Жительница нью‑йорка открывает для себя средний запад 7 страница

– Доброе утро, мисс Граймз, – приветствовал ее Фрэнк, оторвавшись от бумаг.

По его лицу нельзя было сказать, догадался ли он, как она провела ночь, но для перестраховки она шла по проходу с подчеркнуто прямой спиной на случай, если он провожал ее взглядом.

Рисунок на серо‑желтых обоях в холле изображал пятящихся коней. Сколько раз она проходила мимо, не обращая на них никакого внимания; сейчас же стоило ей выйти из лифта, как в глаза тут же бросилась лошадь с пририсованными карандашом елдаком и крупными яйцами. Ее первым побуждением было взять ластик и стереть причиндалы, но она отдавала себе отчет в том, что это не решит проблемы – только переклейка обоев.

Вечером, оказавшись в своей квартире, она с удовольствием отметила, как чисто у нее дома. Полчаса она драила себя в душе с мылом и мочалкой, и постепенно события прошлого вечера восстанавливались в памяти. Она отправилась к малознакомой супружеской паре в районе восточных шестидесятых, и вечеринка там оказалась многолюдней и шумней, чем она ожидала, чем и объяснялись ее нервозность и чересчур быстрое поглощение спиртного. Она закрыла глаза под струей горячей воды, и в памяти заколыхалось гомонящее, смеющееся море, из которого стали выступать какие‑то лица: лысый живчик, утверждавший, что ни с чем не сообразный призыв «Кеннеди – в президенты!» есть не что иное, как торжество чистогана и общественной пропаганды; поджарый светский лев в дорогом костюме, обратившийся к ней со словами: «Я слышал, вы тоже работаете в рекламе»; наконец, тот, с кем она, возможно, в результате переспала, мужчина, втянувший ее в серьезный разговор, продолжавшийся целую вечность, кажется, тот самый человек с простым лицом и густыми бровями, которого она так пристально изучала нынче утром. Вот только его имя никак ей не давалось. Нед? Тед? Что‑то в этом роде.

Она влезла в чистую и удобную одежду, сделала себе кофе – она бы с удовольствием выпила пива, но побоялась – и только было снова почувствовала твердую почву под ногами, как зазвонил телефон. Так, он продрал глаза, не без охов и стонов совершил обряд омовения, выдул бутылку пива, обнаружил номер телефона, который она вчера ему, скорее всего, дала, и вот приготовил вежливое короткое приветствие, смесь извинений и нетерпеливых проявлений чувств. Сейчас он пригласит ее на завтрак или на ланч, и ей придется что‑то отвечать. Она прикусила губу и только после четвертого звонка сняла трубку.

– Эмми? – Это была Сара. Голос робкого озабоченного ребенка. – Боюсь, что у меня новости плохие. Пуки…

– Умерла?

– Нет, но… Я вернусь немного назад, ладно? Я не видела ее четыре или пять дней, что, в общем, странно, поскольку она, сама знаешь, довольно часто заглядывает к нам. Короче, я посылаю Эрика проверить, как там у нее дела, и он прибегает обратно с криком: «Мам, иди скорее!» В общем, она лежала на полу в гостиной, совершенно голая, и в первую минуту я подумала, что она таки умерла. Казалось, она не дышит, хотя слабый пульс прощупывался. Да, вот еще… она… это касается физиологических подробностей.

– Она облегчила желудок?

– Вот‑вот.

– Сара, обычно это происходит, когда человек…

– Да, но пульс… В общем, на беду, наш врач оказался в отпуске, а тот, кто его замещает, грубоватый молодой человек, которого я прежде не видела, осмотрел ее и сказал, что она в коме. Он меня спросил, сколько ей лет, а я не могла ничего ответить, ты же знаешь, как Пуки всегда скрывала свой возраст. Тут он заметил целую батарею пустых бутылок из‑под виски и говорит мне: «Миссис Уилсон, все мы смертны…»

– Сейчас она в больнице?

– Пока нет. Врач обещал распорядиться, но все это может занять время. Мы ждем «скорую» во второй половине дня.

К моменту, когда Эмили вышла на перрон в Сент‑Чарльзе из раскаленного вагона, «скорая» еще не приезжала. Сара, приехавшая за ней на старом «плимуте», которым она пользовалась вместе с сыновьями, встретила ее словами:

– Ах, Эмми, я так рада, что ты здесь. Сразу отлегло от сердца.

Они двигались черепашьим шагом. Сара с таким недоумением посматривала на рычаг переключения передач и на педали, как будто видела их в первый раз.

– Забавно, – сказала Эмили при виде огромного бело‑розового торгового центра. – Когда я приехала сюда впервые, здесь ничего не было.

– Дорогая, все меняется, – заметила ей Сара. Но в старом уилсоновском имении решительно ничего не изменилось, если не считать вымахавших в человеческий рост сорняков, в которых давно потерялась табличка с надписью «Большая усадьба». Перед домом стоял блестящий красно‑коричневый «тандерберд» Тони. Раз в два года он покупал себе новую машину и никому не позволял садиться за руль. Если верить Саре, это была его единственная странность.

– Тони дома? – спросила Эмили.

– Нет, он и его друзья – они все с «Магнума» – с утра уехали на рыбалку, так что он еще ничего не знает. – Припарковавшись на почтительном расстоянии от «тандерберда», она вышла из машины и, с озабоченным видом уставившись на ключи, сказала: – Эмми, послушай. Ты, наверно, умираешь с голоду, но мне кажется, нам надо сначала заглянуть к Пуки. А то она там лежит на полу, понимаешь?

– Да, – согласилась Эмили. – Да, конечно.

Они направились по хрустящему гравию к потрескавшейся на солнце гаражной коробке, слишком тесной для современных автомобилей. Эмили не раз бывала у матери в ее квартирке из гипсокартона над гаражом (слушая ее бесконечную болтовню, она посматривала на их с Сарой детские фотографии на грязных стенах и только ждала предлога, чтобы улизнуть), но к тому, что увидела, поднявшись по скрипучей лестнице, она оказалась не готова.

Голая старуха лежала ничком – словно зацепилась за ковер и растянулась во весь рост. Жара здесь стояла такая, что только от этого можно было потерять сознание. По части виски все обстояло серьезно: восемь пустых бутылок из‑под «Беллоуз партнерз чойс» стояли шеренгой. Может, она постеснялась сложить их в мусорную корзину, которую опорожняли мальчики? Всем своим видом Пуки как бы говорила: «Вы уж меня, девочки, извините, но что‑то надо со мной делать».

– Может, перенести ее в кровать? – предложила Сара. – До приезда «скорой».

– Да. Хорошая мысль.

Сначала пришлось навести порядок в спальне. Скомканные простыни, похоже, не менялись неделями, а чистый комплект Сара не нашла, но, худо‑бедно, они перестелили постель. И затем уже вернулись в гостиную, обливаясь потом и тяжело дыша. Перевернув мать на спину, они взялись с двух концов – Эмили под мышки, Сара под колени – и понесли. Маленькая Пуки оказалась весьма тяжелой.

– Осторожнее в дверях, – предупредила Сара. – Проем узкий.

Они усадили ее на кровать. Эмили поддерживала мать в этом положении, пока Сара расчесывала ее редкие волосы.

«Дорогая, бог с ними, – как бы говорила ей Пуки, чьи жиденькие прядки свободно болтались между зубьями гребня. – Я сама потом причешусь. Вы лучше меня прикройте. Прикройте меня».

– Вот так, – сказала Сара. – Уже лучше. Теперь ты ее немного разверни, а я подниму ноги, и мы ее… вот так… осторожно… хорошо.

Пуки теперь лежала, голова на подушке, а ее дочери стояли над безобразным немощным телом с чувством облегчения от сделанной работы.

– Знаешь что? – радостно сказала Сара. – Многое бы я отдала, чтобы в ее возрасте у меня сохранилась такая фигурка.

– Мм… У нее есть ночная рубашка?

– Не знаю. Сейчас посмотрим.

Все, что им удалось найти, – это легкий летний халатик, почти чистый. Склонившись над матерью, то и дело мешая друг дружке, они продели вялую конечность в один рукав, а затем просунули под ней ветхую ткань и принялись за второй рукав. Покончив с халатом, они закрыли мать простыней до подбородка.

– Все это, знаешь, непросто, – продолжила Сара уже в гостиной, где они собирали бутылки. – Жить с ней рядом… сколько уже прошло? четыре года?.. это, знаешь, испытание.

– Я себе представляю.

– Ты это видишь? – Держа в одной руке три или четыре бутылки, Сара свободной рукой обвела пространство вокруг. На всех поверхностях лежала глубоко въевшаяся грязь. Пепельницы ломились от сигаретных окурков. – А теперь иди сюда. – Она привела сестру в ванную комнату и показала ей унитаз, весь коричневый – что выше, что ниже уровня воды. – Ах, если бы только она могла остаться в городе, где ей было чем себя занять и с кем провести время.

А что ей делать здесь? Она весь день торчит у нас, сама не смотрит телевизор и нам не дает, а только говорит, и говорит, и говорит… Я вижу, как Тони уже начинает тихо сходить с ума, а она… она…

– Я знаю, дорогая.

Они спустились во двор – свежий воздух, даже несмотря на жару, принес облегчение – и отнесли груду бутылок в кухню большого дома, а там затолкали их поглубже в мусорный контейнер, кишевший мухами.

– Знаешь, о чем я думаю? – сказала Сара, когда они, обессиленные, присели на кухне. – Я думаю, мы с тобой заслужили по стаканчику.

«Скорая» приехала среди дня – четверо решительных молодых людей в белоснежных халатах, получавших от своей работы видимое удовольствие. Они зафиксировали больную на алюминиевых носилках, быстро, но не без деликатности снесли ее вниз, загрузили в машину, захлопнули дверцы и были таковы.

Вечером сестры поехали в больницу, где усталого вида врач объяснил им природу инсульта. Их мать может умереть днями, а может прожить еще много лет с серьезным поражением головного мозга В последнем случае ее, скорее всего, придется поместить в спецучреждение.

– А спецучреждения стоят денег, – прокомментировала его слова Сара по дороге домой, пролегавшей через чистенькие новые кварталы. – Которых у нас нет.

Впереди возникла неоновая вывеска: «ПЕРЕКУСИТЕ», а ниже, буквами поменьше: «Коктейли». Сара зарулила на автостоянку.

– Я еще не готова вернуться домой, – заметила она. – А ты?

Когда они втиснулись в тесный кабинет, Сара сказала:

– Мне захотелось посидеть под кондиционером еще больше, чем выпить. Правда, хорошо? – Она подняла стакан, чтобы произнести тост, и вдруг помолодела на десяток лет. – За то, чтобы Пуки полностью выздоровела!

– Вряд ли, Сара, нам стоит на это рассчитывать. Доктор сказал…

– Я знаю, что сказал доктор, но я также знаю нашу мать. Пуки – это нечто. Крепкий орешек. Она выкарабкается, вот увидишь.

Спорить было не о чем, и Эмили согласилась с сестрой: поживем – увидим. На какое‑то время за столиком воцарилось молчание, и, пользуясь этим, с некоторой растерянностью и грустью Эмили еще раз проиграла в голове события прошедшей ночи. Нед? Тед? Наступит ли в этом вопросе какая‑то ясность? Неужели с ней случилось то, что у алкоголиков называется отключкой?

Когда она снова сосредоточилась на реальности, сестра уже с гордостью рассказывала ей о Питере, который осенью пойдет в колледж. Впрочем, для него это всего лишь промежуточная ступенька перед поступлением в семинарию.

– За все эти годы он ни разу не поколебался в своем выборе. Так решил, и так будет. Удивительный мальчик.

– Мм… А что Тони‑младший? Он должен был в прошлом году окончить школу.

– Все правильно, только он ее не окончил.

– Вот как? Из‑за плохих отметок?

– Ну да. То есть он мог окончить школу, если бы он практически весь год не проваландался с этой… Неужели я тебе не рассказывала?

– У него появилась девушка?

– Если бы девушка. Тридцать пять лет, богатая вдова, которая сломала ему жизнь. Почти сломала. С ним стало невозможно разговаривать. Он не слушает ни меня, ни отца. Даже Питера.

– Знаешь, многие мальчики проходят через это. Все у него будет хорошо. Может, это даже пойдет ему на пользу.

– Вот и его отец так говорит. – Сара задумчиво уставилась в свой стакан. – А Эрик… он похож на Тони‑младшего. И на отца, пожалуй. Учиться не хочет. Все, что его интересует, – это машины.

– А ты что‑нибудь… пишешь, Сара?

– Да нет. Юмористические наброски из семейной жизни я, в общем‑то, забросила. Я написала четыре очерка, но Тони не нашел их смешными. Он сказал: «Хорошо написано, удачные детали, интересно и все такое, но не смешно». Может, я перестаралась.

– Можно их как‑нибудь почитать?

– Если хочешь. Тебе, скорее всего, они тоже не покажутся смешными. Даже не знаю. Писать с юмором труднее, чем серьезные вещи. Для меня, по крайней мере.

Эмили вновь унеслась мыслями в собственные проблемы и вернулась, лишь услышав, что Сара заговорила о деньгах:

– А знаешь, какую зарплату Тони получает в своем «Магнуме»? Постой, я тебе покажу. – Она порылась в сумочке. – Вот корешок от последнего чека. Смотри.

Эмили предполагала увидеть скромную сумму, но все‑таки не такую; у себя в рекламном агентстве она получала больше.

– Это после того, как он там проработал двадцать один год, – продолжала Сара. – Ну? А все дело в этом дурацком высшем образовании. Его сверстники с инженерным дипломом все входят в топ‑менеджмент. Конечно, Тони не рядовой рабочий, но он стоит гораздо ниже их в… в иерархии. Единственный наш дополнительный источник дохода – это от сдачи коттеджа, однако почти все деньги уходят на его поддержание. А налоги!

– Я всегда думала, что старина Джеффри вам помогает.

– Дорогая, Джеффри беднее нас. Его заработков едва хватает на оплату городской квартиры, да еще Эдна тяжело болеет.

– Ну а… наследство?

– О чем ты говоришь?! Какое наследство?!

– Сара, как же вы справляетесь?

– Как видишь. С трудом, но справляемся. Первого числа каждого месяца я сажусь за обеденный стол, а рядом сажаю мальчиков – сажала, пока они были моложе… Им полезно знать, как надо обращаться с деньгами… И вот я сажусь и начинаю делить бюджет на отдельные статьи. Первая и главная статья – Б. У. Это примерно…

– Б. У.?

– «Большая усадьба».

– Почему ты ее так называешь?

– Что ты этим хочешь сказать? Она всегда так называлась…

– Так ее окрестила Пуки, детка. Я при этом присутствовала.

– Да? – На лице Сары изобразилось изумление, и Эмили пожалела, что сказала ей об этом.

Они одновременно потянулись к выпивке.

– Послушай, Сара, – начала Эмили, – это, конечно, не мое дело, но почему бы вам с Тони не продать имение? Сами дома ничего не стоят, зато земля… Восемь акров в одном из самых быстрорастущих регионов Лонг‑Айленда. Вы смогли бы выручить…

– Нет, нет, это исключено. – Сара замотала головой. – Это было бы несправедливо по отношению к мальчикам. Они обожают это место. Здесь их дом, и ничего другого они не знают. Вспомни, как мы мучились в детстве, оттого что у нас никогда не было своего…

– Но мальчики уже взрослые, – возразила ей Эмили резче, чем следовало бы. Начинало сказываться выпитое. – Скоро они разъедутся. Не пора ли вам с Тони подумать о себе? В сущности, вы могли бы купить современный благоустроенный дом, который обойдется вам вдвое дешевле того, что вы сейчас тратите на…

– Это вторая причина, – сказала Сара. – Я не могу себе представить, как мы с ним будем жить в этаком педантичном маленьком…

– Педантичном?

– Ну, ты меня понимаешь. В обыкновенном типовом доме, в каких живут тысячи семей.

– Это слово имеет совсем другой смысл.

– Разве? Я думала, оно означает «обыкновенный». Короче, я себе не представляю, как можно пойти на такое.

– Почему нет?

Этот спор продолжался добрых полчаса, с хождением по кругу, и только когда они встали из‑за столика, чтобы идти к машине, Сара неожиданно сдалась.

– Ну да, Эмми, ты права. Следовало бы продать имение – и для нас лучше, и для мальчиков. Если бы не одно «но».

– А именно?

– Тони на это никогда не согласится. Вернувшись домой, они прошли через пропахшую отбросами кухню, через столовую, через промозглую, скрипящую половицами гостиную – Эмили каждый раз ожидала здесь увидеть свернувшуюся на диване, улыбающуюся старую Эдну – и оказались в «каморке», как ее называла Сара, где Тони с Питером смотрели телевизор.

– Привет, тетя Эмми, – сказал Питер мужским баском и поднялся с кушетки.

Тони, с банкой пива в руке, тоже медленно встал, с явной неохотой отрываясь от экрана, и сделал пару шагов им навстречу. Он был еще в перепачканной рыбацкой одежке, а его лицо дышало свежим загаром.

– Да, знаете ли, – заговорил он. – Очень жаль Пуки.

После того как Питер выключил орущий во всю мощь телевизор, Сара дала им полный отчет со слов врача и закончила собственным, идущим вразрез с фактами прогнозом:

– Она выкарабкается, вот увидите.

– Мм… – сказал Тони.

Тони и Питер давно легли, Эрик и Тони‑младший зашли пробубнить приветствия тетушке и слова сочувствия по поводу бабушки и тоже ушли спать, а сестры Граймз все разговаривали и выпивали. Начали они в каморке, а затем переместились в гостиную, где, по словам Сары, было прохладнее. Эмили уселась по‑турецки на полу, откуда легче было дотянуться до бутылки на чайном столике, а Сара устроилась на диване.

– И я никогда не забуду Тенафлай, – говорила Сара. – Помнишь Тенафлай? Этот оштукатуренный домик с ванной на первом этаже?

– Конечно, помню.

– Мне было девять, а тебе, значит, около пяти. Первый городок, куда мы приехали после родительского развода. Короче, однажды папа приехал нас навестить, и, после того как тебя уложили в кровать, мы с ним пошли прогуляться. Зашли в аптеку и выпили там содовой с шоколадно‑белым мороженым. А на обратном пути – я до сих пор помню эту загибающуюся улочку – он сказал: «Я хочу задать тебе один вопрос, малыш. Кого ты больше любишь, меня или маму?»

– О боже. Он так спросил? И что ты ему ответила?

– Я сказала… – Сара шмыгнула носом. – Я сказала, что должна подумать. Ах, я и без того знала… – у нее сорвался голос, но она сумела взять себя в руки, – я знала, что люблю его больше, гораздо больше, чем Пуки, но прямо сказать ему об этом было бы ужасно несправедливо по отношению к ней. Поэтому я обещала ему подумать до завтра. «Значит, если я тебе завтра позвоню, ты мне скажешь? – спросил он. – Честное слово?» И я дала ему честное слово. Весь вечер я избегала встречаться с Пуки взглядом и ночью плохо спала, но когда на следующий день он мне позвонил, я ему сказала: «Тебя, папа». Он чуть не заплакал. С ним, сама знаешь, это частенько случалось.

– Правда? Я никогда не видела его плачущим.

– Да, частенько. Он был человек эмоциональный. Короче, он мне говорит: «Это замечательно, моя радость», а я вздыхаю с облегчением, оттого что он не заплакал. А потом он мне говорит: «Послушай. Я должен тут устроить кой‑какие дела, и после этого я заберу тебя. Не сейчас, но скоро, и тогда мы постоянно будем вместе».

– Господи, – подала голос Эмили. – И конечно, ничего он не устроил.

– Через какое‑то время я просто перестала ждать, перестала думать об этом.

– И продолжала жить с нами. – Эмили полезла за сигаретой. – А я ни о чем таком даже не догадывалась.

– Пойми правильно, – сказала Сара. – Тебя он тоже любил. Он меня постоянно о тебе спрашивал, особенно когда ты стала постарше. Чем ты интересуешься, что ты хотела бы получить на день рождения – такие вещи. Просто вы так и не сблизились по‑настоящему.

– Я знаю. – Сделав глоток, Эмили остро почувствовала, как с попаданием алкоголя в кровь разрастается ее меланхолия. У нее тоже нашлась история в запасе, пусть и не столь печальная. – Помнишь Ларчмонт?

– Конечно.

– Однажды папа приехал к нам на Рождество… – Она рассказала, как лежала в кровати, а внизу родители долго о чем‑то говорили, и когда она позвала мать, та поднялась к ней и от нее попахивало джином. Пуки сказала ей, что они с отцом «решили по‑новому взглянуть на вещи», и у нее, у Эмили, тут же вспыхнули радужные надежды, которые уже на следующий день растаяли.

– Да, – Сара покивала, – я помню эту ночь. Я тоже не спала и слышала, как ты ее вызвала.

– Правда?

– Я слышала, как Пуки поднялась наверх. Я тоже разволновалась и где‑то через полчаса встала с кровати и спустилась на первый этаж.

– Серьезно?

– В гостиной было темновато, но я все же разглядела: они лежали на диване.

Эмили сглотнула:

– Ты хочешь сказать, что они… занимались любовью?

– Я же говорю, там было темновато, но он лежал сверху, и они… страстно обнимались. – Сара тут же поспешила прикрыть рот стаканом.

– Вот, значит, как.

Наступило молчание, которое прервала Эмили:

– Жаль, что ты мне об этом не рассказала еще тогда. А может, оно и к лучшему. Слушай, ты можешь мне объяснить, почему они развелись? Только не повторяй ее версию: она «задыхалась», она хотела свободы. Как героиня «Кукольного дома», с которой она себя всегда сравнивала.

– «Кукольный дом», точно. Отчасти так и было. А с другой стороны, через несколько лет после развода она решила к нему вернуться, но он сказал «нет».

– Ты уверена?

– Абсолютно.

– Но почему?

– Эмми, сама рассуди. Если бы ты была мужчиной, ты бы ее приняла?

Эмили подумала.

– Нет. Тогда зачем он вообще на ней женился?

– Он ее любил, в этом ты можешь не сомневаться. Однажды он мне сказал, что она была самой удивительной женщиной из всех, кого он когда‑либо встречал.

– Ты шутишь.

– Ну, может, он не сказал «удивительная». «Она очаровывала» – вот как он выразился.

Эмили несколько секунд разглядывала свой напиток.

– И когда же у вас происходили все эти разговоры?

– Когда я носила скобки. Вообще‑то мне не надо было ездить в город каждую неделю, дантисту я показывалась раз в месяц. Мы с папой придумали эти еженедельные визиты к врачу, чтобы проводить больше времени вдвоем. Пуки даже не догадывалась.

– Я тоже. – Даже сейчас, в тридцать шесть лет, Эмили ощутила укол ревности. – А кто такая эта Ирэн Хаммонд? – спросила она. – Я познакомилась с ней на похоронах отца.

– Ирэн Хаммонд появилась уже в конце его жизни. До нее были другие.

– Вот как? И ты их знала?

– Некоторых. Двух или трех. Одна мне совсем не понравилась, а другие были ничего.

– А почему, по‑твоему, он снова не женился?

– Не знаю. Однажды он сказал – я тогда была помолвлена с Дональдом Клеллоном, – что мужчина, прежде чем вступать в брак, должен найти себя в работе. Может, отчасти в этом было дело. Он никогда не был счастлив в работе. Он мечтал стать знаменитым репортером вроде Ричарда Хардинга Дэвиса или Хейвуда Брауна. Мне кажется, он сам не понимал, как так получилось, что он всего лишь… сама знаешь… корректор.

Последняя фраза их доконала. Весь вечер они обе сдерживали слезы, а тут прорвало. Первой заплакала Сара. Эмили поднялась с пола, чтобы заключить сестру в объятия и утешить ее, но вместо этого сама разнюнилась. В двадцати милях отсюда их мать лежала в коме, а они, с пьяной судорожностью вцепившись друг в дружку, оплакивали давнюю потерю отца.

Пуки не умерла ни завтра, ни послезавтра. К концу третьего дня врачи объявили, что ее состояние стабилизировалось, и Эмили решила уехать домой. Она соскучилась по своей кондиционированной квартире, где было чисто и не пахло плесенью, соскучилась по работе.

– Жаль, что мы так редко видимся, – сказал ей Тони, быстро домчавший ее до станции на своем «тандерберде».

Стоя на платформе в ожидании поезда, Эмили поняла, что такой удобный случай заговорить о продаже имения ей может не скоро подвернуться. Она постаралась сделать это тактично, дав ему понять, что это вообще‑то не ее дело, и предположив, что он сам наверняка об этом задумывался.

– Еще бы! – ответил он, в то время как они услышали звук приближающегося состава. – Я бы рад от него избавиться. Пусть привезут бульдозер и сровняют дом с землей. Если б дело было во мне, я бы давно…

– Ты хочешь сказать, что дело не в тебе?

– О нет, радость моя. Все дело в Саре. Она слышать об этом не желает.

– А мне Сара сказала, что она как раз хочет продать имение и все дело в тебе.

– Да? – То, что он услышал, его явно позабавило. – Серьезно?

Поезд накатил с лязгом и грохотом, и Эмили осталось только попрощаться.

Из лифта на своем этаже она вышла, едва держась на ногах от усталости. Квартира, как и ожидалось, встретила ее прохладой и уютом. Она упала в мягкое кресло и вытянула ноги. Полное изнеможение. Завтра она поедет в агентство «Болдуин эдвертайзинг» и будет делать свою работу со свойственным ей интеллектом и эффективностью, к чему она всех приучила, а пить не будет всю неделю, ну разве только бутылочку пива или бокал вина после работы. И быстро войдет в норму.

Но это будет завтра, а сегодня, в восемь вечера, ей не хотелось ни читать, ни смотреть телевизор, и осталась она наедине с печальными мыслями о Сент‑Чарльзе. Вскоре она уже металась по комнате, кусая сжатый кулак. И тут зазвонил телефон.

– Эмили? – раздался в трубке мужской голос. – Bay. Это правда ты? А я тебе звоню, звоню…

– Кто это?

– Тед. Тед Бэнкс. Ночь с пятницы на субботу, помнишь? Я тебе звоню каждый день по три‑четыре раза и постоянно не застаю дома. Ты в порядке?

Его голос и фамилия сразу воскресили прошлое в ее памяти. Она увидела его простое бровастое лицо, его фигуру, ощутила на себе его тяжесть. Словом, она вспомнила всё.

– Я уезжала из города на несколько дней, – сказала она. – Моя мать серьезно заболела.

– Да? И как она?

– Ей… лучше.

– Это хорошо. Эмили, послушай, я хочу перед тобой извиниться. Я уже не помню, когда последний раз столько пил. Для меня это перебор.

– Для меня тоже.

– Так что если я вел себя как последний дурак, ты уж меня…

– Ничего. Мы оба повели себя довольно глупо. Если она еще и чувствовала усталость, то это была приятная, трудовая усталость. И настроение у нее сразу улучшилось.

– Слушай, я могу тебя как‑нибудь увидеть?

– Конечно, Тед.

– Отлично! Здорово! Потому что мне бы очень хотелось… Когда?

Она с удовольствием огляделась. Квартира чистая, все готово к приему гостей.

– Да в любое время, Тед. Хоть сегодня. Дай мне полчаса на то, чтобы принять душ и переодеться, и можешь приезжать.

Глава 4

Частная лечебница, скромное епископальное заведение, где сестры разделили пополам расходы по содержанию матери, находилась примерно посередине между Нью‑Йорком и Сент‑Чарльзом. Поначалу Эмили навещала ее каждый месяц, а впоследствии сократила свои визиты до трех‑четырех в год. Первое посещение, осенью, вскоре после инсульта, больше всего врезалось ей в память.

– Эмми! – воскликнула старая Пуки, полусидевшая на больничной койке. – Я знала, что ты сегодня придешь!

Внешне она выглядела на удивление хорошо – глаза сияли, фальшивые зубы обнажились в победоносной улыбке, – но стоило ей заговорить, и стало ясно, что ее слюнявый рот с трудом соединяет невнятные звуки в слова. Это была замедленная пародия на ее всегдашнюю манеру речи.

– Как все у нас чудесно складывается, да? Сара настоящая принцесса, а посмотреть на тебя!.. Я всегда знала, что наша семья особенная.

– Мм… Ты хорошо выглядишь. Как ты себя чувствуешь?

– Я‑то? Немножко устала, но я так счастлива и так горжусь вами! Особенно тобой, Эмми. Не так уж мало девушек выходят замуж в Европе за разных принцев крови – это смешно, но я никак не научусь правильно произносить его фамилию! – но кто может похвастаться, что она стала Первой леди?

– Тебе… тебе тут комфортно?

– Да, тут довольно мило – я ни секунды не сомневалась, что так будет, все‑таки Белый дом под боком, – но вот что я тебе скажу, дорогая. – Она понизила голос и с горячностью, как актриса на сцене, зашептала: – Кое‑кто из медперсонала совершенно не понимает, как надо обращаться со свекровью президента Соединенных Штатов. Ну да бог с ними… – Она снова откинулась на подушку. – Я знаю, ты очень занята, так что не стану тебя задерживать. Между прочим, вчера он лично ко мне заглянул.

– Да?

– После своей пресс‑конференции, всего на пару минут. Он обратился ко мне «Пуки» и чмокнул в щечку. Такой весь из себя статный, и улыбка у него чудесная. Есть в нем этакий… шик. Подумать только! Самый молодой президент за всю историю Америки.

Эмили тщательно подбирала слова, прежде чем задать следующий вопрос:

– Пуки, тебя сны по ночам не беспокоят? Старушка заморгала:

– Сны, ну да, конечно. – В ее глазах промелькнул испуг. – Время от времени я вижу плохие, очень плохие сны про всякие ужасы, но потом… – Напряжение на лице вдруг куда‑то исчезло. – Потом я просыпаюсь, и снова все замечательно…

На обратном пути, миновав приоткрытые двери палат, откуда долетали голоса с больничных коек и из инвалидных кресел, – порой мелькала голова этакой мумии, – она разыскала медицинский пост, за которым две молодушки с толстыми икрами, попивая кофе, смотрели журналы.

– Прошу прощения. Я дочь миссис Граймз из палаты два‑эф.

Одна из медсестер оторвалась от страницы:

– А, так вы, значит, миссис Кеннеди.

Другая с напускной улыбочкой – дескать, это мы так шутим – попросила у нее автограф.

– Я как раз хотела спросить. Это с ней постоянно происходит?

– Нет, но случается.

– А ее врач‑то знает?

– Это вы у него спросите. Он здесь бывает утром по вторникам и пятницам.

– Ясно, – сказала Эмили. – А как вы считаете, лучше ей подыгрывать или попытаться?..