Партизанской тропой гайдара 13 страница

Я ответила.

Он кивнул, записал в уголке страницы и обвел фамилию квадратиком.

А через полчаса меня провожали. Я направлялась в Софиевку. Отряд готовил большую операцию. Из брошенных повсюду снарядов и мин вытапливали взрывчатку. И мне поручили узнать, сколько и куда по шоссе направляется за день немецкой техники.

Идти в это село ночью опасно. Идти туда днем тоже опасно. Немцы уже знали про отряд. Охраняли дорогу, задерживали подозрительных, и кого в гестапо, кого сразу в Германию.

Ноя решила — лучше днем. Когда светло, немцы не так сильно придираются, и потом всегда можно сказать: «Я из соседнего села». А если схватят ночью, попробуй объясни, чего ты бродишь по ночам.

Я впервые видела, как волнуется отец. Он стал застегивать пуговицы на моей фуфайке, и у него мелко-мелко задрожали руки.

Гайдар увидел эти руки и отвернулся.

Потом Аркадий Петрович тоже подошел ко мне:

- Возвращайся скорей. Мы будем тебя ждать.

Я как могла улыбнулась:

- Постараюсь.

Пришла я через два дня. И была после этого в лагере долго-долго — целые сутки. И почти все время видела Гайдара, Тогда же возник большой разговор о его книге. И вообще вечер был необыкновенный, и я запомнила его, последний свой вечер в лагере, во всех подробностях.

Началось с ужина.

Гайдар, когда работал, забывал поесть. У него была привычка совершенно выключаться из того, что пас окружало.

Если он думал, то взгляд его устремлялся далеко-далеко, а большие светло-серые глаза почти не мигали. И писал он другой раз, не глядя в тетрадь. Редко когда посмотрит.

Однажды я заглянула в его рукопись. Почерк был мелкий. Одна строка почти сливалась с другой, и постороннему понять было трудно, и если б мне дали тетрадь эту в руки, я и тогда, наверное, не все в ней разобрала.

Но с тетрадью Аркадий Петрович никогда не расставался, из рук ее не выпускал и я, например, не знаю, куда он ее прятал, когда ложился спать.

И берег он эту тетрадь, потому что была это будущая его книга и еще потому, что записывал в ней много всего, что, конечно, от немцев было тайной.

Сидел он так от светла до светла, и партизаны боялись его тревожить. Если Гайдара отвлекали по маловажному делу, он, случалось, не откликался или просил оставить его в покое.

Его оставляли. И я сильно подозреваю, что Аркадий Петрович бывал часто голодным, потому что коли поласковей к нему не подойти и миску в руки ему не дать, то он не поест — забудет.

И придумали тогда подсылать к Гайдару с едой меня. «Ты, говорят, самая маленькая. Ты, говорят, самая хитрая, ты кого хочешь можешь заставить, и потому мы будем эксплуатировать твой детский труд».

В тот вечер все уже поели, всю посуду вымыли, а котелок Гайдара нетронутым стоит.

Иди,— говорят мне на кухне,— накорми своего писателя, а то он без тебя опять голодным спать ляжет.

А у меня какая хитрость? Беру котелок, подхожу к нему. И поскольку знаю — если звать, все равно не отзовется, то кладу ему осторожно ладошку на плечо.

От неожиданности Гайдар удивленно оборачивается.

- A-а, это ты, маленькая? Что случилось?

Я протягиваю котелок.

Вы бы поели...

— А разве это обязательно?

- Конечно, обязательно. Вы же остаетесь без ужина.

- Это не беда...

И пока я так с ним разговариваю, в руках у меня котелок, а у него на коленях тетрадь* и я нарочно котелок на весу держу, чтобы он думал — мне неудобно.

Гайдар сокрушенно качает головой, захлопывает тетрадь, зажимает ее под мышкой — на пень или на землю никогда не клал — и принимается за еду.

Съел он, верно, меньше половины. Похвалил. Сказал, что гречневая каша — это хорошо, она придает много силы.

Но по тому, как он медленно, без удовольствия ел, по тому, как он со мной говорил, я видела: Гайдар ни на минуту не оставляет работы. Мыслями он весь в своей книге. И даже кашу похвалил только для того, чтобы я от него отвязалась.

А мне ведь надо напоить его еще чаем. А чай у нас был особый — из терновника, против желудочных болезней: жили-то на болоте. Болотной водой умывались, болотной водой посуду мыли. А что делать?

И потому заведен был такой порядок: выпить каждому человеку не меньше двух стаканов лечебного нашего чаю.

Я снова к Гайдару, а он:

- Ну, что опять случилось? Кашу-то я ведь уже съел?

- Чаю,— говорю,— пожалуйста, выпейте.

- Ну, чай такая вещь, что можно пить, а можно не пить.

- Нет,— отвечаю я ему,— не пить нельзя. Это же чай из терновника. Это же медикамент.

Он наклонил голову к плечу, прищурился.

- Знаешь, маленькая, одни лечатся медикаментами, другие — самообладанием. Если нет самообладания, то не помогут и медикаменты.

И взял кружку с чаем. Чтоб не спорить.

А после ужина произошло вот что.

Вам не рассказывали о таком партизане — Демьяне Костовиче? Нет? Он был пионервожатым в Гельмязевской школе.

Я его хорошо знала. Мы все перед войной бегали к нему в пионерский клуб. Он умел дружить с ребятами, заводил с ними игры, ходил в походы. Но особенно хорошо играл он на скрипке. И с этой скрипкой пришел в отряд.

Я забыла еще сказать, что был он по рождению своему цыган. Аркадий Петрович, помню, в шутку называл его «красный цыган». Это у него в «Школе» был такой хлопец, который говорил, что он «красный цыган». Хлопца этого потом зарубили белые. Помните?..

И когда Демьян Костович взял в тот вечер скрипку, лагерь замер. Люди словно застыли в тех самых позах, в каких застигла их музыка, и сидели не шевелясь, может быть, полчаса, а может, и дольше.

Было такое ощущение, что Демьян Костович ворожит на своей скрипке, выводя изогнутым смычком лихие и печальные цыганские песни. От песен этих хотелось и плакать и пуститься в пляс. Гайдар тоже перестал писать и сидел серьезный, даже немного грустный. Впрочем, как и все.

Каждый думал о своем, и не очень веселом, потому что — чего греха таить — приходилось нам в ту пору круто, а как получится дальше — никто не знал.

О чем думал Гайдар, мне, конечно, неизвестно.

Но, заметив, что все кругом поскучнели, Аркадий Петрович подошел к скрипачу, тихо сказал ему что-то и под аккомпанемент Демьяна Костовича, чуть-чуть сбиваясь с мотива, запел:

По долинам и по взгорьям

шла дивизия вперед,

Чтобы с бою взять Приморье —

Белой армии оплот.

Гайдара поддержал Горелов, потом Дороган (они сидели вместе), и через, минуту, оставив костры и землянки, бойцы образовали полукруг. Пел не очень большой и не очень дружный хор. Иные, позабыв слова, выводили голосом один только мотив.

Мы все вдруг почувствовали, как легко нам задышалось, потому что с каждой строкой этой старой боевой песни все дальше отлетали наши сомнения, наши невеселые мысли.

И я подумала, что, может быть, и про таких партизан, как мы, тоже когда-нибудь сложат песню. Или просто напишет книгу Аркадий Гайдар.

И слова:

Этих дней не смолкнет слава,

Не померкнет никогда —

Партизанские отряды

Занимали города…

зазвучали так мощно, что эхо прокатилось по лесу, словно пели её и древние дубы, и белые березы, и молодые сосны и всегда молчаливый кустарник; и гордый этот мот и т о дерева к дереву, от листка к листку — долетал до сел.

Но это уже был неполадок. И тогда Гайдар, привстал со своего места и по-дирижерски размахивай руками, смеясь попросил:

- Тише, товарищи; тише! Немцев разбудите.

Бойцы заулыбались, понимающе закивали ему,

Когда кончили петь, все вдруг обратились к Гайдару;

- Аркадий Петрович, прочтите, что вы пишете, Хоть сколько-нибудь.

Мне показалось, Гайдар смутился. Уж очень искренне его просили.

Но что-то мешало ему согласиться.

Он помолчал, потом ответил:

- Записки свои читать я сейчас не буду. Это еще только заготовки наброски. Над ними нужно много работать, прежде чем их можно будет показать. Вот напечатаю книгу—тогда сами и прочтете. А пишу я о том, как в трудную для всей нашей земли пору мы стали солдатами; о том, что вот мы с вами из разных мест, у нас разные профессии, непохожее прошлое.

Но неожиданно и тревожно повернулась жизнь, и мы, не сговариваясь, пришли сюда, стали «лесными братьями».

Я много о вас написал. Думаю, еще больше напишу. И сели выйдем из леса, из кольца, страна трудов ваших не за будет...

Партизаны были разочарованы тем, как мало он сказал, но всем было приятно, что книга пишется про отряд.

Я подошла к Гайдару попрощаться. Он поинтересовался, куда я иду и надолго ли. Выглядел Аркадий Петрович успокоенным и мягким, Я поняла, что он сейчас не работает, ну то есть там, внутри, не работает тоже. И спросила:

— Аркадий Петрович, а вы разве пишете только о войне?

Гайдар удивленно посмотрел на меня, словно видел впервые:

- Ты права — я пишу о многом... Но о войне, конечно в первую очередь.

- Но ведь раньше у вас были только детские книги. А теперь, значит, будет книга для взрослых?

- Если все получится так, как я хотел бы,— ответил Аркадий Петрович, и мне показалось, что слова эти он произнес мечтательно и грустно,— я напишу не одну книгу. Я напишу много книг.

Я напишу большой роман для взрослых, но там непременно будет про ребят.

Я напишу большой роман для ребят, но обязательно расскажу в нем о мужестве и детей и взрослых.

Но в первой же книге я расскажу про тебя. И глава про тебя будет называться «Желтая ленточка».

Я растерялась:

- Обо мне совершенно нечего писать. Я ничего характерного не делаю.

- В любом сложном деле встречаются люди,— сказал он,— которые не делают «ничего характерного». Они просто делают то, что нужно. И на поверку получается, что они-то и делают самое главное.

Когда человеку столько лет, сколько тебе,— продолжал Аркадий Петрович,— когда он уже не ребенок, но еще и не взрослый, с ним в тяжелых обстоятельствах случиться может всякое.

Поехал же парень из твоей школы добровольцем в Германию замаливать «грехи» отца. А ты со своим отцом пришла в отряд. И очень важно, что таких, как ты, больше! Я знаю, что больше,— я встречал...

И мне хочется написать о комсомольцах твоего возраста, твоего поколения, потому что когда мне было столько же лет, сколько тебе, когда я был мальчишкой-комсомольцем, я тоже впервые воевал здесь, на Украине, и дымное то время, и себя той поры я хорошо очень помню.

Гайдар глянул по привычке в далекую даль, улыбнулся чему-то своему.

- Но ты иди... Тебе до рассвета надо попасть в Гельмязево... Спокойной тебе ночи, Желтая ленточка.— И Аркадий Петрович — впервые — крепко пожал мне руку. Ладонь его была сухой и шершавой.

Я ушла.

Вернулась дня через два на зорьке. Лагерь еще спал. Бодрствовали только часовые и Гайдар. Завидев меня, Аркадий Петрович сказал:

- Поешь, отдохни. После поговорим.

Но поговорить не удалось. Примерно через час со стороны лесопилки нагрянули немцы. Начался бой. И мы вскоре поняли, что нас кто-то предал. Фашисты уверенно окру, жали лагерь с трех сторон.

Оставался единственный путь — через болото, по спиленной сосне.

Аркадий Петрович с ручным своим пулеметом прикрывал наш отход через трясину. В том бою погиб мой отец и побило много наших. Но это вы и без меня знаете.

Потом я узнала, что через несколько дней был убит и Гайдар, и неизвестно, куда исчезли его тетради. Ни одна страница не попала в добрые руки.

А ведь все можно было переписать. Все можно было спрятать.

Но Гайдар не думал, что погибнет.

Не верил.

А вдруг рукописи Гайдара еще отыщутся? Как вы думаете?

...Я выключил магнитофон.

В маленькой квартире стало абсолютно тихо. Только теперь мы заметили, что уже поздний вечер и в комнате совсем темно. Лишь луна освещает белую стену и узкий стол возле окна.

И в этой тишине я подумал, что вот сидит передо мной живая героиня записок Гайдара, тех самых, которые нужно найти. Чего бы это ни стоило.

ДВЕ МАРУСИ

- И посмотрю я на тебя... ну до него же ты, Натка, на мою Маруську похожа!..

Аркадий Гайдар,

«Военная тайна»

На другой день, простившись с Марией Моисеевной, с Машей, как я ее про себя называл, потому что видел ее в своем воображении прежде всего пятнадцатилетней девочкой, я выехал в Красноярск. Попасть самолетом в Москву можно было только отсюда. Но мне еще хотелось увидеть Енисей, побывать в Дивногорске.

Дивногорск ошеломил меня. Представьте лесистый берег, который уступом спускается к реке. Три или четыре бульдозера, идущие в ряд, прорубают просеку. Это улица. Метров через сто — сто пятьдесят выше по склону те же бульдозеры делают другую просеку — это будущее шоссе или еще одна улица. Так в древнем лесу по строгому плану строился этот необыкновенный город.

Когда я приехал, здесь были уже многоэтажные дома, и в редакции местной газеты мне сказали: «Бегите скорей на Школьную. Там сносят самую старую в Дивногорске хибару». Я побежал. Но медлительный бульдозер меня уже опередил. Груду бревен, досок, изувеченных рам не стоило даже фотографировать.

А потом — строящаяся рядом Красноярская ГЭС. Гигантская плотина выглядела небольшой запрудой среди поднимающихся к облакам берегов. По склону их ползали тракторы. Отсюда, снизу, они казались игрушечными моделями настоящих. Такие модели, со спичечный коробок, продавались в Москве, в «Детском мире».

Плотина, объяснили мне, перегородит все русло, а вода поднимется выше этих ползающих в небе тракторов.

...Как ни сильны были новые впечатления, я не переставал все это время думать о Маше. Я искренне завидовал ей (и перед отъездом, кажется, даже сказал об этом), как, верно, позавидовал бы ей любой из моих сверстников. Ведь она видела Гайдара на войне и в работе над книгой о войне.

Но события, поведанные Желтой ленточкой, кроме того, мне смутно что-то напоминали — тоже про войну и тоже у Гайдара... Я мысленно перебрал эпизоды повести «В дни поражений и побед»... Вспомнил полковника Александрова и Женю... Это было похоже, но не совсем... Сергея Ганина и Натку из «Военной тайны»... Это уже было близко. Совсем. И все же...

«Голубая чашка»!..

Как это не пришло мне в голову раньше?!

Выскакиваю из автобуса. Спрашиваю, где тут ближайшая библиотека. И пока разыскиваю, вспоминаю — там ведь тоже Украина, захваченная белыми, и те же места, о которых рассказывала Маша: степи, бескрайние камыши широкого Приднепровья и где-то ночью, в темноте, встретившаяся кавалерийскому отряду отважная девушка Маша — нет, не Маша, а Маруся, но Маша, Маруся, Мария — это же одно имя,— которая бежала из города, занятого врагом, чтобы найти Красную Армию..

В библиотеке листаю второй том Гайдара. Не то... Не то Не то... То!..

«Ехал я тогда по степи с военным дозором. Вдруг мелькнула чья-то тень и сразу — за бугор. «Ага! — думаю,— Стой; белый разведчик. Дальше не уйдешь никуда».

Ударил я коня шпорами. Выскочил за бугор. Гляжу — что за чудо: нет белого разведчика, а стоит под луной какая-то девчонка. Лица не видно, и только волосы по ветру развеваются. Соскочил я с коня, а наган на всякий случай в руке держу. Подошел и спрашиваю: «Кто ты и зачем в полночь по степи бегаешь?»

А луна вышла большая, большущая! Увидала девчонка на моей папахе красноармейскую звезду, обняла меня и заплакала. Вот тут-то мы с ней, с Марусей, и познакомились,

А под утро из города белых мы выбили. Тюрьмы раскрыли и рабочих выпустили.

Вот лежу я днем в лазарете. Грудь у меня немного прострелена. И плечо болит: когда с коня падал, о камень ударился. Приходит ко мне мой командир эскадрона и говорит:

«Ну, прощай, уходим мы дальше за белыми. Н6 тебе в подарок от товарищей хорошего табаку и бумаги, лежи спокойно и скорее выздоравливай».

Вот и день прошел. Здравствуй, вечер! И грудь болит, и плечо ноет. И на сердце скучно. Скучно, друг Светлана, одному быть, без товарищей!

Вдруг раскрылась дверь, и быстро, бесшумно вошла на носках Маруся! И так я тогда обрадовался, что даже вскрикнул.

А Маруся подошла, села рядом и положила руку на мою совсем горячую голову и говорит:

«Я тебя весь день после боя искала. Больно тебе, милый?»

А я говорю:

«Наплевать, что больно, Маруся. Отчего ты такая бледная?»

«Ты спи,— ответила Маруся.— Спи крепко. Я около тебя все дни буду».

Вот тогда-то мы с Марусей во второй раз встретились и с тех пор уж всегда жили вместе».

Но ведь в книгах Аркадия Петровича никогда не было начисто выдуманных героев, особенно когда он писал о гражданской войне.

Комиссар Ботт из «Дней поражений и побед» — это Бокк, упоминаемый даже в дневнике. Яша Оксюз из автобиографии — тоже. Алька из «Военной тайны» списан с маленького Тимура. А Сергей Горинов, Борис Гориков, Сергей Ганин, наконец, даже полковник Александров — образы в немалой степени автобиографические.

В таком случае Маруся из «Голубой чашки», Маруся Шегалова из «Военной тайны», наверное, тоже списаны с реально существовавшей Маруси?

И внезапно подумалось: если по глухим каким-то упоминаниям в письмах удалось в конце концов найти Машу Ильяшенко — Желтую ленточку, то, может быть, удастся отыскать или просто откликнется другая, старшая Маруся — из его юности?

. ...Ее звали Мария Николаевна Плаксина.

Глава XXXIII

ТРЕТИЙ РАССКАЗ ПОЛКОВНИКА ОРЛОВА

СУМКА ГАЙДАРА

Свернув в скатку шинель, я снял кожаную сумку. За время походов и ночевок на сырой земле сумка пообтерлась и выгорела.

В сумке этой у меня лежали перочинный нож, кусок мыла, игла, клубок ниток подобранная где-то

Середина из энциклопедического словаря Павленкова.

Аркадий Гайдар,

«Школа»

Общительный по натуре своей, Аркадий Петрович порой наглухо замыкался в себе. Не видя к тому причин, я допытывался, в чем дело, пока не понял: Гайдар очень болезненно переживает наши неудачи и то, что доводится видеть.

Когда ему становилось совсем невмоготу, он куда-нибудь даже уходил: не хотел, чтоб в таком настроении его видели.

Но однажды Гайдар мне признался, что дело не только в настроении, но и в его привычке, в его манере работать.

- Если я сосредоточен и замкнут, то, скорее всего, в этот момент я пытаюсь поймать Пегаса за хвост,— шутливо объяснял он.— Эх, и напишу же я, товарищ полковник, обо всем, как оно было,— часто повторял Аркадий Петрович.

Но о том, что он пишет, Гайдар говорить не любил и мне свои записи ни разу не показывал. Не знаю, как другим, но думаю, что тоже.

Тетради он носил в сумке. В Киеве сумка у него была командирская. А когда мы встретились с ним в окружении,- на плече висела брезентовая противогазная, более вместительная. Потерял он ту или нарочно поменял, не знаю. И что носил он теперь в противогазной, я бы тоже, верно, не узнал, если бы не случай.

Скрываясь от преследования, переходили мы ночью вброд глубокую речку и вымокли до нитки. А когда под утро сделали привал, Гайдар обнаружил, что все документы в кармане и рукописи искупались вместе с ним. Он встревожился. Тут же вытряхнул из сумки все, что в ней было.

Носил он в ней патроны и запалы для гранат. Их Аркадий Петрович отложил сразу в сторону.

Выпали на землю и несколько носовых платков, полученных в посылках от киевских школьников. На одном было вышито: «На счастье». На другом — «На память. Женя». Вышивка была неумелой, детской.

Почему я платки эти запомнил, потому что их у него попросил. Сапоги мои к тому времени совсем развалились. Особенно левый — торчали пальцы. И я, простите, взял себе платки на портянки: ничего другого не было.

Один платок вскоре, конечно, порвался, а другой, представьте, уцелел. До сих пор уцелел, и храню я его с другими немногими Аркашиными вещами...

Было в сумке много карандашей. Один — трофейный, четырехцветный: Гайдар любил им

писать. А также книжка - «Сказки об Италии» Горького.

«Сказки» эти он подобрал у разгромленной немцами школы. Книг там было много. Прямо на улице валялась целая библиотека. Ветер быстро листал страницы. Но взял он только эту. Читал раза два у костра. А затем подарил, по обыкновению, очередному своему «адъютанту».

Но, вытряхнув все из сумки, Аркадий Петрович занялся прежде всего тетрадями и блокнотами. К счастью, они пострадали не очень. Так только, с краю. Зато намокли отдельные листки, которых в сумке было множество: записи на вырванных тетрадных страницах, на обрывках театральных афиш, на чистых сторонах листовок — наших и немецких, на бланках полетных листов, которые сохранились у меня и которые я ему дал (он меня об этом просил), а что-то было у него записано даже на обертке от концентрата.

Тетради свои Аркадий Петрович очень берег и заносил в них лишь то, что было для него особенно важно. А все остальное — на чем придется.

Тем более что среди немалых трофеев бумага для письма ему не попадалась ни разу.

Разгладив листки, каждый в отдельности, он принялся их сушить, наколов на ветки вокруг костра. А несколько страничек долго держал над огнем в руках.

В тот вечер Аркадий Петрович мне признался, что есть у него два законченных очерка. Один — про летчиков моей дивизии: лейтенанта Хлястача, таран которого он видел, и командира эскадрильи капитана Солдатова. Назывался очерк, если не ошибаюсь, «Во имя Родины».

А другой — «Варвары XX века» — о зверски замученных наших людях, которых гитлеровцы обмотали колючей проволокой и живьем бросили в пруд. Гайдар видел этот пруд под селом Скопцы.

По странному совпадению, я тоже.

Я попросил Аркадия Петровича при случае почитать, познакомить меня с очерками.

На следующем привале он прочел их наизусть, как читал отрывки из своих книг: «Голубая чашка», «Судьба барабанщика», «Чук и Гек».

Очерки произвели на всех очень сильное впечатление.

Были у Аркадия Петровича и другие вещи, незаконченные, но о них он со мной ни разу не говорил.

БУДНИ

Гайдара мы видели все реже.

Каждый день он ходил с партизанами на задания. У него появились знакомые во всех ближайших селах. Они держали его в курсе событий, а заодно снабжали съестным. В этом была острая необходимость. В Семеновском лесу, скажем, нас выручал бесхозный скот. Здесь же его не было. Кое-чем помогали партизаны, однако на полное свое иждивение не брали.

И забота о продовольствии легла на плечи Гайдара. Он приносил хлеб, картофель, сало, иногда немного муки. Сначала ходил один, потом стал брать помощников. И все это с улыбкой, с шуткой.

Получили мы как-то от партизан несколько килограммов леденцов. Мы блаженствовали, раза три в день распивая кипяток, что отчасти восполняло отсутствие горячей пищи.

Открывается однажды дверь, входит Аркадий Петрович и с притворной серьезностью спрашивает: «Что мы видим на этой картинке?» И, выждав, когда все удивленно обернулись в его сторону, в той же шутливо-торжественной манере произнес: «Мы видим, как группа закаленных в боях и походах отважных воинов самозабвенно пьет болотную кипяченую воду, именуемую чаем, с карамелью, производства киевской артели имени товарища Бебеля».

Карамель, к сожалению, скоро кончилась. А тут, на беду, простудился один из наших товарищей.

- Медку бы ему или сушеной малины,— посоветовал Ми­ша Пенцак.

Вечером, возвратясь с операции, Аркадий Петрович при­нес большой каравай белого хлеба и полный глечик меда.

Что-то глечик этот показался мне подозрительным. Хлеб, положим, Гайдар приносил каждый день, но мед, когда все разорено?.. Спрашиваю Аркадия Петровича: «Откуда?» Он весело отвечает, что для милых друзей и десять верст не околица и потому побывал он на дальней пасеке у знакомого деда Митрофана Ильича.

- Принес — спасибо.

Напоили мы нашего больного чаем с медом. Истопили заодно баню. Собрались мыться. Предлагаем Гайдару идти первым. Он уклончиво говорит, что лучше потом. И тут я спрашиваю: «А где, Аркадий Петрович, ваше белье?» (Мы все получили в отряде белье.)

Тогда-то Гайдар и признался, что сменял его на мед.

«ПРОШУ ПОЗВОЛИТЬ МНЕ ПЕРЕЙТИ В ПАРТИЗАНСКИЙ ОТРЯД»

Я ходил по двору возле нашего домика, обдумывая, как быть дальше. Оставаться здесь не имело больше смысла. Люди отдохнули. Пора было трогаться в путь.

Подходит ко мне Гайдар. Вижу — взволнован, и настораживаюсь. Аркадий Петрович просит разрешить ему остаться в отряде Горелова.

В этом для меня не было ничего неожиданного. Гайдар по складу своему был романтик. С увлечением вспоминал он кавалерийские атаки времен гражданской войны. Ему все грезились набеги, налеты, засады — в общем, не скучная, не окопная война, а лихие партизанские действия.

Правда, незадолго до встречи с отрядом Горелова был у нас разговор, что хочется ему писать про авиацию, про летчиков.

Я обещал ему всяческое содействие. И даже слово такое шутя придумали — «авиакорреспондент».

И вот теперь эта просьба.

Конечно, был он отличный товарищ, редкой души человек, и я не хотел с ним расставаться.

...Когда мы вырвались из Семеновского леса и спешили поскорее уйти из этого района, где полно было немцев и полицаев, — полил дождь. Под ногами, помню, хлюпает грязь. Вязнут ноги. С каждым часом идти все трудней. Но останавливаться нельзя. И я еле-еле бреду.

Все это время мы скверно питались. К тому же я несколько суток не спал. А тут со вчерашнего дня во рту не было ни крошки. Иду последним. Начинаю отставать. А товарищи уходят все дальше и дальше...

Вдруг рядом со мной оказывается Аркадий Петрович. Молча снимает с моего плеча карабин, противогазную сумку, потом летный планшет, полный документов и бумаг. Отстегивает пояс с патронташами, пистолетом и гранатами. Вешает и пристегивает все это на себе.

Затем вынимает что-то из кармана и протягивает мне:

— Возьмите, товарищ полковник, все легче будет.

На ладони его лежат два кусочка, два квадратика пиленого сахара.

Мы несколько дней не видели хлеба. He держали в руках ни одной картошины. Полусырую конину ели без соли. И вдруг сахар. Целых два куска. Видимо, НЗ на самый край­ний случай.

Наотрез отказываюсь:

- Я у вас, Аркадий Петрович, не возьму. Ешьте сами.

- Нет, возьмете, — жестко отвечает он мне. — Вы— коман­дир... Вы обязаны...— И добавляет: — У меня есть еще.

Признаться, не очень этому верю, но... беру.

Не знаю, от двух ли кусочков сахара или от потрясшей меня доброты, только появились откуда-то силы. И нагнали мы с Аркадием Петровичем остальных.

...Но была и другая причина, по которой я не хотел его оставлять.

Пока он находился в моей группе, я, сколько мог, удер­живал его от излишне дерзких операций. И он со мной счи­тался.

Стоило нам встретить партизан Горелова и поселиться рядом, как все переменилось. Вместе с бойцами отряда он совершал налет за налетом, и, зная его способность увле­каться, я опасался, что если его не «притормаживать», то в неумеренной своей отваге он может пойти на неоправдан­ный риск.

И я ему отказал.

Приходит назавтра ко мне Федор Дмитриевич Горелов. Уже от имени руководства отряда просит отпустить Гайдара в партизаны. Аркадий Петрович, объясняет он, необходим для пропагандистской работы. Немцы после своего прихода ста­ли распространять газеты, листки, в которых сулили «золо­тые горы» украинскому народу. И ложь эту надо разобла­чать. Кроме того, Гайдар может стать своего рода историо­графом отряда.

Конечно, Гайдар был для партизан счастливой находкой. Я это понимал, но боялся его оставить. Располагался лагерь в «пятачковом» лесу. И мой опыт подсказывал: продержать­ся здесь долго нельзя. К тому же дисциплина в отряде была неважной.

Как ни трудно мне было, Горелову я отказал тоже.

Вечером Аркадий Петрович подходит ко мне и комисса­ру группы, старшему политруку Евгению Федоровичу Бе­локоневу.

- Товарищ полковник, — обращается Гайдар, — я вновь прошу позволить мне перейти в партизанский отряд.

- Запрещаю вам не только этот переход, — оборвал я его. — Я категорически запрещаю даже разговоры на эту те­му. Вы боец моей группы и пойдете к линии фронта вместе со всеми!

- Позвольте, Александр Дмитриевич,— переходя на дру­жеский тон, сказал он,— вам не подчиниться. Не хотелось го­ворить... Но я уже давно, к сожалению, не военнообязанный. Белобилетчик. На войну попал случайно. Как доброволец. Вернее, как «вольноопределяющийся», потому что уж очень настаивал и надоедал в военкомате и на медицинской комис­сии...

И если вернусь я теперь вместе с вами, то упекут меня куда-нибудь в армейские тылы, а к передовой и на гусиный перелет не допустят. И потом, я ведь писатель. А место пи­сателя в гуще событий.

Здесь же, в партизанском отряде, в непростой этой обста­новке, я и материал для себя найду, и пулемет мой без дела не соскучится.

Гайдар по-своему был прав. И приказать ему я уже не мог. Я только мог по-дружески просить. Но уговоры мои — увы! — никакого действия не возымели. Попытки комиссара Белоконева помочь мне — тоже.

Так 13 или 14 октября Аркадий Петрович покинул дом лесника и окончательно поселился в партизанском отряде.

«ПРИВЕТ МОСКВЕ»

Мы уходили. И я пришел в лагерь проститься.

Аркадий Петрович пригласил меня в землянку. Там он протянул перевязанный шпагатом пакет. В нем были те два очерка, которые он когда-то нам читал.

Наши рекомендации