Колыбельная розе палмейрао 3 страница

пышней и ярче, чем где-либо, ибо справляется в ее собственном жилище,

в гроте Матери Вод, ее день - двадцатое октября. И в день этот

приходят почтить ее жрецы из Аморейры Бон-Деспашо и других селений, со

всего острова Итапарика. А в этом году даже отец Деусдедит пришел из

Кабейсера-да-Понте - присутствовать при посвящении дочерей всех

святых, жриц Иеманжи.

Белый песок стал черным от мелькания черных ступней, попирающих

его. Это люди моря, спешащие на зов своей повелительницы. Все они -

подданные царицы земли Айока, все они изгнанниками живут в других

землях и потому-то и проводят полжизни в море, надеясь достичь земли

Айока. Песнопения и гимны летят над песками, над морем, над лодками и

парусами шхун, над дальним городом в движенье оживленных улиц и,

конечно же, достигают тех незнаемых земель, где скрывается Она:

Иеманжа, приди...

подымись из вод...

Огромной плотной массой движутся люди, топча теплый песок. Вот

стала уже видна наверху, на холме, церковь Монте-Серрат, но не к ней

тянутся все эти изукрашенные татуировкой руки. Они тянутся к морю,

туда, откуда придет Иеманжа, хозяйка их жизней. Сегодня - ее день, и

она придет, чтоб резвиться на песке и справлять свои свадьбы с

моряками, чтоб получать подарки от своих грубых и простодушных женихов

и приветы от девушек, которым вскоре суждено стать ее жрицами. Сегодня

- ее день, и она встанет из вод, чтоб раскинуть свои волоса по песку,

чтоб веселиться, чтоб обещать морякам попутные ветры, добрый груз и

красивых жен.

Они зовут ее:

Иеманжа, приди...

подымись из вод...

Она появится из вод, с длинными своими волосами, цвет которых

таинствен и неопределим. Появится, набрав полные пригоршни раковин, с

улыбкой на губах, И станет забавляться вместе со всеми, вселится в

тело какой-нибудь негритянки и станет равной для негров, лодочников,

рыбаков, шкиперов, станет подобной другим женщинам портового города,

женой, подругой, какою можно обладать, какую можно любить. И тогда

исчезнет черная набережная Баии, скупо освещенная редкими фонарями,

полная призывной, тоскливой музыки, - и все очутятся в волшебных

землях Айока, где говорят на наречии наго и где находятся все, кто

погиб в море.

Но Иеманжа не придет так просто. Одних призывных песнопений тут

мало. Надобно выйти за нею в море, отвезти ей подношения и дары. И вот

уже все, кто только есть на берегу, попрыгали в лодки и разместились

под парусами шхун. Рыбачьи челны набиты людьми, "Смелый" так

перегружен, что кажется, вот-вот пойдет ко дну, шкипер Мануэл стоит на

своей шхуне в обнимку с Марией Кларой, с которой вступил в союз лишь

несколько дней назад, женщины громко поют, а луна освещает всех и все.

Тысячи фонарей наполняют море звездами. Гума идет на "Смелом" вместе с

негром Руфино. Старый Франсиско тоже поет, а Роза Палмейрао везет в

подарок Иеманже красивую, вышитую шелком подушку, чтоб богиня во время

отдыха могла приклонить на нее голову.

Праздничная процессия потянулась по морю. Поющие голоса

становятся громче, и звук их становится каким-то таинственным, ибо

исходит из всех этих лодок, шхун, плотов и ботов, теряясь далеко в

море, там, где вкушает отдых Иеманжа. Женщины всхлипывают, женщины

везут подарки и письма, в каждом из которых содержится какая-нибудь

мольба, какая-нибудь просьба к Матери Вод, исходящая из глубины

простого сердца. Под парусами шхун идет пляска, и все здесь кажется

призрачным: и мерно качающиеся женские тела, и мерные взмахи весел в

руках мужчин, и эта варварская музыка, разносящаяся над морем.

Вот уже окружено жилище Матери Вод. Волоса Иеманжи раскинулись по

морской синеве как раз под самой луною. Женщины бросают в море дары,

предназначаемые богине, и нараспев повторяют свои моленья (...чтоб

мужа моего бури не загубили... У нас двое детишек, кто их кормить

станет, святая Жанаина...), и глядят на воду долгим взглядом: затонет

ли подарок? Ибо если поплывет - значит, Иеманжа не приняла дара, и

тогда несчастье черною тучей нависнет над домом...

Но сегодня Матерь Вод обязательно выйдет к сынам и дочерям своим.

Она приняла дары, она услыхала моленья, она внимает гимнам. И

парусники начинают готовиться в обратный путь. Но вот послышалось с

темного берега громкое ржанье. И при свете луны люди с челнов и шхун

различают на песке черный силуэт коня. Начинается исполнение великого

обета, данного Иеманже. Черный конь с выколотыми глазами не различает

моря, набегающего на берег. А люди на берегу толкают его к морю. Бока

вороного сверкают, хвост синего блеска свисает до земли, высокая грива

разлетается по ветру. Вот он уже в море - это дар Иеманже. Верхом на

черном коне поскачет она под водою к своим далеким священным землям.

Верхом на черном коне станет она объезжать свои моря, любуясь луною...

Черного коня бросают в море, и люди на двух лодках по оба бока влекут

его дальше и дальше на поводу, ибо конь слеп. Ему выкололи глаза

раскаленным железом, отметив его как дар Жанаине. И вот уже отпускают

повод возле самого подводного грота, женщины снова повторяют свои

мольбы (...чтоб муж мой бросил эту ведьму Рикардину и вернулся ко

мне...), и процессия пускается в обратный путь. Конь бьется еще

некоторое время в волнах, плывет, устремив вдаль свои глаза без света,

и потом опускается на дно, к Иеманже. Теперь она может скакать на нем

сквозь штормовые ночи по маленьким портам баиянского побережья,

управляя вихрями, молниями и громами.

Челны и парусники причаливают. Люди высыпали на берег. Иеманжа

приплыла с ними. Это ночь ее праздника, она будет плясать вместе со

всеми в Итапажипе, на кандомбле, устроенном в ее честь. Даже

Деусдедит, жрец из селения Кабесейра-да-Понте, прибыл на праздник

Матери Вод. Она движется вместе с толпой на черном своем коне,

недавнем подарке. Она едет по воздуху, поближе к луне, и так, верхом,

не боится даже встречи со своим сыном Орунга, силой овладевшим ею.

И процессия следует дальше и дальше, медлительно и мерно,

колыхаясь, как челн на воде. Пролетающий ветер несет уснувшему городу

запах морской прели и грохот дикарских песен.

Резкие звуки барабанов, колокольцев и погремушек разносятся по

всему полуострову Итапажипе. Музыканты - в экстазе, как, впрочем, и

все, кто присутствует сейчас на макумбе отца Анселмо, устроенной в

честь Иеманжи. Уже несколько месяцев назад началось посвящение

молоденьких негритянок, "дочерей всех святых". Сначала велели им

совершить омовение со священными травами, потом сбрили волосы на

голове, под мышками и внизу живота, чтоб божество могло свободнее

проникнуть их. Потом началась церемония эфун - раскрашивание лиц и

обритых голов в кричаще-яркие цвета. И тогда приняли они в себя

Иеманжу, проникшую в их тела через голову, под мышками или между ног.

Последний путь богиня избирает, только лишь когда прозелитка

молода и девственна, и делает это как бы в знак того, что избирает ее

своей рабыней и любимой служанкой, которая будет расчесывать ей волоса

и щекотать ее тело.

После всех этих церемоний обращенные проводят долгие месяцы в

полном одиночестве, запертые от людей. Им воспрещено сношение с

мужчинами, они не видят ни улиц в движении, ни моря. Они живут только

для богини вод. Сегодня настал их праздник, теперь они уже доподлинно

станут "дочерьми всех святых", жрицами Иеманжи. Они вертятся в пляске,

бешено раскачиваясь из стороны в сторону, кажется, что сейчас у них

вывихнутся все суставы. Они пляшут даже лучше, чем Роза Палмейрао,

прошедшая обряд посвящения двадцать лет назад. Матерь всех святых,

старая жрица, поет песнопение в честь Иеманжи на языке наго:

А одэ рассэ

о ки Иеманжа...

Негритянки танцуют так, словно внезапно сошли с ума. Жрецы ога -

среди них и Гума с Руфино - смешались с ними в танце, мерно

поворачивая плечи и взмахивая руками, как веслами. В разгар праздника,

уже полностью завладевшего всеми (Иеманжа уже давно среди них, пляшет,

вселясь в тело Рикардины), Руфино толкнул Гуму под локоть:

- Гляди-ка, кто смотрит на тебя...

Гума обводит взглядом всех, но не догадывается, о ком говорит

Руфино.

- Да вон та, смуглая...

- Вон та, приятная такая?

- Не сводит с тебя глаз...

- Да она в другую сторону смотрит...

Плечи движутся все в том же ритме. Иеманжа приветствует Гуму, она

покровительствует ему. Матерь всех святых поет песнопения на языке

наго:

О ийна ара вэ

о ийна онарабо...

Все кружатся в пляске, словно одержимые. Но Гума не спускает глаз

с девушки, указанной ему другом. Несомненно, это и есть его женщина,

та, что посылает ему Иеманжа. У нее гладкие волосы, такие блестящие,

что кажутся влажными, глаза прозрачные, как свежая вода, румяные губы.

Она почти так же хороша, как сама Жанаина, и молода, очень еще молода,

потому что груди ее едва проступают под красным ситцем платья. Все

кругом пляшут, Иеманжа пляшет шибче всех, и лишь она, незнакомая эта

девушка, сидит одна и только глядит время от времени на Гуму всем

своим существом, своими глазами словно из воды, своими влажными

длинными волосами, своей еще только расцветающей грудью. Иеманжа

послала Гуме его женщину, ту, о которой он просил богиню еще

мальчишкой, в день, когда приезжала мать. И Гума ни на мгновение не

сомневается, что будет обладать ею, что она будет спать под парусом

"Смелого", верной спутницей станет ходить с ним на трудный промысел. И

он громко запевает песнь в честь Иеманжи, богини с пятью именами,

матери моряков и одновременно жены их, что приходит к ним в телах

других женщин, так вот внезапно появляющихся в разгар макумбы,

справляемой в ее честь.

Откуда она явилась? Он ринулся искать ее, как только праздник

кончился, но ее нигде не было. И он грустно поплелся вслед за Руфино,

сразу направившимся в "Звездный маяк" со своей неизменной гитарой.

- Кто эта девушка?

- Какая девушка?

- Та, что, ты говорил, смотрела на меня.

- А то не смотрела? Каждый взгляд - как прожектор...

- Откуда ты знаешь ее?..

- Да я и сам видел ее сегодня в первый раз. Лакомый кусочек.

Корма что надо. Обратил внимание?

Гума внезапно пришел в ярость.

- Не смей говорить так о девушке, с которой ты даже не знаком.

Руфино засмеялся:

- Так я ж говорю хорошее... У нее бока...

- Разузнай, кто она, и скажи мне.

- Так тебя задело, а?

- Может же мне понравиться кто-нибудь!

- Если Роза узнает, будет кораблекрушение... Так что считай, что

ты уж утонул.

Гума засмеялся. Они подошли к "Звездному маяку". Вошли. Роза

Пальмейрао сидела за столом и пила стакан за стаканом.

- Ухожу я от вас, милые, нет мне здесь дорожки...

Шкипер Мануэл, сидевший за соседним столиком в обществе Марии

Клары, явно при этом гордясь любовницей, увидел, что вошел Гума, и

крикнул Розе:

- Здесь по тебе скучать будут, девчонка...

- Кто любит меня, уйдет со мною... - И Роза улыбалась Гуме.

Но Гума сел поодаль от нее. Он уже душою принадлежал другой,

словно бы Роза Палмейрао давно покинула эти края. Роза встала и

подошла к нему:

- Ты грустный сегодня?

- Так ведь ты уезжаешь...

- Если ты хочешь, я останусь...

Ответа не последовало. Он глядел в ночь, опускавшуюся на берег.

Роза Палмейрао знала, что значит этот взгляд. Она расставалась так со

многими мужчинами, с некоторыми даже со скандалом. Она была стара, не

подходила она более для такого молодого мужчины, как он. Тело ее еще

красиво, но это уже не тело молодой женщины. И потом, тело ее вызывало

в нем память о матери, так и не обретенной. Они были чем-то похожи,

мать и любовница.

В последний раз образ матери-проститутки растревожил Гуму. Груди

Розы Палмейрао, большие, с кинжалом, спрятанным между ними, напомнили

ему груди матери, тоже измятые ласками. Но сразу же другое видение

встало перед его глазами - едва проступавшие под платьем груди

девушки, которую он видел на кандомбле, ее глаза, как чистая вода,

прозрачные, светлые, так непохожие на глаза Розы Палмейрао.

Девочка-подросток, еще без истории, без куплетов, сложенных о ней, что

глядела на него так просто, не скрывая того, что чувствовала...

- Ты стал важным человеком на пристани... - сказала Роза

Палмейрао.- С тех пор, как спас "Канавиейрас"...

Девочка, наверно, знает, что он - тот самый Гума, который в

бурную ночь один, на своем маленьком шлюпе, спас большой корабль,

набитый людьми... Гума улыбнулся...

Роза Палмейрао тоже улыбнулась. Она уедет отсюда и никого уж

больше не станет любить. Теперь ей хотелось только шума и скандалов -

на весь остаток жизни. Пусть блестит в драках кинжал, что носит она на

груди, нож, что торчит у нее за поясом. Пусть вянет ее красивое тело.

А если и вернется она когда-нибудь в свой порт, усталая от драк и

шума, то затем лишь, чтоб взять на воспитание какое-нибудь дитя,

брошенного ребенка какой-нибудь пропащей женщины. Она станет

рассказывать ему истории из жизни всех этих людей, что видела на

долгом веку своем, и научит его быть храбрым, как надлежит моряку. И

она станет воспитывать этого чужого мальчика как своего сына, как

воспитывала бы того сына, что родился мертвым, сына от первого своего

мужчины, мулата Розалво. Она тогда сама была почти ребенком, любовь не

считается с возрастом. Старуха мать прокляла ее тогда, и так она и

отправилась по свету. Он был бродяга, хорошо играл на гитаре, его

возили бесплатно на шхунах и кораблях, и музыка его оживляла не один

праздник во многих городах побережья. Роза Палмейрао очень сильно его

любила, и было ей всего лишь пятнадцать лет, когда она с ним

познакомилась. Она с ним и голодала, ибо денег у него никогда не

водилось, и терпела от него побои, когда он напивался, и даже прощала

ему похождения с другими женщинами. Но когда она узнала, что ребенок

родился мертвым из-за того, что он, Розалво, нарочно дал ей тогда это

горькое питье, что он не хотел, чтоб дитя родилось живым, тогда она

переменилась сразу и навсегда. Тогда она стала Розой Палмейрао с

кинжалом на груди и ножом за поясом и ушла, оставив любимого мертвым

подле его гитары. Все было в нем ложью - и его песни, и его взгляды, и

его мягкая манера говорить. Он даже не успел испугаться, когда той

ночью, в постели, она воткнула ему в грудь свой кинжал в расплату за

то, что он убил ее нерожденное дитя... Потом долгие месяцы тюрьмы, суд

и незнакомый человек, утверждавший, что она была пьяна в ту ночь. Ее

отпустили. И она стала женщиной, которой ничто не страшно, - такая

слава утвердилась за ней с тех пор и была правдой: у нее просто не

было иного пути... Много лет миновало, много мужчин было и ушло. И

только лишь с Гумой почувствовала она вновь желание иметь ребенка,

малого сыночка, что махал бы ручонками и называл ее мамой. Потому она

так любила Гуму... А он вот больше не любит ее, потому что она стала

стара. Он также не дал ей сына, но вина тут не его, а ее, уже

бесплодной. Ей пора уходить отсюда, ведь он не любит ее.

Они вышли из "Звездного маяка". Падал мелкий дождик... Он обнял

ее за талию и подумал, что она заслужила еще одну ночь любви - за все

добро, что для него сделала. Еще одну ночь. Прощальную, последнюю ночь

под насупленным небом, над морем в мелких завитках дождя. Они

направились к "Смелому". Он помог ей взойти на шлюп, растянулся рядом

с нею. Он пришел сюда для любовной встречи. Но Роза Палмейрао удержала

его (что сделает она сейчас, выхватит кинжал из-за пазухи или нож

из-за пояса?) и сказала:

- Я ухожу отсюда, Гума...

Дождь падал тихий, медлительный, и с моря не слышалось никакой

музыки.

- Ты женишься в ближайшие дни, прибыла твоя невеста... Красивая,

как ты заслуживаешь... Но я хочу от тебя одну вещь на прощание...

- Какую?

- Я хотела ребенка, но я уж стара...

- Ну что ты...

Дождь падал теперь сильнее, толще.

- Я стара, твой сын не зародился во мне. Но ты женишься, и, когда

у тебя будет ребенок, я вернусь сюда. Я стара, волосы мои поседели -

разве не видно? Я очень стара, Гума, я клянусь тебе, что больше ни с

кем не затею ссоры, не поражу кинжалом никого.

Гума смотрел на нее удивленный: ее словно подменили, говорит так

умоляюще, морская глубь глаз устремлена на его лицо, и глаза эти

ласковые, материнские.

- Не затею больше ссор... Я хочу, чтоб ты нашел место для этой

старой женщины в доме твоей жены... Она ничего не должна знать про то,

что у нас с тобой было. И мне ничего больше не надо, ей нечего будет

со мною делить. Я хочу только помогать воспитывать твоего сына, словно

бы я когда-то сама родила тебя... Я по летам гожусь тебе в матери...

Ты позволишь?

Теперь на небе взошли звезды, луна тоже показалась, и нежная

музыка понеслась с моря. Роза Палмейрао тихо гладила по лицу Гуму -

своего сына. Это было в ночь праздника Иеманжи, богини с пятью

именами.

КОРАБЛЬ БРОСАЕТ ЯКОРЬ

Большой корабль бросает якорь у пристани. Большой корабль

отплывает... Роза Палмейрао отплыла на большом корабле.

Гума смотрел на женщину, машущую ему платком с палубы третьего

класса. Она отправлялась на поиски последних своих приключений. Когда

вернется, найдет она дитя, о ком заботиться, кого-то, кто станет ей

внуком. Корабль плыл уже далеко-далеко, а она все махала платочком, и

люди с пристани махали ей в ответ. Кто-то сказал за спиной Гумы:

- Вот неугомонная... Все бы ей по свету рыскать...

Гума медленно пошел назад. Вечер сгущался понемногу, и дома его

ждал груз, который надо было отвезти в Кашоэйру. Но сегодня ему не

хотелось уходить с набережной, не хотелось переплывать бухту. Вот уже

несколько дней, с момента празднества в честь Иеманжи, он думал только

о том, чтоб встретить девушку, что глядела на него тогда. Ничего не

удалось ему узнать о ней, ибо той ночью масса народу собралась на

празднике отца Анселмо, и многие пришли издалека, даже с дальних

плантаций Консейсан-да-Фейра. Он исходил вдоль и поперек все улицы,

близкие к порту, проверял дом за домом - и не нашел ее. Никто не знал,

кто она такая и где живет. Во всяком случае, здесь, в порту, она не

живет, здесь все друг друга знают в лицо. Негр Руфино тоже не смог

ничего о ней узнать. Но Гума не терял надежды. Он был уверен, что

найдет ее.

Сегодня его ждет груз товаров, который он должен отвезти. Когда

груз будет сложен на его шлюпе, он отплывет в Кашоэйру. Еще раз

поднимется вверх по реке. Жизнь моряка так полна опасностей, что уж

все равно: вниз ли, вверх ли по реке или через бухту... Это дело

обычное, каждодневное, никому не внушающее страха. Так что Гума и не

думает о предстоящем плавании. Он думает о другом: что многое бы отдал

за то, чтоб снова повстречать девушку, которую видел на празднике

Иеманжи. Теперь ведь Роза уехала, он свободен... Он идет по берегу,

тихонько насвистывая. Со стороны рынка слышится пенье. Это поют

матросы и грузчики. Они собрались в круг, в центре которого пляшет

какой-то мулат, напевая задорно:

Я мулат, не отрекаюсь,

сам господь меня поймет:

даже если попытаюсь -

шевелюра выдает!

Остальные хлопают в ладоши. Губы распахнуты в улыбке, тела мерно

раскачиваются в такт мелодии.

Мулат поет:

Не смогу казаться белым,

Хоть лицо мне вымажь мелом, -

больно круты завитки...

Гума подошел к компании. Первый, кого он увидел и едва узнал в

щегольском темно-синем костюме, был Родолфо, о котором вот уж долгие

месяцы не было ни слуху ни духу. Родолфо сидел на перевернутом ящике и

улыбался певцу. Здесь были еще Шавьер, Манека Безрукий, Жакес и

Севериано. Старый Франсиско сидел тут же и пыхтел трубкой.

Родолфо, едва увидев Гуму, замахал руками:

- Мне очень нужно сказать тебе пару слов...

- Ладно...

Мулат уже кончил песню и стоял посреди круга, улыбаясь друзьям.

Он задыхался после быстрой пляски, но глядел победителем. Это был

Жезуино, матрос с "Морской русалки" - большой баржи, плававшей между

Баией и Санто-Амаро. Он улыбнулся Гуме:

- Привет, старина...

Манека Безрукий услышал это ласковое приветствие и пошутил:

- Лучше и не заговаривай с Гумой, Жезу... У парня руль

сломался...

- Что сломалось?

- Потерял направление. Призрак ему явился...

Все засмеялись. Манека продолжал:

- Говорят, мужчина, как ему в голову дурь ударит, баба то есть,

сразу идет ко дну. Вы разве не знаете, что он чуть было не разбил

"Смелого" о большие рифы?

Гума в конце концов обозлился. Он никогда не обижался на шутки,

но сегодня, сам не зная почему, прямо-таки рассвирепел. Если б у

Манеки Безрукого обе руки были здоровые... Но тут вмешались Севериано

и Жакес.

- Какую шкуру подцепил ты на этот раз? - полюбопытствовал Жакес.

- Верно, старая ведьма какая-нибудь, уж песок сыплется... -

подхватил Севериано, разражаясь своим рокочущим, дерзким смехом.

Руфино, заметив, как Гума сжал кулаки, сказал примирительно:

- Ладно, хватит, ребята. Каждый живет, как знает.

- А ты ее ходатай, что ли? - Севериано засмеялся еще пуще. Все

кругом тоже смеялись. Но долго им смеяться не пришлось, ибо Гума

бросился с кулаками на Севериано. Жакес хотел разнять их, но Руфино

оттолкнул его:

- Надо, чтоб один на один...

- Перестань дурью мучиться... Ты кто: мужчина или баба? Рыбацкая

женка...

И Жакес бросился на негра. Руфино отскочил назад и, пробормотав:

"Страшнее кошки зверя нет..." - ловко уклонился от удара, который

хотел нанести ему Жакес, резко повернулся на пятках - и противник так

и шлепнулся оземь во весь свой рост. А Гума тем временем награждал

тумаками Севериано. Прочие глядели на все это, не понимая, что же

здесь происходит. Внезапно Севериано высвободился и схватился за нож.

Старый Франсиско вскрикнул:

- Он убьет Гуму...

Севериано прислонился к стене рынка, размахивал ножом и кричал

Гуме:

- Пошли Розу драться со мной, ты не мужчина, ты баба!

Гума ринулся на него, но Севериано ударил его ногой в живот. Гума

рухнул на землю, и противник так и упал на него с ножом в руке. Но тут

Родолфо, дотоле беззаботно напевавший, рванулся вперед и сжал руку

зачинщика с такой силой, что тот выронил нож. А Гума тем временем уже

поднялся и снова напал на Севериано, и молотил его до тех пор, пока

тот не свалился почти что замертво.

- А ты, видать, мужчина, только когда у тебя нож в руках...

Теперь негр Руфино пел победоносно:

Ну, храбрец, тебе досталось!

Ничего, попомнишь наших!

У тебя такая харя,

Словно ты объелся каши.

Люди медленно расходились. Несколько человек подхватили Севериано

и отнесли его в лодку. Жакес пошел домой, бормоча угрозы. Гума и

Руфино направились к "Смелому". Гума уже прыгнул на палубу, как вдруг

послышался крик Родолфо:

- Ты куда?

Гума обернулся:

- Если б не ты, я был бы уж мертвый...

- Оставь, пожалуйста...

Родолфо вспомнил:

- Мы так мальчишками дрались. Помнишь? Только тогда мы были

противниками.

Он снял свои начищенные ботинки и зашлепал по грязи к причалу:

- Мне надо сказать тебе два слова.

- Что такое?

- Ты не занят сейчас?

- Нет... (Гума был уверен, что тот попросит денег.)

- Тогда садись, поговорим.

- Что ж, я пошел... - Руфино распрощался.

Родолфо провел рукой по напомаженным волосам. От него пахло

дешевым брильянтином. Гума подумал: где же он провел последние месяцы?

В другом городе? В тюрьме за воровство? Толковали, что он на руку

нечист. Крал бумажники, вымогал деньги в долг без отдачи, как-то раз

даже пустил в ход нож, чтоб очистить чьи-то карманы. Тогда его впервые

посадили. Но на сей раз Родолфо приехал нарядный и в долг ни у кого не

просил...

- Ты отплываешь сегодня?

- Да. Направляюсь в Кашоэйру...

- Это срочно?

- Срочно. Груз со склада. От Ранжела, он просил поскорее, это для

карнавала...

- Карнавал будет что надо...

Гума укладывал тюки на дне шлюпа:

- Говори, я тебя слышу отсюда.

Родолфо подумал, что так даже лучше, легче, так он не видит Гумы

и может говорить без стеснения.

- Это запутанная история. Я лучше начну с самого начала...

- Да говори же...

- Ты помнишь моего отца?

- Старого Конкордиа? Помню, конечно... Он еще винный погребок

держал, на базаре.

- Точно. Но мать мою ты не можешь помнить. Она умерла, когда я

родился.

Он поглядел на воду. Помолчал. Потом бросил взгляд в трюм, где

был Гума, раскладывающий тюки.

- Я слушаю, говори.

- Так вот: старый Конкордиа никогда не был женат на ней...

Гума поднял голову и удивленно взглянул вверх. Он увидел, что

Родолфо стоит на корме у самого борта и задумчиво смотрит на воду.

Зачем он пришел? Зачем рассказывает все это?

- Настоящая его жена жила в городе, на одной из улиц верхней

части города. Когда отец умирал, он все рассказал мне... Ты сам

видишь, я ничего не сделал, не пошел к этой женщине, его жене - что

мне было там делать? Остался здесь с этим дырявым корытом, что мне

оставил старик и на котором плавал раньше он сам. А потом я выбрал

другую жизнь, здешняя меня не очень-то тянет.

Гума поднялся наверх, уложив уже груз. Он сел напротив Родолфо.

- Жизнь и правда не легкая... Но что ж остается?

- Так и есть... Ушел я и с тех пор и качусь из одного места в

другое.

Он опустил голову:

- Ты ведь знаешь, что я уж понюхал тюрьмы... Так вот, недавно иду

я себе спокойно, достал немного деньжонок - выгодное дельце

подвернулось с полковником Бонфином... Вот тут-то я и наткнулся на

сестру...

- У тебя есть сестра?

- Да я и сам не знал. Старик ни разу не обмолвился про дочку.

Велел только разыскать его жену, она, мол, знает, что у него сын есть,

и примет, и растить станет, как своего.

- И у нее была дочь...

- В тот день, о котором я рассказываю, мы и встретились. Она

знала обо мне и разыскивала. С тех пор как мать умерла, - около года.

- А где ж она столько времени жила?

- У тетки, верней, у дальней родственницы какой-то.

- Родственницы старого Конкордиа?

- Нет, видно, матери. Не разберешь толком.

Гума никак не мог понять: какое он-то имеет отношение ко всему

этому? Зачем Родолфо рассказывает ему эту историю?

- Так вот, друг. Девчонка меня разыскала. Говорила, что поможет

мне встать на верный путь, много чего говорила, умно так. И вот что я

тебе скажу: клянусь богом, лучше этой девчонки я в жизни не

встречал... Она моложе меня, восемнадцать лет всего. Исправить меня

она, конечно, не исправит, я уж, верно, совесть-то совсем потерял. Кто

ступит на эту дорожку, тому с нее не сойти...

Он помолчал, зажег сигарету:

- Раз отвык работать, то уж не привыкнешь...

Гума тихонько принялся насвистывать. Ему было жаль Родолфо. О нем

плохо говорили в порту: что и на руку нечист, и ни на что не годен. Он

завяз в этой жизни, теперь ему не выбраться даже с помощью этой доброй

сестры.

- Она как начнет меня распекать, я обещаю все, жаль мне ее

становится. Говорит, что я плохо кончу. И права.

Он широко развел руками, словно чтоб развеять весь этот разговор,

и объяснил наконец:

- Так вот, сестра хочет, чтоб я привел тебя к ним...

- Меня привел? - Гума даже испугался.