тут происходит, ему совершенно неизвестно.

Дороган и остальные, тронутые вниманием, обстоятельно, со всеми деталями, повторили, какая с ними приключилась история.

Аркадий Петрович сочувственно кивал головой, переспрашивал, потом велел одному:

- Попробуй пройдись.

И когда тот вернулся, Гайдар бережно взял его за руки и попросил рассказать, что бедняга испытывает при ходьбе.

«Кавалеристы» по очереди выложили все свои горести и замолчали. Гайдар тоже молчал, собираясь с мыслями, и партизаны притихли: писатель думал.

- Случай, конечно, тяжелый,— авторитетно произнес Аркадий Петрович. И все закивали, соглашаясь.—Но, как мне кажется,— продолжал Гайдар,— хотя я могу и ошибиться,—не смертельный. .

Я понимаю, Дороган, ты бы верхом уехал. Лошадь под тобой убили. Ты бы упал. Сломал ногу, и тебе пришлось бы километров сорок, со сломанной ногой, добираться до лагеря. А так вы здесь на лошадей сели. Сюда же верхом приехали. Чем же вы недовольны? — удивленно оглядывая «героев», переспросил Гайдар.

До этого лицо его было сочувственное, внимательное, знаете, какое бывает у старых-старых докторов. Когда такой доктор к тебе приходит, обязательно хочется ему все рассказать и на все пожаловаться.

А тут, перед тем как спросить, чем же Дороган-то недоволен, Аркадий Петрович не выдержал, улыбнулся, и в глазах его появилось столько веселого, ну чисто мальчишеского озорства, что теперь только все и поняли: да ведь он же «героев» наших просто разыграл.

Кто-то от неожиданности фыркнул. Дороган смущенно покраснел. И вдруг раздался оглушительный, как взрыв, хохот. Партизаны от смеха лупили друг друга по спинам, катались по земле, опрокидывая котелки с чаем и кашей.

«Кавалеристов» больше никто не жалел.

Я вам привела сейчас веселый, можно сказать, юмористический случай. А было немало других, посерьезнее, когда слово Гайдара оказывалось решающим. И не потому даже, что был он писателем (хотя значение это, конечно, имело), а потому, что скажет, и всем сразу видно — правильно сказано.

Не могу припомнить, какого числа это было. Пришло к нам известие, что переезжает немецкий штаб. Наши отправились встретить его у Комаровки, где возле дороги растут толстые, старые вербы.

Ждем группу обратно, а ее нету. Извелись все: немецкий штаб ведь просто так не поедет. С охраной...

Вдруг появляется Гайдар — в мокрых: сапогах, с брезентовой своей сумкой, с толстым немецким портфелем — у нас таких даже и не делают, и с ручным пулеметом на плече.

Пришел, остановился, чего-то выжидает. И все, кто выбежал ему навстречу, тоже остановились, боясь о чем-нибудь спрашивать.

Минуты через две вслед за Аркадием Петровичем появился Белоус. Был у нас такой партизан. Потом Дороган, еще кто-то, а Гайдар стоит и ждет.

И вот самым последним плетется Александр Погорелов, заместитель командира по снабжению. Плетется, едва переставляя ноги, распаренный, глаза как у безумного, и, будто рыба на берегу, хватает воздух ртом.

Вошел он в лагерь, сделал три шага и тут же рухнул.

Ната Евдокимова бросилась к нему, думая, что Погорелов ранен. Аркадий Петрович отвел ее рукой:

- Оставьте его, Ната Исаевна...

...Погорелов этот был личностью в своем роде примечательной. До войны работал в райкоме. Славился образованностью. Он один во всем, может быть, районе говорил особым, образованным языком, и слушать его многим было приятно: так плавно у него получалось.

Я тоже Часто его слышала, но мне он впечатления хорошего не приносил. Говорил бодро, мужественно, объяснял, что не надо бояться трудностей, а выглядел изнеженным, избалованным. И в отряде, прямо вам скажу, более слабодушного человека среди нас не было. Все знали: он страдает, что не может каждую неделю ходить в баню и менять через день рубашки. От любой тревожной вести впадал Погорелов в панику, не находил куда себя деть и все повторял:

- До каких же пор нам, как зайцам, жить и каждого выстрела бояться?

- Ты же, Саша, мужчина. Ты же, Саша, партизан,— усовещивали его.

- Ай!. — отвечал он и уходил куда-нибудь в заросли.

Боюсь сказать точно, но, по-моему, он там плакал.

И когда вернулись все с задания и Александр Погорелов, не стесняясь, свалился мешком, будто он один участвовал в операции, а другие качались на качелях, стало тихо, точно лежал на земле не живой человек, а труп. И так, знаете, было стыдно,— глаза б мои не видели.

Аркадий Петрович медленно снял с плеча пулемет, о котором, по-моему, просто забыл и только теперь вспомнил, положил свою ладонь на широкий, воронкой, ствол и негромко, но жестко произнес:

- Погорелова на задания брать нельзя.

- А кто за него воевать будет?! — выкрикнул чей-то голос.

Может быть, он еще и сам научится... Переход сегодня был трудным. Верно. Но сама-то операция оказалась простой. А если бы нас до самого лагеря преследовали? Если бы пришлось уходить от погони? Если бы Погорелов по дороге свалился, как он свалился теперь,— что бы мы делали? Несли на себе?.. Попробуй-ка донеси!.. Бросили?..— Гайдар помолчал и сказал совсем тихо: — Товарищей не бросают... И потому самое правильное: пока не закалится, пока не окрепнет — не брать. А вот Белоус, — улыбнулся Гайдар, поворачиваясь к партизану, который пришел одним из первых,— посмотрите — кажется, он даже не устал. А шли-то вместе...

- Белоус вон какой здоровый...

- Он духом прежде всего здоровый,— уточнил Аркадий Петрович.

Я смотрела на Гайдара, когда он говорил о Погорелове. Мне показалось, в глазах его было сожаление, что вот Погорелов, молодой еще совсем мужчина, а чего-то не может, чего-то не умеет.

Но Аркадий Петрович ничем больше своего сожаления не выдал.

Наверное, в душе он много на этот счет чувствовал, но чтобы так открыто показать — никогда.

Однажды был разговор. Гайдар предупреждал: когда человеку трудно, его нельзя жалеть. У него вся сила в этом случае пропадает.

Если кто в трудном положении начал терять себя, его надо одернуть или подбодрить, дать правильное направление его поступкам.

- И если это человек, то у него, конечно, появятся силы и он сумеет сделать то, что, казалось ему, сделать невозможно, — говорил Гайдар.

В случае с Погореловым, видно, это не вышло. И на задания больше его не брали.

Впрочем, сам Погорелов об этом, по-моему, не жалел.

Но я отвлеклась.

Когда все разошлись, Гайдар, не заходя в землянку, сел на свой пень, бережно прислонил к дереву пулемет и занялся разбором захваченных штабных документов.

Не могу сказать, знал ли Аркадий Петрович немецкий.

У меня впечатление, что немножко-то он знал, потому что долго читал бумаги с фашистскими орлами, потом сложил их в аккуратную стопку, перевязал шпагатом, но обратно в портфель класть не стал» а понес в командирскую землянку.

- Это документы большой очень важности,— сказал он,— Их нужно как можно скорее доставить командованию любой части Красной Армии. Найдите, товарищ Горелов, людей, которые за это возьмутся.

Идти через линию фронта вызвался молодой лейтенант — высокий, с мужественным подбородком. Сопровождать его согласились еще человек десять. Их снарядили и отправили в путь.

Потом уже, из вторых, или третьих рук, стало известно, что группа дошла сравнительно благополучно, бумаги передали в большой наш штаб. По тому, какой сразу начался в штабе переполох, связные поняли: Гайдар был прав.

...Вы когда-нибудь видели спиленное дерево? Видели, как вокруг сердцевины смыкаются кольца?

Такой сердцевиной в отряде стал Аркадий Петрович.

Партизаны стеснялись тревожить его по пустякам. Но если было что важное, шли к нему. И лучше его никто не мог ни объяснить, ни ответить, хотя и в самом лагере и поблизости жили политработники и другие ответственные товарищи, выполнявшие секретные задания.

Днем, после обеда, возник вдруг спор: победим фашиста или нет.

Время было тяжелое, слухи передавали разные, мысли в голову лезли всякие.

Окруженец один, недавно прибывший к нам, то ли с умыслом, то ли сдуру сказал:

— Дело наше швах, и остается одно — подороже продать свою шкуру.

Окруженца этого сначала чуть не избили, я потом повели к Гайдару — послушать, что он скажет.

Аркадий Петрович работал. Нельзя сказать, чтобы он об-» радовался, когда его оторвали от дела. Но бойцы объяснили, какой случился спор, и писатель сразу повеселел, взгляд его стал острым, в глазах забегали чертики, точно он задумал шутку.

- Вы хотите знать, кто победит — фашисты или мы?.. Ну, а кто как думает?

И, глядя на него, я видела: он внимательно слушал и в то же время напряженно и быстро думал, как ответить.

- Я не знаю, кто из вас собрался продавать на барабан свою шкуру,— медленно начал Гайдар. (Партизаны засмеялись и разом повернулись в сторону окруженца.)— Но если кто и собрался, то как бы ему не продешевить.

Бил немцев Александр Невский. Били их прадеды наши в Семилетнюю войну, и в шитом золотом камзоле генерала Чернышева — был в старину такой генерал — по-моему, до сих пор в левом кармане лежат ключи от Берлина, пожалованные ему на серебряном блюде, когда он эфесом своей шпаги нетерпеливо постучал в городские ворота.

Кто из вас слыхал о «Железном канцлере» по имени Отто Бисмарк?.. Слыхали?.. Мудрейший был немец, если он догадался написать в своем завещании: дорогие мои потомки, чтобы мне покойно и сладко отдыхалось на том свете, не трогайте, пожалуйста, русских.

Но потомки не послушались дедушку Бисмарка и были еще раз биты, когда сунулись к нам в гражданскую...

И вдруг совсем просто:

- Конечно, кабы нам тех пруссаков, которых Чернышев бил. А то ведь эти техники всякой понастроили, и опыт у них, какого у нас пока нет. И потому борьба впереди нелегкая и долгая. Но если вам хочется знать мое мнение, скажу: наверное, к тому времени многих из нас и в живых не будет, но народ... советский народ победит.

Я должна перед вами извиниться: я ничего не могу рассказать, каким Гайдар был в бою, хотя слышала, что вел он себя в бою очень храбро. По-моему, даже чуточку храбрее, чем это было нужно.

Мне ходить с ним на задания не привелось: уж очень индивидуальная была у меня работа.

Зато, если вам, конечно, интересно, я немного знаю, о чем Аркадий Петрович писал свою книгу.

Книга была о нашем отряде.

А узнала я об этом так.

Появился у нас парень один — студент. Откуда он взялся, куда потом делся — убейте, не знаю.

В отряде ему нравилось. Думал, наверное, когда вернется домой или свой институт, что вес станут расспрашивать. И начал парень вести дневник.

Узнал про дневник Горелов. Рассердился. Вызвал пари к себе. Велел исписанные страницы изорвать и сжечь. А потом на маленьком собрании сообщил про тот случай и сказал:

- Вести дневник и делать записи для памяти имеет полное право один только человек. И человек этот — писатель товарищ Гайдар, который составляет историю нашего партизанского отряда и потому получает все необходимые ему сведения. Остальным запрещается: дневник или тетрадь какая — это документ, который может стать находкой для врага.

Не то чтобы я собиралась вести дневник — было не до него. Тут хоть бы выспаться разок. Но разговор запомнила.

А главное — я поняла, откуда Гайдар все про всех знает. И еще приметила: если кто уходит на задание, Аркадий Петрович обязательно с ним встретится.

Гайдар никогда не спрашивал о деле на которое отправлялся человек. Не хотел волновать.

Разговор всегда был о другом.

Я думаю, ему важно было на человека перед, уходом просто посмотреть, услышать его голос, понять его настроение.

Вы бы видели в такие минуты взгляд Гайдара: внимательный, заботливый и как бы испытующий, словно Аркадий Петрович проверял — нет ли в тебе какой слабины, не трусится ли в тебе душа.

И если видел, что не трусится, то сразу успокаивался, и ты тоже вместе с ним успокаивался, потому что тебе передавалось его спокойствие, которым он дарил чуть ли не каждого, кто уходил в неизвестность.

Знаю по себе.

Я принесла ему однажды чаю. Он не очень охотно взял этот чай, внимательно оглядел меня и спрашивает:

- Вас как зовут?

Я смутилась немного, отвечаю:

- Мария.

Аркадий Петрович посмотрел на меня, легонько усмехнулся.

- Нет,— говорит,— мы будем вас звать Желтая ленточка.

Я сначала не поняла и спрашиваю:

- А это именно почему — Желтая ленточка? — а сама машинально трогаю волосы.

Косы у меня и тогда длинные были. Только сверху я перевязывала их шелковой желтой лентой.

Гайдар, конечно, заметил, как я провела рукой по ленте, и шутливо говорит:

- Именно вот поэтому.

С того дня Аркадий Петрович всегда провожал и встречал меня. Я скоро поняла — обо мне ему известно все, но особенно разволновалась, когда однажды увидела, как он ждал моего возвращения с задания и тревожился.

Было это вечером. Я пришла поздно и сразу скользнула в штабную землянку поскорей передать что надо и вернуться до рассвета домой. Пробыла я в землянке, наверное, минут двадцать.

Выхожу — стоит Гайдар.

Увидел меня, быстро подошел, осмотрел и даже не поздоровался:

- Ты уже вернулась?

Я растерялась и только кивнула ему.

- Ты давно вернулась или только что?.. А поесть успела?

Я сказала, что вернулась недавно, есть не хочу, но кусок хлеба с салом перед обратной дорогой съем.

- А я хожу по лагерю. Жду тебя. Спрашиваю — никто не видел... С какой же стороны ты пришла?

Я объяснила.

- Тогда понятно... Ты очень торопишься?.. Нет?.. Расскажи-ка мне быстренько, что ты успела и что видела. Ты ведь из Гельмязева? Как там?

Я сказала, что в райцентре пока тревожно-спокойно. Спокойно потому, что немцы еще никого не тронули. А тревожно оттого, что в доброту их поверить трудно.

- А как тебе кажется — отчего это фашисты такие «добрые»?

- Я, конечно, их не спрашивала, не знаю. Но думаю, что заигрывают...

- Заигрывают?! Почему же ты так думаешь?

- Никого не арестовали. И которые полицаи, те ходят по селу и этим хвастают. А возле нашего дома каждую ночь засады устраивают.

- Как — засады?!

- Очень просто: по два человека прячутся в нашем огороде, а когда и по четыре. Ждут отца... Или они знают, что он в отряде, или догадываются. Только ждут.

- А Мойсей Иванович знает? Ты его предупреждала?

- Я ему говорила: домой не ходи, а то схватят.

- Но тебя ведь тоже могут схватить?

Я засмеялась:

- Конечно, могут, но только у них не получится. Недалеко от нашего дома есть копна. Я в ней и сижу, пока полицаи не уйдут. А уйдут — я шмыг в хату. И когда десятихатник — есть у нас такой, ну вроде как надсмотрщик — приходит звать меня на работу, я уже готова. И выхожу, как все, в поле.

Я старалась рассказывать Аркадию Петровичу про дела свои весело, но от слов моих с каждой минутой он становился только печальнее.

- Когда же ты спишь? — спросил он.

- В обед вздремну полчасика. И мне почти хватает.

- Ты что-то должна была принести сегодня?

- Да, медикаменты от Дубининой.

- Хорошо, будем лечиться,— рассеянно произнес Гайдар.

Я видела, что он взволнован и, хотя стоит со мной рядом и разговаривает, мысли его далеко-далеко.

Я не знаю, сколько мы так стояли. Я боялась отойти, помешать ему, хотя мне было пора. А он думал.

- А сейчас, девочка, у тебя какое задание? (Он так и сказал «девочка».)

Я пожала плечами:

- Обыкновенное. Все видеть, все слышать. А если узнаю что важное — приду опять.

- Пойдем, я тебя провожу.

Из лагеря мы вышли вместе. Гайдар довел меня до развилки и остановился.

- Счастливого тебе пути.— И я видела: он хочет что-то добавить.— И будь, пожалуйста, как всегда, умницей.

- Ладно.

Аркадий Петрович помахал мне на прощание. Светила луна, и он стоял, как в луче прожектора. И мне показалось, что на руке его смешно и со значением оттопыривается мизинец.

Я и сейчас вижу эту руку и этот мизинец. Я так и не успела у него спросить, что это значит. А может быть, мне и показалось. Только не думаю.

...В отряде я появилась с дурными вестями: бывший председатель колхоза Корней Костенко стал районным старостой. Кроме того, фашисты угнали в Германию многих девушек из нашего села. Я почти всех знала. Учились в одной школе.

По дороге я даже всплакнула. Я еще не представляла себе, что такое немецкая каторга. Узнала я это потом. Но я понимала, что подруг моих угоняют в рабство.

Мне было страшно: наши девчонки, плясуньи, комсомолки, и вдруг такие же, как на картинках в учебнике истории,— рабы.

В отряде я доложила обо всем Горелову и отцу. Их очень встревожил Костенко. Он был местным. Хорошо знал весь партийный и комсомольский актив, их семьи. А ведь только немногие из партизан успели эвакуировать своих близких.

Сказала и про угнанных девушек. У меня против воли задрожали губы. Но второе известие заинтересовало отца моего и Горелова куда меньше.

Я вышла из землянки. Светало. От огорчения и усталости — я почти всю дорогу бежала — у меня подкашивались ноги. Такое со мной творилось, пожалуй, впервые.

Внутри все рвалось от горя и тоски. А сказать было некому.

Даже сейчас, когда я вспоминаю, я тоже волнуюсь.

- Маленькая, что с тобой?!

Я вздрогнула. На пеньке, как всегда, сидел Гайдар, и смотрел в мою сторону.

- Что случилось? Ты чем-то расстроена?

«Отец родной не заметил, а он заметил»,— изумилась я.

- Иди сюда,— позвал Аркадий Петрович.

Я подошла и села рядом с ним на пень. Мне еще никогда не доводилось видеть его так близко. И только тут я применила, какие у него усталые, почти измученные глаза и сколько мелких морщинок собралось вокруг них. Мне даже показалось, что он болен, и я хотела его об этом сразу же спросить.

- Рассказывай, — велел Гайдар.

Я растерялась. Мысли о нем смешались с прежними моими мыслями, и я только произнесла:

- Немцы угоняют наших в Германию. И подруг моих школьных угоняют тоже.

Похудевшее лицо его напряглось. Аркадий Петрович посмотрел прямо-прямо и только кивнул, показывая, что слушает.

- Сначала немцы предложили: кто хочет ехать в Германию добровольно? Добровольцам посулили разные льготы: паек семье, родных берут на любые работы, тоже с пайком.

Сами пошли и записались двое: парень из девятого класса (в десятый он только две недели и походил) и молодая женщина одна.

Тогда немцы на сходке сказали: не хотите добровольно — повезем.

И объявили: берут 1923, 1924 и 1925 год. Днем отправили как раз большую партию. Видели бы вы, сколько там было слез.

- Выходит, тревожный покой, о котором ты говорила в прошлый раз, кончился?.. А как тебе думается, почему поехали те двое?

- У парня семья на большом подозрении,— ответила я.— Отец их у немцев из-под самого носа ребят многих вывез — из ФЗУ, из нашей школы. Эвакуировал. Ну, кое-кто вернулся. Говорят, отец дошел до фронта и теперь в Красной Армии. А почему эта женщина поехала, не знаю.

- Веселенькая история,— произнес Аркадий Петрович,— отец в Красную Армию, а сын замаливать «грех» отца — в Германию? — Гайдар быстро поднялся и в волнении заходил по поляне. Глаза его горели. И было в них столько презрения, что я вся сжалась.

Аркадий Петрович уже не выглядел больным, хотя казалось, что он вышагивает большими своими шагами по поляне именно от причиненной ему боли. Вышагивает, чтобы боль эту заглушить, а она становится только сильней и сильней.

- Да как он смел?! — громко и требовательно спросил Гайдар, глядя на меня, словно это я согласилась добровольно ехать в Германию.— Ка-ак о-он сме-ел??! — тише и глуше повторил Гайдар, и я ощутила в его голосе такую, тоску, точно предательство совершил его сын.

Потом, помню, Гайдар стоял уже возле меня, бледный, но спокойный (только по огонькам в его глазах я догадалась, чего стоило ему спокойствие) и мягким, виноватым голосом говорил:

- А может, мы с тобой зря так плохо о них думаем? Может, и парень этот, и молодая эта женщина поехали по заданию? Может, они там нужней?..

Я видела: ему необыкновенно важно, чтоб было так. Но я так не думала. А сказать боялась.

- Сомневаешься?.. По глазам вижу — сомневаешься... Ну что ж, тебе видней...

Мне было не жалко тех двоих. В конце концов, каждый выбирает то, чего он стоит. Мне жалко было моих подруг, которых угоняли в Германию. Жалко было Гайдара, которому мой рассказ неожиданно причинил такое горе.

- Я знаю, тебе горько...— сказал Аркадий Петрович, словно читая мои мысли.— Скажу тебе честно: мне тоже. Но очень уж крепко огорчаться не надо... Нельзя,— поправился он.— Подруги твои уезжают не насовсем. Они уезжают на время. Никто ведь не знает — вдруг они сумеют с дороги бежать...

Я покачала головой.

- Там охрана... Я видела.

- Охрана еще ничего не значит. Девчат может освободить какой-нибудь партизанский отряд. На худой конец, рано или поздно их освободит Красная Армия. А мы... А мы не имеем права растрачивать наши силы на бесплодные переживания: самое трудное у нас еще впереди.

Гайдар сел на пень, и я опять увидела его очень близко.

- Фашисты пока что чувствуют себя победителями, и они по-своему, по-фашистски, еще великодушны. А вот когда мы погоним их обратно, тогда они себя покажут. Они с собой унесут все, что смогут унести. Не оставят ни одного целого, несожженного дома. Они будут расстреливать всех, кто встретится им по пути. И это нам тоже придется пережить. И наших с тобой душевных сил должно хватить до победы.

Я слушала его глуховатый, чуть простуженный голос, и мне становилось легче. Не то чтобы слабей стала тоска по девчатам. Просто я увидела, что нам еще предстоит. Поняла, как много еще, наверное, будет потерь. (Но мне и в голову не приходило, что через несколько дней я потеряю отца, а потом и Гайдара.)

И я молча решила — не распускаться. Что бы ни случилось ни слезинки, до победы.

Я снова уходила. Мне оставалось зайти в штабную землянку и взять у Тютюнника новое удостоверение, на случай если меня задержат.

Гайдар работал. На коленях его лежала раскрытая тетрадь. Он быстро в ней писал.

Когда я проходила мимо, Аркадий Петрович поднял голову и спросил:

- Как ты, говоришь, фамилия того парня, который поехал сам?