Смерть жены писателя: серия книг про инспектора адамса приостановлена 8 страница

Медлить опасно — ящик уже открыт, в ушах громыхает пульс. Я вытащила альбом из ящика и положила на пол.

Перелистала страницы, поглядывая на даты — фотографии, приглашения, меню, дневниковые записи… 1896, 1897, 1898…

Вот оно — семейное фото тысяча восемьсот девяносто девятого: знакомое и чужое одновременно. Два ряда слуг с постными лицами за рядом сидящих хозяев. Лорд и леди Эшбери, майор в форме, мистер Фредерик — совсем молодой и не такой замученный — Джемайма и незнакомая мне женщина, видимо, Пенелопа, покойная жена мистера Фредерика — обе с большими животами. Я быстро подсчитала, что в одном из животов прячется Ханна, а в другом — тот несчастный мальчик, который умер от потери крови. В конце ряда, около няни Браун (уже тогда старой-престарой) стоит ребенок: маленький, светловолосый мальчуган. Дэвид. Веселый, полный жизни, в счастливом неведении, что за судьба ждет его впереди.

Я перевела взгляд на лица слуг: мистер Гамильтон, миссис Таунсенд, Дадли…

У меня перехватило дыхание. Я впилась глазами в лицо молодой горничной. Ошибки быть не может. Не потому, что она напоминала маму — вовсе нет. Она напоминала меня. Волосы и глаза были темней, но черты лица, несомненно, те же. Длинная шея, подбородок с ямочкой, задумчиво сдвинутые брови.

И все-таки больше всего меня поразила отнюдь не наша схожесть. Мама улыбалась. Нет, вовсе не так, как вы могли бы вообразить, не зная ее. Не от радости и не из вежливости. Легкая, едва заметная улыбка, которую можно было бы принять за игру света на снимке. Но меня-то не обманешь. Мама улыбалась самой себе. Словно хранила секрет…

* * *

Прости, Марк, мне пришлось прерваться. Нежданный гость. Я сидела у окна, любуясь левкоями и рассказывая тебе о маме, когда в дверь постучали. Я думала, что это Сильвия хочет рассказать мне о новом бойфренде или пожаловаться на кого-нибудь из соседей, но это оказалась Урсула, режиссер. Я ведь уже говорила тебе о ней?

— Надеюсь, я вам не помешала, — сказала она.

— Нет, — ответила я.

— Я ненадолго. Просто оказалась неподалеку, глупо было бы не заглянуть.

— В Ривертоне?

Урсула кивнула:

— Снимали сцену в саду. Свет как раз подходящий. Я поинтересовалась, что там была за сцена, какую часть истории Хартфордов воссоздали на этот раз.

— Романтическая, одна из моих любимых. — Урсула покраснела и помотала головой так, что челка закачалась из стороны в сторону. — Глупо. Я сама писала текст, знала его, когда он был всего-навсего черными значками на белой бумаге — тысячу раз переписанными и переделанными, — и все-таки я переживала, когда слышала их сегодня.

— Вы романтик, — улыбнулась я.

— Выходит, что так, — Урсула наклонила голову. — Забавно: я никогда не видела живого Робби Хантера, я сочинила его по стихам и воспоминаниям друзей, и все-таки… — Она нахмурила брови. — Мне кажется, я влюбилась в своего собственного героя.

— А какой он — ваш Робби?

— Верный. Талантливый. Страстный, — Урсула в раздумье подперла рукой подбородок. — Он никогда не теряет надежды. Хрупкой, горькой, и все-таки надежды. Его называют поэтом, воспевшим разочарование, а я не согласна. Я всегда нахожу в его стихах веру в лучшее. Даже во время войны он умудрялся заметить что-то хорошее. — Глаза ее загорелись, она покачала головой. — Такой тонкий, ранимый юноша — и такая страшная война. Чудо, что они вообще потом смогли хоть как-то наладить жизнь. Снова полюбить.

— Когда-то меня полюбил именно такой юноша, — сказала я. — Он ушел на войну, и мы начали переписываться. Я полюбила его именно по его письмам. А он — меня.

— Он вернулся другим?

— О да. Оттуда невозможно было вернуться, не изменившись.

— А когда вы потеряли его? Мужа? — мягко спросила Урсула.

Я даже не сразу поняла, о чем это она.

— Нет-нет, — наконец сообразила я. — Муж тут ни при чем. Мы с Альфредом никогда не были женаты.

— Ой, простите. Я думала… — Она кивнула на свадебное фото на столике.

Я покачала головой.

— Это не Альфред. Это Джон — отец Руфи. Вот с ним-то как раз мы поженились. И зря.

Урсула удивленно подняла бровь.

— Джон прекрасно танцевал вальс, оказался превосходным любовником и никудышным мужем. Надо сказать, что и из меня жена получилась так себе. Я вовсе не собиралась замуж, и была совершенно не готова к браку.

Урсула встала, взяла фотографию. Провела пальцем по рамке.

— Симпатичный.

— Да. Видимо, потому я и обратила на него внимание.

— Он тоже был археологом?

— О Господи, нет. Джон был официантом.

— А… — Урсула поставила снимок на место. Повернулась ко мне: — Я просто думала, вы познакомились на работе. Или в университете.

Какое там! В тысяча девятьсот тридцать восьмом, когда мы с Джоном встретились, я вызвала бы врача любому, кто сказал бы, что однажды я окончу университет. Стану археологом. Я работала в ресторане «Лайонз Корнер Хаус», подавала бесчисленные порции картошки-фри бесчисленным посетителям. Миссис Хаверс, хозяйка, любила нанимать прислугу из богатых домов и хвасталась на каждом углу, что никто не вычистит ножи лучше бывшей горничной.

— Мы с Джоном встретились случайно. На танцах.

Я нехотя согласилась составить компанию девушке с работы. Тоже официантке. Пэтти Эверидж — имя, которое я вряд ли забуду. Странно. Она не была мне подругой. Мы просто работали вместе, и я старалась обходить ее стороной, хотя это легче было сказать, чем сделать. Она постоянно совала нос в чужие дела. Так вот, эта Пэтти вбила себе в голову, что мне надо больше общаться, ведь по утрам в понедельник я не сплетничала с другими официантками, обсуждая выходные. Она пристала ко мне, зазывая на танцы, и не отстала, пока я не согласилась пойти с ней в «Маршаллс Клаб», вечером в пятницу.

— Девушка, с которой я договорилась встретиться, не пришла, — вздохнула я.

— А Джон пришел?

— Да.

Я вспомнила дымный клуб, табурет в углу, на который я взгромоздилась в ожидании Пэтти. Понятно, что на следующий день она рассыпалась в извинениях и объяснениях, но было уже поздно. Что сделано, то сделано.

— И вы влюбились?

— Я забеременела.

Урсула раскрыла рот.

— Через четыре месяца после того, как мы начали встречаться. Еще через месяц мы поженились. Так было принято. — Я поерзала, поудобней усаживаясь на подушках. — К счастью для нас началась война, и все решилось само собой.

— Он ушел на фронт?

— Мы оба ушли. Джон записался добровольцем, а я служила в полевом госпитале, во Франции.

— А как же Руфь? — удивилась Урсула.

— Ее эвакуировали. Руфь провела войну в доме пожилого англиканского священника и его жены.

— Несколько лет? Как же вы выдержали?

— Приезжала в отпуск и получала от нее письма: деревенские сплетни и рассказы о местных ребятишках.

Урсула взволнованно потрясла головой.

— Четыре года вдали от ребенка… Представить не могу!

Я не знала, что ей ответить. Как признаться, что материнство — не врожденный дар? Что Руфь сперва казалась мне чужой и странной? Что между нами так и не возникло той нерушимой связи, о которой пишут в книгах и рассказывают в легендах?

Наверное, я растратила свою способность любить. На Ханну, на всех остальных в Ривертоне. Нет, я хорошо обращалась с ранеными: утешала, подбадривала, облегчала их предсмертные муки. И при этом страшно боялась снова к кому-то привязаться. Предпочитала ни к чему не обязывающие отношения. И оказалась совершенно не готова к требовательной любви ребенка.

Урсула избавила меня от объяснений:

— Конечно, тогда была война. Приходилось идти на жертвы.

Я улыбнулась, стараясь выглядеть поестественней. Интересно, как бы Урсула отнеслась к тому, что я не только не переживала разлуку с Руфью, но даже чувствовала некоторое облегчение. Что после десятка лет скитаний по разным работам и случайным знакомым, после бесплодных попыток забыть, что случилось в Ривертоне, я наконец-то нашла себе настоящее дело.

— Археологом вы решили стать уже после войны?

— Да, — хрипло подтвердила я. — После.

— А почему именно археологом?

Ответ на вопрос так сложен, что я ответила просто:

— Это было наитие.

— Правда? — восхитилась Урсула. — Прямо во время войны?

— Когда кругом столько боли и смерти, как-то легче отделить главное от второстепенного.

— Понимаю.

— Я стала думать о мимолетности жизни. Когда-нибудь, размышляла я, люди забудут и эту войну. Смерти, бомбежки, сражения. Не сразу, конечно — понадобятся сотни, тысячи лет, но рано или поздно все уйдет в небытие. Займет свое место среди теней прошлого. Страдания и ужасы сменятся в умах людей другими, которым еще только суждено произойти.

— Трудно представить, — покачала головой Урсула.

— И все же так оно и будет, — заверила ее я. — Пунические войны и Карфаген, Пелопонесская война, греко-персидские войны — все свелось к нескольким главам в учебнике истории. — Я замолкла, чтобы перевести дыхание. Давно отвыкла от долгих разговоров и горячих дискуссий. Потом устало договорила: — Мне хотелось оживить прошлое. Вдохнуть в него душу.

Урсула улыбнулась, темные глаза засияли.

— А вот это мне понятно. Именно потому я снимаю исторический фильм. Вы раскапывали прошлое, а я разыгрываю его.

— И правда, — согласилась я. Мне-то и в голову не приходило нас сравнивать.

— Я просто восхищаюсь вами, Грейс. Вы столько сделали в жизни!

— Вопрос времени, — пожала плечами я. — Дайте любому человеку долгую жизнь, и он успеет сделать очень много.

— Вы скромничаете, — засмеялась Урсула. — Уверена, вам пришлось нелегко. Женщине с ребенком, в пятидесятых, получить высшее образование… А муж вам помогал?

— К тому времени я жила одна.

— Как же вы учились?

— Большей частью заочно. Днем Руфь была в школе, а по вечерам с ней сидела очень хорошая женщина, наша соседка, миссис Финбар. — Я поколебалась. — Мне повезло, что с оплатой не было проблем.

— Стипендия?

— Что-то в этом роде. Я неожиданно получила кое-какие деньги.

— А муж? Погиб на войне? — сочувственно спросила Урсула.

— Нет. Он остался жив. А вот наш брак действительно умер.

Урсула еще раз взглянула на мою свадебную фотографию.

— Мы развелись, когда он вернулся в Лондон. Нравы к тому времени переменились. Люди повидали и пережили слишком много. Глупо было цепляться за партнера, который ничего для тебя не значил. Джон уехал в Америку, женился на медсестре американской армии, которую встретил во Франции. К несчастью, он скоро погиб: автомобильная авария.

— Сочувствую.

— Не стоит. Во всяком случае, мне. Это было так давно, я едва его помню. Какие-то обрывки воспоминаний, вроде снов. Кто тоскует по нему, так это Руфь. Так меня и не простила.

— Хотела бы, чтобы вы остались с Джоном?

Я кивнула. Обида Руфи за то, что ей пришлось расти без отца, здорово омрачила наши отношения.

— Боюсь, что Финн тоже однажды призовет меня к ответу, — вздохнула Урсула.

— А вы с его отцом…

— У нас все равно ничего бы не вышло, — сказала она так твердо, что я не решилась расспрашивать. — Нам с Финном лучше вдвоем.

— А где он сейчас? — спросила я. — Финн?

— С мамой. Последний раз, когда мы разговаривали, они шли в парк за мороженым. — Урсула поднесла к глазам руку, чтобы взглянуть на часы. — Я и не думала, что уже так поздно! Мне пора бежать — освободить маму.

— Уверена, ей не нужна свобода. Внуки — совсем другое дело. Гораздо проще, чем дети.

Интересно, у всех так? Наверное, да. Дети забирают кусок нашего сердца, и играют с ним, как хотят, а внуки — нет. С ними нет ни вины, ни ответственности, от которых так страдают матери. Одна только любовь.

Знаешь, Марк, когда ты родился, я чуть с ума не сошла. Невероятное, захватывающее чувство. Та часть меня, которая захлопнулась много лет назад, к отсутствию которой я давно привыкла, вдруг пробудилась к жизни. Я обожала тебя. Узнавала тебя. Любила тебя так, что душа болела.

Потом ты подрос и стал моим маленьким другом. Не отходил от меня ни на шаг, обустроился в моем кабинете и подолгу сидел там, рассматривая карты и рисунки, которые я привезла из экспедиций. И вопросы — нескончаемые вопросы, на которые я никогда не уставала отвечать. Напротив, я даже горжусь, что с моей помощью ты стал умным и образованным человеком.

— Да где же они? — бормотала Урсула, обшаривая сумку в поисках ключей от машины.

А я вдруг поняла, что не хочу ее отпускать…

— А вы знаете, что мой внук Марк — писатель?

— Знаю, — улыбнулась она, оставив сумку в покое. — Я читала его детективы.

— Неужели? — обрадовалась я.

— Да, очень интересно.

— Вы умеете хранить секреты? — спросила я.

Урсула закивала и наклонилась поближе.

— А я ни одного не читала, — прошептала я. — Во всяком случае, до конца.

— Никому не скажу! — рассмеялась девушка.

— Я так горжусь Марком и я пыталась, правда, пыталась. Каждый раз настраивала себя, что уж этот-то дочитаю. Но, как бы мне ни нравилось начало, я все равно бросала на середине. Я обожаю хорошие детективы — Агату Кристи и так далее — но все эти кровавые описания, которые сейчас в моде… Нет, это не по мне.

— Так вы же служили медсестрой в госпитале!

— Война — это война, убийство — это убийство.

— Может, следующая книга…

— Может быть. Только вот не знаю, когда она появится.

— Марк перестал писать?

— Недавно он пережил серьезную потерю.

— Да, я читала, у него умерла жена. Бедная. Аневризма, да?

— Да. Так неожиданно…

— У меня папа так же умер, — вздохнула Урсула. — Мне было четырнадцать, я уехала в лагерь. И мне ничего не сказали, пока я не вернулась домой.

— Ужасно, — покачала я головой.

— Я поссорилась с ним перед отъездом. Сейчас даже не помню, из-за чего, ерунда какая-то. Хлопнула дверцей машины и даже не обернулась.

— Вы были подростком. Они все такие.

— Я вспоминаю его каждый день, — Урсула зажмурилась на секунду и снова открыла глаза. — А Марк? Как он перенес смерть жены?

— Плохо. Винит себя.

Урсула кивнула без тени удивления, будто знала о чувстве вины все.

— Я даже не представляю, где он сейчас.

— Как же это? — удивилась Урсула.

— Марк пропал. Мы с Руфью не знаем, где он. Уже почти год.

Урсула встревожилась.

— Но с ним… все в порядке? Он дает о себе знать? — Она встревоженно впилась в меня глазами. — Звонит? Пишет?

— Открытки, — ответила я. — Марк присылает открытки. Без обратного адреса. Боюсь, он не хочет, чтобы мы его нашли.

— Ну надо же, — Урсула глядела на меня с сочувствием. — Как жаль.

И тогда я рассказала ей о кассетах. О том, как я боялась тебя не дождаться. И как придумала записать свои воспоминания.

— Замечательно придумали! — искренне восхитилась она. — А куда вы их пошлете?

— У меня есть один адрес в Калифорнии. Марк жил там у своего друга, год назад. Пошлю туда, а вот получит ли он…

— Непременно получит, — уверенно сказала Урсула. Конечно, это были просто слова, сказанные для поддержки, но мне хотелось слушать их снова и снова.

— Вы правда так думаете?

— Да, — с непоколебимой уверенностью молодости повторила она. — А еще я думаю, что Марк вернется. Ему просто нужно время и место, чтобы понять, что он не виноват. Что жене ничем нельзя было помочь.

Урсула встала и наклонилась над моей кроватью. Взяла плеер и положила мне на колени.

— Не бросайте свои записи, Грейс, — сказала она, целуя меня. — Марк обязательно вернется домой. Вот увидите.

* * *

Ну, хватит. Я отвлеклась. Рассказываю тебе о том, что ты и так знаешь. Непростительная слабость: неизвестно ведь, сколько у меня вообще осталось времени. Итак: на полях Фландрии бушуют сражения, могилы майора Джонатана и лорда Эшбери еще не остыли, а впереди целых два года войны. Молодые парни со всех концов земли танцуют смертельный вальс. Сперва майор, потом Дэвид…

Нет, нет у меня ни сил, ни желания описывать их гибель. Достаточно того, что я о ней упомянула. Вместо этого мы вернемся в Ривертон, в январь тысяча девятьсот девятнадцатого. Война окончена, и Ханна с Эммелин, которые провели два года в Лондоне, в городском доме леди Вайолет, вернулись к отцу. Они изменились: очень повзрослели с тех пор, как мы последний раз о них говорили. Ханне восемнадцать, ей пора выходить в свет. Эммелин четырнадцать, и она топчется на пороге взрослой жизни, горя желанием в нее ворваться. Игры прошлых лет ушли со смертью Дэвида. Особенно Игра. Правило номер три: в Игру играют трое. Ни больше, ни меньше.

Вернувшись в Ривертон, Ханна первым делом достала с чердака китайскую шкатулку. Я тайком наблюдала за ней. Ханна спрятала шкатулку в холщовую сумку и отнесла к озеру.

Я спряталась у тропинки, у фонтана с Икаром и подсмотрела, как она донесла сумку до лодочного сарая. Постояла, огляделась — я нырнула поглубже в кусты, чтобы она меня не заметила.

Ханна подошла туда, где берег резко обрывался к воде. Встала спиной к обрыву и пошла, переставляя ноги так, что носок одной туфли касался каблука другой. Спустившись к озеру, отсчитала три шага и остановилась.

Повторив этот маневр еще два раза, Ханна опустилась на колени и открыла сумку. Достала небольшую лопатку (наверняка, стянула у Дадли) и начала копать.

Сперва это оказалось нелегко — берег был покрыт плотным слоем гальки, потом Ханна добралась до мягкой почвы, и дело пошло быстрее. Она не останавливалась, пока горка вынутой земли не выросла примерно на фут.

Ханна достала из сумки китайскую шкатулку и уложила ее в вырытую яму. Хотела уже засыпать землей и вдруг остановилась. Снова вытащила, открыла, взяла одну из миниатюрных книжек. Раскрыла медальон, что висел у нее на шее, и спрятала книгу туда, а потом вернула шкатулку в яму и начала закапывать.

Здесь мне и пришлось ее оставить — мистер Гамильтон мог меня хватиться, а он был не в том настроении, чтобы шутки шутить. На кухне кипела работа: мы готовились к первому послевоенному обеду. От некоторых из приглашенных, по словам мистера Гамильтона, зависела Судьба Семейства.

Так и вышло. Мы даже представить себе не могли, насколько она от них зависела.

БАНКИРЫ

Переводя взгляд с мистера Гамильтона на нас с Нэнси миссис Таунсенд со знанием дела процедила: «Банкиры». Она навалилась на сосновый стол и с помощью мраморной скалки пыталась победить комок упругого сладкого теста. Остановилась передохнуть, утерла лоб, оставив на лбу полосу муки. — Американцы эти, — пояснила она, не обращаясь ни к кому в отдельности.

— Нет, миссис Таунсенд, — возразил мистер Гамильтон. Он внимательно изучал серебряный набор для специй, отыскивая несуществующие пятна. — Миссис Лакстон действительно из нью-йоркских Стивенсонов. А вот мистер Лакстон такой же англичанин, как и мы с вами. «Таймс» пишет, что он откуда-то с севера.

— Значит, из этих новых выскочек, — фыркнула миссис Таунсенд. — Не смог не жениться на ее деньгах.

— Возможно, мистер Лакстон, действительно выбрал невесту из богатой семьи, — чопорно ответил мистер Гамильтон, — но он, несомненно, сумел увеличить ее состояние. Банковское дело — непростой бизнес, надо соображать, кому дать ссуду, а кому и отказать. Конечно, их нельзя назвать сливками общества, но таковы все бизнесмены.

Миссис Таунсенд хмыкнула.

— Будем надеяться, они дадут хозяину столько, сколько нужно, — сказала Нэнси. — Нам бы тут не помешала кругленькая сумма.

Мистер Гамильтон выпрямился и метнул в меня суровый взгляд, хотя я вообще молчала. Во время войны Нэнси много работала в деревне и очень изменилась. Нет, обязанности свои она выполняла по-прежнему тщательно, но когда мы отдыхали, сидя за столом, она гораздо свободней высказывала свое мнение и не боялась спорить. Меня пока еще не захватил этот дух свободы, и мистер Гамильтон, видно, решил, что лучше потерять одну заблудшую овцу, чем рисковать всем стадом, и присматривал за мной в оба глаза.

— Что это за разговоры? — не сводя с меня взгляда, вопросил он. — Ты же отлично знаешь, Нэнси, что мы не вправе лезть в дела хозяев.

— Простите, мистер Гамильтон, — без тени раскаяния сказала Нэнси. — Только я ведь вижу: с тех пор, как мистер Фредерик поселился в Ривертоне, он закрывает комнаты быстрей, чем я моргнуть успеваю. А из западного крыла всю мебель продали. И бюро красного дерева, и кровать леди Эшбери, ту, датскую. — Нэнси глянула на меня поверх тряпки для пыли. — А Дадли говорит, что лошадей тоже почти не осталось.

— Его светлость просто не хочет тратиться понапрасну, — возразил мистер Гамильтон. — Западные комнаты закрыли, потому что Альфред был на войне, а ты работала в деревне, и юная Грейс просто не справлялась с их уборкой в одиночку. А что касается конюшен — к чему его светлости лошади, когда он сам производит прекрасные новые автомобили?

В воздухе зазвенело любопытство. Мистер Гамильтон не спеша снял очки, подышал на стекла и с победным видом протер их начисто.

— Чтобы вы знали, — сказал он, водружая очки обратно, на свое законное место, — конюшни перестроят в новейшего типа гаражи. Самые большие в графстве.

Нэнси немного растерялась.

— И все равно, — понизив голос, сказала она. — В деревне говорят…

— Чушь, — оборвал ее мистер Гамильтон.

— О чем говорят-то? — полюбопытствовала миссис Таунсенд. Ее грудь колыхалась в такт движениям скалки. — О делах хозяина?

У лестницы шевельнулась чья-то тень, и на свет вышла худенькая женщина средних лет.

— Мисс Старлинг! — вздрогнул мистер Гамильтон. — Я вас и не заметил. Входите, Грейс сделает вам чаю. — Он повернулся ко мне — губы стиснуты, как застежки кошелька. — Ну-ка, Грейс, — кивок в сторону плиты, — чашку чаю для мисс Старлинг.

Мисс Старлинг кашлянула и отошла от лестницы. Осторожно подобралась к ближайшему стулу и села, сжимая веснушчатой рукой маленькую кожаную сумку.

Мистер Фредерик нанял Люси Старлинг личным секретарем для работы в Ипсвиче, на заводе. Когда война кончилась и семейство переехало в Ривертон, она стала приходить к нам из деревни дважды в неделю. Во внешности Люси не было ничего примечательного. Русые волосы под скромной соломенной шляпкой, скучная коричневая юбка, простая белая блузка. Единственное украшение — маленькая кремовая брошь-камея, которая сама, казалось, сознавала свою заурядность и бессильно свисала с воротника, демонстрируя незамысловатую серебристую застежку.

Мисс Старлинг потеряла жениха в битве за Ипр и носила траур так же терпеливо и скучно, как и бесцветную одежду, не вызывая к себе ни малейшего сочувствия. Потерять мужчину, который решился на такой жениться — просто катастрофа, со знанием дела говорила Нэнси; молния два раза в одно место не ударяет, и Люси с ее внешностью и в ее возрасте наверняка останется старой девой. Кстати, добавляла Нэнси, надо строго следить, чтобы ни слова из разговоров под лестницей не дошло до ее ушей — а то мало ли…

Мисс Старлинг недолюбливала не одна Нэнси. Появление этой тихой, незаметной, добросовестной женщины вызвало под лестницей настоящий переполох.

Беда в том, что мы никак не могли решить, как к ней относиться. Не должно молодой леди из среднего класса — ворчала миссис Таунсенд — разгуливать по всему дому, сидеть в кабинете хозяина и вообще задирать нос несообразно своему положению. И хотя скромную, бесцветную мисс Старлинг в собственноручно заштопанной одежде и с виноватой улыбкой трудно было обвинить в том, что она задирает нос, я понимала, отчего ворчит миссис Таунсенд. Граница между теми, что наверху, и теми, что под лестницей, всегда такая точная и четкая, с появлением мисс Старлинг как-то смазалась.

Не будучи одной из Них, она не была и одной из Нас.

Потому-то при появлении мисс Старлинг мистер Гамильтон покраснел и занервничал. Его пальцы нервно пробежались по лацкану куртки. Мистеру Гамильтону приходилось труднее всех — в ничего не подозревающей женщине он увидел серьезного соперника. Дворецкий всегда считался главным над прислугой, ответственным за жизнедеятельность всего дома, однако личный секретарь имел доступ к семейным тайнам и деловым документам. Мистер Гамильтон достал из кармана золотые часы и сверил их с настенными. Он очень гордился этими часами — подарком старого лорда Эшбери. В минуты растерянности или упадка часы всегда помогали ему вновь обрести спокойствие. Мистер Гамильтон провел уверенным белым пальцем по циферблату и вопросил:

— А где у нас Альфред?

— Накрывает на стол, — ответила я, довольная тем, что туго надутый шар тишины наконец лопнул.

— До сих пор?! — Найдя подходящий повод выплеснуть раздражение, мистер Гамильтон резко защелкнул часы. — Он взял бренди и ушел четверть часа назад! Что за мальчишка, честное слово! Чему их только учили в этой армии? С тех пор, как он вернулся, с ним не пойми что творится!

Я вздрогнула, словно отругали не Альфреда, а меня.

— Они все возвращаются домой немного не в себе, — сказала Нэнси. — Выходят из поезда, и сразу видно: что-то не то. — Она бросила полировать фужеры, подыскивая нужные слова. — Нервные какие-то, дерганые.

— Дерганые, говоришь? — покачала головой миссис Таунсенд. — Его просто надо хорошенечко откормить. Ты бы тоже дергалась, если б тебе пришлось жить на армейском пайке. Сплошные консервы!

Мисс Старлинг кашлянула и произнесла профессионально-отчетливым голосом:

— По-моему, это называется, военный невроз. — Она пугливо оглянулась вокруг, заметив, что все замолчали. — Так пишут газеты. Очень много народу пострадало. Будем надеяться, что Альфред быстро оправится.

У меня дрогнула рука, и чайная заварка просыпалась на сосновый стол.

Миссис Таунсенд отложила скалку и подтянула до локтей измазанные мукой рукава. Щеки ее раскраснелись.

— Послушайте-ка, вы, — сказала она тоном, каким обычно говорят матери и полисмены. — Чтоб на моей кухне таких разговоров не было. Нет у Альфреда ничего такого, отчего не вылечили бы два-три хороших обеда.

— Конечно, миссис Таунсенд, — подхватила я, поглядывая на мисс Старлинг. — От вашей еды Альфред скоро станет здоровым, как бык.

— Понятно, со всей этой войной и дефицитом, это уже не те обеды, что я готовила раньше, — повысила голос миссис Таунсенд. — Но я уж как-нибудь соображу, что придется по вкусу Альфреду.

— Ну, разумеется, — согласилась мисс Старлинг. На ее побледневших щеках ярко проступили веснушки. — Я вовсе не имела в виду, что… — Она пошевелила губами, не в силах подобрать слова. Попыталась улыбнуться: — Разумеется, вы знаете Альфреда лучше, чем я.

Миссис Таунсенд сухо кивнула и с удвоенной яростью набросилась на кусок теста. Атмосфера немного разрядилась, мистер Гамильтон с озабоченным лицом повернулся ко мне.

— Поторопись, девочка, — устало велел он. — А когда закончишь, поднимайся наверх, там полно работы. Поможешь юным леди одеться к обеду. Но недолго! Нужно еще разложить карточки и расставить цветы.

* * *

Когда закончилась война и мистер Фредерик с девочками поселились в Ривертоне, Ханна и Эммелин выбрали себе новые комнаты в восточном крыле. Теперь они были не гостьями, а хозяйками, и, по словам Нэнси, им так и следовало подчеркнуть свое положение. Комната Эммелин выходила окнами на «Амура и Психею», а Ханна выбрала спальню поменьше, с видом на розовую аллею и озеро. Комнаты соединяла небольшая гостиная с бледно-голубыми, как утиное яйцо, стенами и разноцветными занавесками, которую кто-то когда-то назвал бургундской, хотя я никак не могла понять, почему.

Новые обитательницы почти не меняли бургундскую комнату, сохранив обстановку, которую оставил им неведомый прежний жилец. Гостиная была удобной, под одним окном стояла розовая кушетка, под другим — старый ореховый письменный стол, у дверей — кресло, а на столике красного дерева — сияющий новизной граммофон. Казалось, скромная старая мебель краснеет от смущения рядом с этим современным пришельцем.

Спеша по коридору, я услышала, как из-за закрытой двери просачиваются знакомые звуки: «Была б ты единственной девушкой в мире, а я — единственным парнем…»[11]

Эммелин крутила эту песню с тех пор, как вернулась из Лондона. Прилипчивая до невозможности: под лестницей ее напевали все без исключения. Даже мистер Гамильтон был застукан насвистывающим у себя в буфетной.

Я стукнула в дверь и открыла. По когда-то дорогому ковру прошла к креслу и стала разбирать брошенные там шелковые и атласные платья. Хорошо, что есть чем себя занять. Хоть я и скучала по сестрам и мечтала об их возвращении, легкость, с которой я прислуживала им два года назад, куда-то испарилась. За это время в семье произошла бесшумная революция, и вместо девочек с косичками и в платьях с передниками появились две девушки, рядом с которыми я чувствовала какую-то неловкость.

И еще кое-что, тревожное и неясное. Три превратилось в два. Смерть Дэвида нарушила треугольник, на месте одной из сторон зияло открытое пространство. Две точки неустойчивы, когда нет третьей, они могут с легкостью разойтись в стороны. Если их соединяет шнурок, он порвется, если струна — они будут разбегаться до тех пор, пока она не растянется до предела и не рванет их обратно с такой скоростью, что они неминуемо столкнутся со страшной силой.

Хмурая Ханна лежала на кушетке с книгой в руке. Другой рукой она зажимала ухо в тщетной надежде заглушить навязчивую мелодию.