Сопоставление хода истории со ступенями лестницы и разных народов с детьми различных возрастов
Основанием для этого является убеждение в единстве природы человека.
Попытаемся воспроизвести логику, которая может привести к утверждению правомерности предлагаемых Шиллером аналогий:
■ в ходе Великих географических открытий европейцы познакомились со многими народами, у которых была иная культура, иной образ жизни;
■ в XVIII в. господствовала идея равенства всех людей при рождении;
■ если люди от рождения одинаковы, то различия культур можно объяснить только их разновозрастностью.
То, что Шиллер так думал в конце XVIII в., неудивительно. Удивительно другое, что многие продолжают так думать до сих пор. И не только думать, но и воплощать в конкретные задачи, которые ставятся перед обществом, типа «догнать и перегнать», жить, «как в цивилизованных странах», и т.п. Ведь если другие народы, как дети, окружают взрослого — европейца, то за два с лишним века, прошедших со времени лекции Шиллера, они могли бы и вырасти и догнать европейца хотя бы на уровне того же XVIII в. А если этого не произошло, значит данная аналогия некорректна.
Таким образом, в Шиллер в конце века сформулировал основания стадиальных теорий и вслед за Вико раскрыл их методологические возможности, в частности, в области сравнительно-исторических исследований.
Основное внимание в своей лекции он уделяет главной проблеме, встающей перед историком, стремящимся воссоздать целостность исторического процесса, — преодолению разрозненности данных исторических источников.
В этой части Шиллера отличает от предшественников методологическое требование исследовать историю, продвигаясь от следствий к причинам, т.е. от настоящего к прошлому:
«...историк отправляется от теперешнего положения вещей и идет назад к их генезису. Когда он пробегает мысленно от текущего года и столетия к непосредственно им предшествовавшему и встречается здесь с историческими фактами, которые объясняют ему последующие события, когда он прослеживает весь процесс до самого начала... тогда он получает возможность пойти обратным путем и, имея своей путеводной нитью отмеченные им факты, легко и беспрепятственно опуститься от начала памятников до новейшего времени»48.
48 Шиллер И.-Ф. В чем состоит изучение мировой истории и какова цель этого изучения//Собр. соч.: В 2 т. М.; Л., 1932. Т. I. С. 608.
Аналогичные размышления мы обнаруживаем в XIX в. у одного из основоположников славянофильства Алексея Степановича Хомякова в его обширном историософском размышлении «Семирамида». Хомяков сравнивает труд историка и труд геологов, которые «...раскрывают тайну прошедшего времени добросовестным изучением современного состояния земных пластов», и призывает историков:
«Вглядитесь в наслоение племен, в их разрывы, в их вкрапление друг в друге, скопление или органическое сращение, и, вероятно, вы разрешите неожиданно большую часть исторических загадок»49.
Хомяков А. С. «Семирамида»: Исследование] и[стины] исторических] и[дей]//Хомяков А. С. Соч.: В 2 т. Т. 1. Работы по философии. М., 1994. С. 33.
Хомяков обосновывает это свое предположение следующим образом:
«Справедливо говорят, что тот не понимает настоящего, кто не знает прошедшего; но неужели же можно узнать невидимое прошедшее, нисколько не зная видимого настоящего? Разве они не в самой тесной, в самой непрерывной связи?.. Возвратный ход, т.е. от современного к старому, от старого к древнему, не может создать истории; но он, и он один, может служить ее поверкою».
Чтобы пояснить свою мысль, Хомяков приводит такой всем понятный пример:
«...как бы ни были темны рассказы о войне, последовавший за нею мир будет для них комментарием. Часто после поражения служат благодарственный молебен, но редко отступают после победы»50.
Рецепцию такого подхода мы обнаруживаем у М. Блока, который раздвигает границы истории «до познания настоящего» и подчеркивает взаимосвязь настоящего и прошлого:
«Незнание прошлого неизбежно приводит к непониманию настоящего. Но, пожалуй, столь же тщетны попытки понять прошлое, если не представляешь настоящего»5'.
Выводя из этого положения методологическое следствие, Блок пишет:
«...было бы грубой ошибкой полагать, что порядок, принятый историками в их исследованиях, непременно должен соответствовать порядку событий. При условии, что история будет затем восстановлена в реальном своем движении, историкам иногда выгодней начать ее читать... "наоборот"»52.
Уже для Хомякова настоящее было отнюдь не «прозрачным». «Хотите узнать то, что было, — сперва узнайте то, что есть», — призывает он53 исследователей.
Шиллер вполне осознает, что возможности исторического познания во многом ограничены наличной источниковой базой. Но, поскольку Шиллер понимает необходимость осмысления целостного исторического процесса, он подходит к освещению возможностей источников исторически:
«Бесчисленное количество... событий не оставило никаких человеческих свидетельств и не было объектом человеческого наблюдения или не оставило о себе никаких следов. Это относится к событиям, которые имели место до появления человека и до изобретения письма. Источником всякой истории является предание, а органом передачи его — язык. Весь период до возникновения языка, какое бы важное значение ни имел он для мира, является потерянным для мировой истории.
После возникновения языка передача происходила ненадежным способом — посредством легенд...
...живое предание и изустные саги являются очень ненадежными источниками для истории. Поэтому и все события, которые происходили до возникновения письменности, почти пропали для мировой истории...
Но и сами письменные документы не вечны. Вследствие случайностей и разрушительного действия времени погибло огромное количество памятников прошлого и лишь немногие остатки минувшего дожили до века книгопечатания. Гораздо большая их часть потеряна для истории со всей той информацией, которую мы могли бы получить.
И хотя очевидно, что «материал» всемирной истории ограничен, но все же Шиллер утверждает необходимость извлечения из событий всемирной истории тех, «...которые имели существенное, серьезное и совершенно очевидное влияние на существующее положение в мире и на ныне живущее поколение»55.
Это положение имеет для Шиллера эвристический характер, поскольку утверждение, что для объяснения любого современного события необходима вся мировая история, с неизбежностью влечет за собой необходимость предложить критерии для отбора исторических фактов. И он такой критерий предлагает:
«При собирании материала для всемирной истории важно иметь в виду, в какой связи находится тот или иной исторический факт с теперешним положением в мире»56.
Шиллер говорил, что именно историк
«заимствует... гармонию из своего внутреннего мира и переносит ее вовне в мир вещей, то есть он привносит разумную цель в мировой процесс и телеологическое начало в историческую науку»58.
Шиллеру удалось предсказать удивительный психологический феномен исторического познания:
«Чем чаще и чем с большим успехом он [историк] возобновляет свои попытки связать прошедшее с настоящим, тем больше он будет склонен то, что он рассматривает как причину и следствие, связывать одно с другим как цель и средство. Одно явление за другим начинают ускользать от слепого случая и необусловленной закономерно свободы и в качестве отдельного звена присоединяются к гармонически связанному целому (которое существует, конечно, лишь в его представлении). Скоро ему становится трудно убедить себя, что эта последовательность явлений, которая выглядит в его представлении столь закономерной и разумной, отсутствует в мире действительности»59.
В полном соответствии с предсказаниями Шиллера историки стали придавать теориям исторического процесса онтологический характер. И лишь на рубеже XIX—XX вв. в науке вновь была поставлена эта проблема и появились высказывания против онтологизации теоретических построений. Приведем для сравнения высказывание русского эмпириокритика П.С. Юшкевича, относящееся уже не только к историческому знанию , как у Шиллера, и даже не только к познанию, но и мировосприятию в целом:
«Иррациональность потока бытия сознание преодолевает тем, что оно — сперва непроизвольно, а потом и произвольно — выделяет постоянные элементы, из которых и около которых оно и начинает строить свой символический мир»60
Итак, Кант и Шиллер по-разному выстраивают свои теории. Но есть нечто существенное, что их объединяет — это убежденность в том, что разрозненность исторических фактов преодолевается только на философском уровне:
Иммануил Кант:
«...странным и, по видимости, нелепым намерением кажется попытка составить историю согласно идее о том, каким должен бы быть мировой ход вещей, если бы он осуществлялся сообразно определенным разумным целям; кажется, что в соответствии с таким замыслом мог бы появиться только роман. Но если все же допустить, что природа даже в игре человеческой свободы действует не без плана и конечного замысла, то эта идея тем не менее могла бы быть весьма плодотворной; и хотя мы и теперь слишком близоруки для того, чтобы проникнуть взором в тайный механизм устройства природы, все же упомянутая идея могла бы послужить нам путеводной нитью, позволяющей представить беспорядочный агрегат человеческих действий, по меньшей мере, в целом как систем»6'.
Иоганн Фридрих Шиллер:
«...наша мировая история никогда не могла бы стать чем-либо иным, кроме агрегата отдельных отрывков и не заслуживала бы названия науки, если б ей на помощь не пришла философия. Искусственно соединяя эти отрывки промежуточными звеньями, философия превращает этот агрегат в систему, в разумное и закономерно связанное целое» 62.
Но какова же цель исторического познания для историков в конце XVIII в.
Наиболее оптимистичен Кант, который, утверждая, что потребность в историческом познании присуща человеческой природе, все же считает, что историческое знание, хотя бы в самой минимальной мере, может способствовать переустройству общества на разумных основаниях.
Но все же в конце XVIII в. цели исторического познания по-прежнему обнаруживались в морально-этической сфере.
Еще одной существенной проблемой, вставшей перед человеком нового времени, в отличие от средневекового, был страх смерти. Преодолеть его человек пытался, оставив по себе память, осмыслив свое место в чреде поколений, зафиксировав свою связь с поколениями предшествующими и последующими.
И эта функция исторического знания, актуализировавшись в эпоху Просвещения, сохранила свое значение и в последующем.
Отталкиваясь от идеи Шиллера, еще раз вспомним, что, по Канту, «...у человека... природные задатки, которые направлены на применение его разума, должны развиться полностью только в роде, но не в индивиде».
История и должна была воссоединить индивида с родом, но для этого она должна воссоздавать некую целостность, пока хотя бы в эволюционном пространстве.
Особо следует подчеркнуть, что эта задача в конце XVIII в. начинает осознаваться не только в исторической науке, но и на индивидуально-психологическом уровне, что воплощается в мемуаротворчестве.
Один из самых известных российских мемуаристов Андрей Тимофеевич Болотов, кстати начавший писать свои обширные мемуары в том же 1789 г., когда Шиллер прочитал свою знаменитую лекцию, аналогичным образом определят цель писания своих воспоминаний66.
При всем различии ответов Канта и Шиллера для нас очевидно, что ни тот, ни другой не рассматривают историческое знание как основу законотворчества и принятия политических решений.
Что же могло служить такой основой в эпоху рационализма? Ответ содержится в названии труда Иеремии Бентама «Введение в основание нравственности и законодательства». Формулируя этический принцип утилитаризма и его практическое значение, Бентам пишет:
«Природа поставила человечество под управление двух верховных властителей, страдания и удовольствия... Принцип полезности признает это подчинение и берет его в основание той системы, цель которой возвести здание счастья руками разума и закона»67.