Русский витязь на третьей мировой 2 страница
…Классическая, в том числе и русская классическая литература, сегодня становится едва ли не одним из основных плацдармов, на которых разгорается эта Третья мировая идеологическая война. И здесь мира не может быть, его никогда не было в этой борьбе <…> эта мировая война должна стать нашей Великой Отечественной войной – за наши души, за нашу совесть, за наше будущее…» («Москва», 1990, № 3).
Конечно, осознание сущности этой «войны» пришло к Селезнёву не перед выступлением… Конечно, он понимал, что «Третья мировая // началась до Первой мировой» (Ю.Кузнецов). Вообще, «Третья мировая» – это вечная война Бога и дьявола, добра и зла… Применительно же к теме нашего разговора – это война денационализированной интеллигенции с русской государственностью, Церковью, традиционной системой ценностей, национальной культурой, литературой. Поэтому и не только поэтому вызывает улыбку нелепый комментарий Наталии Ивановой к выступлению Юрия Селезнёва, сделанный через много лет после дискуссии в статье «Возвращение к настоящему»: «Против кого же была объявлена эта «война», с кем призывали ещё тринадцать лет тому назад, да и сегодня призывают воевать насмерть?» («Знамя», 1990, № 8).
Уточню ещё раз: война русской литературе была объявлена Белинским и Добролюбовым, Лениным и Луначарским, Маяковским и Бриками и их многочисленными сторонниками, последователями. «Правые» же были вынуждены отвечать на удары «левой опричнины», которая не просто захватила страну, но полонила умы и души миллионов наших соотечественников. И книги «ЖЗЛ» «Гончаров», «Островский», «Гоголь», «Державин», «Андрей Рублёв» и другие были важной составляющей в этой борьбе против космополитического ига.
Юрий Лощиц, Михаил Лобанов, Игорь Золотусский (называю тех, чьи работы чаще всего ставились в вину Юрию Селезнёву как заведующему редакцией «ЖЗЛ») утверждали последовательный и непоследовательный православный взгляд на историю России, Церковь, отдельные сословия (духовенство, дворянство, купечество), вели открытую и скрытую полемику со взглядами Белинского, Добролюбова, Писарева, Ленина и т.д., утверждали принципиально новый подход к творчеству Гончарова, Островского, Гоголя… Понятно, что эти книги вызвали шок и многочисленнейшие, длительнейшие, сверхрезкие нападки со стороны официальной и либеральной критики. Напомню лишь возмущённое название статьи профессора МГУ, автора вузовских учебников по русской литературе и критике Василия Кулешова «А было ли «тёмное царство»?» («Литературная газета», 1980, 19 марта).
Всех этих кулешовых, суровцевых, дементьевых, николаевых и прочих канторов можно понять. В то время, когда Анатолий Гладилин, Василий Аксёнов, Владимир Войнович, Булат Окуджава в своих книгах в серии «Пламенные революционеры» воспевали Робеспьера, Пестеля, Фигнер, Красина, Юрий Лощиц, Михаил Лобанов, Игорь Золотусский оценивали человека, время, литературных героев с позиций православной духовности. Естественно, что и идея революционного переустройства жизни ставилась под сомнение или открыто отвергалась, как, например, в книге Юрия Лощица.
Уже в самом начале её с иронией говорится о Великой французской революции, которая, как идея переустройства жизни, не принимается людьми, крестившими младенца Ваню Гончарова. Людьми «патриархально-консервативно-традиционного» склада. Об их мире, который русскими вырожденцами был назван «тёмным царством», Юрий Лощиц пишет любовно-поэтично: «Им не казалось это (крестины ребёнка. – Ю.П.) скучным, потому что они любили всё, что повторяется в жизни, что придаёт ей величавое достоинство, аромат устойчивости и неизменности. Этими повторениями жизнь как бы благословлялась для новой череды крестин и венчаний, отпеваний и поминок и опять крестин.
Их радовало, что так же поступали их отцы, и деды, и деды их дедов, и они были уверены, что так будет повторяться и всегда, до скончания веков. Жизнь цвела для них обрядами, и даже в самом грустном из обрядов была доля радости. Обряды были не только внутри церкви, но и за её оградой, на улице, в любом доме, в том, как здороваются друг с другом и как прощаются, как входят в жильё, как садятся за стол и встают из-за стола, какие кушанья готовят к определённому дню, к большим и малым праздникам… Обряд понимался как образ поведения. В конце концов, вся их жизнь была бесконечным обрядом, от которого они никогда не уставали».
Кульминацией в нападках на Михаила Лобанова, Юрия Лощица, Игоря Золотусского стало обсуждение книг, выпущенных в «ЖЗЛ», обсуждение, устроенное в стенах редакции журнала «Вопросы литературы» и опубликованное в девятом номере за 1980 год. Многочисленные идеологические выпады В.Жданова, А.Дементьева, А.Анастасьева, П.Мовчана, И.Дзеверина звучали как политические обвинения, после которых следовало сделать соответствующие выводы.
Для тех, кто не читал или подзабыл или попал в плен многочисленных либеральных фантазёров, приведу в качестве иллюстрации высказывание Александра Дементьева. Его потому, чтобы в очередной раз продемонстрировать идейно-эстетический уровень новомировского заместителя Александра Твардовского, из которого до сих пор некоторые авторы пытаются делать «литературоведа, ценимого в научной среде» (Твардовская В. А.Г. Дементьев против «Молодой гвардии» // «Вопросы литературы», 2005, № 1). Итак, сотрудник ИМЛИ РАН им. М.Горького (куда Юрий Селезнёв, лучший специалист страны по творчеству Ф.М. Достоевского, не прошёл по конкурсу) в своём выступлении «Когда надо защищать хрестоматийные истины», в частности, изрёк: «В.И. Ленин говорил, что статья Добролюбова о романе Гончарова «ударила как молния», что из разбора «Обломова» Добролюбов «сделал клич, призыв к воле, активности, революционной борьбе». <…> Однако Лощиц не обратился и к ленинским суждениям об обломовщине, хотя они, конечно, заслуживали его внимания»; «Лощиц и Лобанов предпочитают женщин старого домостроевского склада (каюсь, я тоже. – Ю.П.). Как же не подивиться этому?»; «Совершенно неверно и утверждение Золотусского, что после возвращения из-за границы в конце своей жизни Белинский якобы «отходит от заключений своего «зальцбруннского письма». Несомненно, более правы были Герцен, назвавший письмо Белинского «завещанием», и Ленин, увидевший в письме Белинского итог его литературной деятельности».
Конечно, при чтении материалов «круглого стола» в «Вопросах литературы» нужно учитывать «лепту», которую внесла в выступления редакция журнала, учитывать то, о чём сообщал в письме к Александру Федорченко Юрий Селезнёв: «Мою статью порезали до неузнаваемости под предлогом, что – это-де, не они, а цензура, но я узнал, что цензура ни слова не тронула <…> Цензура, напротив, убрала из других статей такие обвинения, которые на нас полетели, после которых – «в Сибирь, в кандалы!» <…> и антисоветизм, и антисемитизм, и «против Ленина», и против революционных демократов (это-то осталось), и «нововеховцы» мы, и «диссиденты солженицынского толка» – в иных, более утончённых формах, конечно» (Цит. по Федорченко А. Подвижник и плоды беспамятства. – «Родная Кубань», 2007, № 2).
Но даже в том виде, в котором опубликована статья Селезнёва, она производит очень сильное впечатление, прежде всего, умением критика стоять до конца, умением ответить ударом на удар. Например, тому же Александру Дементьеву не понравилась фраза из книги Олега Михайлова «Державин» о «довольно сладеньких стихах» Гейне, в ней он увидел проявление национализма. Селезнёв в этой связи замечает: «Ну, а вот, скажем, Белинский куда хуже – называл Гейне пигмеем по сравнению с Гёте. Заметьте: не в двух-трёх стихах (как в случае О. Михайлова. – Ю.П.), но весь Гейне… Представьте, какие грехи можно приписать Белинскому, следуя той же логике! Подобные методы способны далеко завести».
Юрий Селезнёв убедительно оспаривает многие обвинения в адрес авторов «ЖЗЛ», проверяя на прочность, анализируя факты и «фактики», приводимые Дементьевым и компанией. Критик демонстрирует блестящее знание творчества И. Гончарова, А. Островского, Н. Гоголя и «сопутствующей» литературы и критики.
Так, В. Жданову, который всю жизнь занимался изучением творчества А.Н. Островского, Юрий Иванович отвечает убедительно, подробно, по пунктам, и сомнений в его правоте не возникает. По понятным причинам приведу лишь один контраргумент Селезнёва: «В.Жданов, например, знает жизнь Островского до таких тонкостей, что может себе позволить упрекнуть Лобанова, описавшего вечер 1847 года, на котором драматург читал свою пьесу в присутствии Грановского: «…Источниками всё это не подтверждается». Однако вполне х р е с т о м а т и й н ы й источник (он приводится в сноске. – Ю.П.) на стр. 527 не подтверждает отнюдь не М.Лобанова, а самого В.Жданова». И далее приводится цитата из воспоминаний М.Садовского.
Конечно, следует сказать и о другом. Стремясь спасти «ЖЗЛ», авторов, спасти такое нужное, уникальное дело, Юрий Селезнёв местами пытается сгладить углы, противоречия, соглашается с критикой Феликса Кузнецова, один раз цитирует Ленина… Но, как показало близкое будущее, это не помогло. Вопрос по Селезнёву как главному редактору «ЖЗЛ» был, видимо, решён ещё до «круглого стола» в «Вопросах литературы». Не случайно подборка материалов завершается статьёй И.Дзеверина «Несколько соображений общего характера», направленной, в первую очередь, против Юрия Селезнёва и выдержанной в лучших погромных традициях рапповской и либеральной критики. Да и в заключительном слове – от редакции – говорилось о «позиции, занятой руководителем «ЖЗЛ» Ю.Селезнёвым» как о позиции, «достойной сожаления».
Но самые страшные удары судьбы и главные книги были у Юрия Ивановича Селезнёва ещё впереди…
В одном из последних интервью Вадим Кожинов рассказал такую историю: когда Юрий Селезнёв заявил о своём желании писать дипломную работу о Достоевском, то последовал примечательный комментарий преподавателя: «Юра, что вы, о Достоевском пишут только евреи» (htp://pereplet.sai.msu.ru//text/BESEDA.htm). У Селезнёва, как и большинства советских людей, мысль о национальности кого-либо даже не возникала, поэтому прозвучавшие слова стали для него неожиданным откровением. Что скрывается за данным откровением, Селезнёву ещё предстояло понять… А для этого необходимо было измениться самому.
Рост личности Селезнёва происходил под воздействием разных факторов, в первую очередь, под влиянием мира Достоевского. Об этом процессе Юрий Лощиц, – видимо, самый созвучный (душевно и идейно) Юрию Ивановичу современник – писал так: «Достоевский был судьбой Юрия Селезнёва, мощнейшим его жизненным притяжением, воздухом его духовного роста. Мне не приходилось встречать в нашей литературной среде писателя, на которого бы так глубоко воздействовала личность человека, о котором он пишет» (Лощиц Ю. И поймёшь иную жизнь… // Фёдор Достоевский. – М., 1997).
В книге «В мире Достоевского» (М., 1980), которая вместе с «Достоевским» (М., 1981) является духовным автопортретом Селезнёва, критик приводит слова любимого писателя, обращённые к Костомарову: «Чтобы быть русским историком, нужно быть, прежде всего, русским. Вы… не русского духа…» Перефразируя это высказывание, можно утверждать: чтобы написать полноценную работу о Достоевском, нужно быть русским по духу.
Русским по духу Селезнёв становится в Москве, где приходит осознание: большинство достоевсковедов (Л.Гроссман, В.Шкловский, В.Кирпотин и многие другие) – евреи-достоевскоеды, по-разному уводящие читателя от понимания личности и творчества русского гения. С ними, с их неприязнью к Достоевскому как к православному художнику и мыслителю, всё было ясно.
Ясно было и с такими русскими, как Максим Горький. Ещё Василий Розанов оценил его выступление против инсценировки романа Достоевского вполне точно: «Не русская душа говорит» (Розанов В. Собрание сочинений. О писательстве и писателях. – М., 1995). Таких русских с нерусской душой в XX веке было слишком много.
Об одном из них у нас с Юрием Ивановичем зашла речь в мае 1984 года. Тогда я и услышал: «Он – шабесгой». По моей реакции Селезнёв понял, что я не знаю значения этого слова, и стал объяснять…
Почти через 20 лет после памятной встречи Елена Владимировна Ермилова, жена Кожинова, говорила: «Вот за этим столом часто сидел Юра Селезнёв. Ему и Вадиму я рассказала о шабесгоях». Во время первого замужества Елена Владимировна попала в ортодоксальную еврейскую семью, и её свёкор по субботам не брал в руки даже спички, приглашая русского соседа зажечь конфорку или колонку.
Среди же шабесгоев – неевреев, выполняющих еврейскую работу, – в мире литературы, думаю, следует различать шабесгоев бессознательных и шабесгоев сознательных. Например, когда тот же Кожинов называет себя, до встречи с М. Бахтиным и чтения В.Розанова, шабесгоем, то, безусловно, речь идет о шабесгойстве неосознанном; оно органично было привито Вадиму Валериановичу преподавателями в МГУ, друзьями, коллегами по ИМЛИ. И совсем другое дело, когда человек, исследователь литературы в частности, делает осознанный выбор, принимая определённый комплекс идей и жёсткие правила игры. Из шабесгоев-критиков назову тех, кто в разное время печатно реагировал на работы Селезнёва – это Александр Дементьев, Сергей Чупринин, Наталья Иванова, Игорь Виноградов, Василий Кулешов, Юрий Суровцев. С ними тоже всё понятно.
Во время работы над книгой о Достоевском одним из самых сложных для Юрия Ивановича, думаю, был вопрос: как быть с Михаилом Бахтиным. Он, открытый Вадимом Кожиновым в начале 60-х годов и активно внедрявшийся им в сознание литературоведов и критиков, к концу 70-х годов стал очень популярен у «правых» и «левых». Однако в самом известном труде Бахтина «Проблемы поэтики Достоевского» (М., 1972) были заявлены подходы, идеи, несовместимые с миром великого писателя. И вполне понятно, что полемика с Михаилом Михайловичем означала и несогласие с Вадимом Валериановичем по вопросу для последнего наиважнейшему. Это всё же не остановило Селезнёва, и он первым среди современников осмелился на критику Бахтина, в очередной раз проявив сильный, независимый характер, полемический дар, талант исследователя.
В книге «В мире Достоевского» Бахтин цитируется семнадцать раз, а упоминается ещё чаще. Ни один из литературоведов не вызвал у Селезнёва столь пристального внимания и живого интереса. Например, Валерий Кирпотин цитируется пять раз.
Принципиальная полемика с Бахтиным начинается в главе «Что есть истина?». Одно из ключевых мест главы – рассуждения Селезнёва об амбивалентности – термине, введённом Бахтиным и ставшем довольно популярным на рубеже 70-80-х годов. Многие исследователи сделали из амбивалентности универсальное понятие, искусственно привязываемое к любому явлению в литературе, что, по мнению автора «В мире Достоевского», было несправедливо и непродуктивно. Он напоминает, что Михаил Бахтин говорил об амбивалентности в связи с определённым жанром и типом сознания. Главное же – художественный мир Достоевского, по Селезнёву, гораздо шире рамок амбивалентной действительности, и амбивалентность – лишь стадия на пути к «последнему слову».
Определяющее значение имеют неоднократные уточнения критика: полярные крайности у Достоевского неравноценны, они подчинены чему-то центральному, вне их находящемуся. Благодаря этому одно начало оценивается как высокое, другое – как низкое. Самосознание народа как целого и есть тот идейный, идеологический, стилевой центр в мире Достоевского, обеспечивающий постоянную и неизменную систему ценностей.
Формула «народ как целое», используемая критиком неоднократно и в других публикациях, может восприниматься по-разному и вызывать справедливые вопросы. Понимая это, Юрий Селезнёв в главе «Слово воплощённое» данную формулу разъясняет. Вновь через полемику с Бахтиным, теперь о полифонизме.
Полифонизм, утверждает критик, не соответствует типу художественного мышления Достоевского, ибо в многоголосии нет места доминантному слову, определяющему иерархию голосов и ценностей. Селезнёв предлагает характеризовать мировоззрение и творчество писателя через соборность – высшее единство голосов героев, автора и мира. Таким образом, критик первым вводит соборность в литературоведческий и критический лексикон, вкладывая в это понятие истинный – христианский – смысл, к сожалению, не всегда чётко сформулированный.
Показательно, что уже в неподцензурные времена Вадим Кожинов и Юрий Сохряков в своих работах «Соборность лирики Тютчева» («Наш современник», 1993, № 12), «Благодатный дух соборности» («Москва», 1995, № 10) трактуют соборность не столь точно и содержательно, как Селезнёв, по-разному уходя от доминанты данного понятия – христианской любви, жертвенной любви к другим и Богу. Об этом подробно и доказательно написал Николай Крижановский в статье «Соборность в восприятии В.Кожинова и современного литературоведения» (См.: Кожинов В.Грех и святость русской истории. – М., 2006). Он справедливо обращает внимание и на то, что в книге Ивана Есаулова «Категория соборности в русской литературе» (Петрозаводск, 1995) работа Юрия Селезнёва не упоминается. Данный факт вызывает у Н.Крижановского такое предположение-объяснение: «То ли И.Есаулов вовсе не имел сведений о книге <…>, то ли он сознательно не обращается к ней, чтобы не идти вслед за чьей бы то ни было концепцией».
Думаю, главная причина умолчания труда Селезнёва в другом: положительно ссылаться на исследователя с твёрдо-негативной репутацией в мире космополитической и шабесгойской творческой интеллигенции – вольность непозволительная и непростительная. Видимо, поэтому и Татьяна Касаткина исключила Юрия Селезнёва из огромного числа авторов (от В.Шкловского и Л.Гроссмана до Б.Тарасова и М.Дунаева), цитируемых в её книге «О творящей природе слова. Онтологичность слова в творчестве Ф.М. Достоевского как основа «реализма в высшем смысле» (М., 2004).
Итак, Селезнёв первым возвращает в достоевсковедение религиозный подход. Напомню, что в 60-70-е годы ХХ века Достоевский прочитывался исключительно с атеистических позиций. Так, в один год с книгой Юрия Ивановича выходит сборник статей Кирпотина «Мир Достоевского». Приведу несколько характерных цитат из этого сборника: «Достоевский-художник, хотел он этого или не хотел, вскрыл иллюзорность религиозных обоснований братства»; «Мы не можем и не должны молчать, когда видим в произведениях Достоевского, особенно в его публицистике, мёртвое, хватающее живое»; «Оправдан он (Достоевский. – Ю.П.) и в общей с Белинским убеждённости, что идеал раньше всего восторжествует в России – на земле, в реальной действительности, а не в потустороннем мире, о котором лепечет религия»; «Но мы не принимаем христианского смирения, отказа от революционного насилия, проповедуемого Достоевским».
Могут сказать, что Кирпотин – неудачный пример, ибо Валерий Яковлевич является представителем старшего поколения достоевсковедов. Однако возраст в данном случае не имеет никакого значения. Так, в те же годы молодой Юрий Карякин объяснял достижения писателя с аналогичных позиций: «Художник-реалист в Достоевском взял верх над верующим проповедником». Эта версия, приводимая в главе «Возрождение…», убедительно комментируется Селезнёвым: «…Разве же Достоевский как художник-реалист перестаёт быть проповедником? Ведь стоило бы раскрыть, или хотя бы попытаться раскрыть, тайну воплощения его проповеди в реалистически-художественном мире его романов…» И далее критик переводит разговор в теоретическую, методологическую плоскость, так как подобное толкование было общим местом в работах Б.Бурсова, В.Шкловского, В.Кирпотина, А.Мазуркевича и многих других: «Каким это чудом или алхимическим образом «реакционная», «ложная», «беспомощная идеология» <…> рождала бессмертные художественные творения?» Таким образом, Ю.Селезнёв, как и Ю.Лощиц, М.Лобанов, И.Золотусский, В.Кожинов, Н.Скатов, популярному подходу «вопреки…» противопоставил версию «благодаря…».
Ещё Владимир Соловьёв в «Трёх речах в память Достоевского» точно определил тот духовный перелом, который произошёл в Достоевском в Омском остроге: каторжане, худшие люди из народа, вернули писателю то, что отняли у него лучшие представители интеллигенции – веру в Бога. Начало этого перелома психологически тонко изображается в книге Селезнёва «Достоевский», в главе с говорящим названием «Воскрешение из мёртвых». Воспоминание о мужике Марее, о случае из детства помогло писателю другими глазами посмотреть на собратьев по несчастью, обрести веру в народ, а затем и в его идеал – Христа. Годом раньше в книге «В мире Достоевского» Селезнёв подчёркнуто заострил внимание на последовательности событий, приведших Достоевского к Богу: «Не от религии к народу шёл писатель-мыслитель, а от веры в народ к принятию его – народной, по убеждению Достоевского, – веры».
И в данном случае критик точен. В отличие от многих авторов, которые разводят в противоположные стороны веру народа и Православие или настаивают на ином порядке прихода Достоевского к Богу, Селезнёв следует за высказываниями писателя. В частности, за его ответом Градовскому: «Я его (народ. – Ю.П.) знаю: от него я принял вновь в мою душу Христа, Которого узнал в родительском доме ещё ребёнком и Которого утратил было, когда преобразился в свою очередь в «европейского либерала».
Если в «Достоевском» для Селезнёва было важным запечатлеть начало духовного воскрешения писателя, то в книге «В мире Достоевского» – результаты этого воскрешения. В главе «Лики единого мира (Достоевский и Лев Толстой)» разговор об отношении двух великих современников к Христу имеет вневременной характер: в конце концов, речь идёт о двух типах веры. Христос для Достоевского, по точному определению Селезнёва, это идеал, который нельзя «подправлять, приноравливать к своим целям. Напротив, свои цели необходимо проверять этим вековечно неизменным идеалом». Позиция писателя характеризуется как позиция ученика, ощущающего себя «устами, произносящими «слово Божье».
Как всегда, Селезнёв стремится к максимальной доказательности, и в подтверждение своей версии приводит цитаты из Достоевского, в том числе такую: «…Если бы кто мне доказал, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы остаться со Христом, нежели с истиной». В недавней же публикации Василины Орловой «Признанные «большими» («Завтра», 2008, № 49) с удивлением прочитал такой «комплимент» Людмиле Сараскиной: «Её блистательные статьи о Достоевском, о том, например, что он предпочёл бы остаться без истины с Христом, чем с истиной без Христа, запомнились». Остаётся сожалеть, что Орлова не знает более ранних по времени работ Селезнёва. Спишем это на молодость автора. Тем более, что незнание Василины Орловой несравнимо с дремучим невежеством молодого Михаила Бойко. Он в статье «Страдательный залог» («Литературная Россия», 2007, № 1) сделал Аполлинарию Суслову второй женой великого писателя…
Ортодоксальная позиция Достоевского в вопросе веры принципиально отличается от позиции В.Соловьёва, Д.Мережковского, Н.Бердяева, Л.Толстого и других революционеров от религии разных мастей, стремившихся её усовершенствовать, осовременить. Селезнёв, по понятным причинам, говорит только о Льве Толстом, отношение которого к Христу верно определяет как отношение «сотоварища», «соперника Бога по сотворчеству».
И всё же периодически исследователь Достоевского отходит от единственно правильной, православной, позиции, сбиваясь именно на «реформаторские» высказывания. Это происходит, например, в последней главе «Слово воплощённое», в рассуждениях о «ещё «неведомом миру» Христе как о революционно-утопической идее Достоевского. Думаю, в выражении писателя «неведомый миру Христос» смысловое ударение нужно делать не на первом, а на втором слове: Спаситель неведом не потому, что не существует, а потому, что в большей части мира, исповедующей католицизм и протестантство, Его понимание сильно извращено либо вовсе утрачено. Подлинный лик Христов сохранился только в Православии, в русском народе, отсюда тот мессианский пафос Достоевского, о котором справедливо пишет Селезнёв, и не только он.
Оценки, даваемые Библии в книге «В мире Достоевского», – свидетельство того, что её автор не до конца преодолел стереотипы своего времени. Михаил Лобанов в статье «Найти в человеке человека» называет позицию Селезнёва секулярной (Лобанов М. Страницы памятного. – М., 1988). Алексей Татаринов, хотя и говорит: «Сейчас не будем рассматривать вопрос, прав или не прав Селезнёв в богословском плане» («Наш современник», 2008, №7), – но не вызывает сомнений, что краснодарский исследователь не согласен с Юрием Ивановичем в восприятии Ветхого Завета. Знаменателен тот вывод, к которому приходит Татаринов, вывод, с которым трудно не согласиться: «Селезнёв более религиозен (чем Кожинов. – Ю.П.), даже учитывая только что сказанное о его трансформации теологического в народное и национальное».
В целом же позицию Юрия Селезнёва можно определить как непоследовательно религиозную, непоследовательно православную. А различного рода «трансформации», «перегибы» или, наоборот, «лакуны» в книгах Селезнёва порождены не только особенностями его личности, мировоззрения, но и, естественно, временем (невозможностью сказать всё, что думаешь) и самим Достоевским. Например, Юрий Иванович много, последовательно и верно говорит об антибуржуазности творчества писателя. Символом же буржуазности, эгоцентрического сознания является, по Селезнёву, Ротшильд. В главе «Что есть истина?», ссылаясь на «Былое и думы», критик приводит историю, в которой Джеймс Ротшильд оказался сильнее, могущественнее Николая Романова. «Царь иудейский», как называют его Герцен и Достоевский, победил и унизил русского царя.
Ротшильд для Селезнёва – духовный антипод Христа, князь «мира сего», для которого главная ценность – деньги, он – «воплощение апокалиптического зверя». Истоки «религии дьявола», сионизма в том числе, критик видит в тех наставлениях еврейских пророков из Ветхого Завета, в которых утверждается национальный эгоцентризм «избранного народа». Эти наставления, приводимые дословно и через косвенно-прямую речь, – выражение типа сознания, разрешающего различные преступления по отношению к другим народам, в том числе то, что можно назвать кровью по совести.
Например, применительно к Ротшильду приводится такая цитата в главе «Что есть истина?»: «Иноземцу отдавай в рост, а брату твоему не отдавай в рост, чтобы Господь Бог твой благословил тебя во всём, что делается руками твоими, на земле, в которую ты идёшь, чтоб овладеть ею». А в главе «Слово воплощённое» Селезнёв обращает внимание на заключительные слова из псалма «При реках Вавилонских»: «Блажен, кто возьмёт и разобьёт младенцев твоих о камень!»
Те выводы, которые делает в этой связи Юрий Иванович, ожидаемы и неожиданны, вызывают согласие и несогласие. Самый радикальный из них таков: «И эта книга (Ветхий Завет. – Ю.П.), как это ни странно, до сих пор почитается верующими христианами «святой», данной «от Бога»!..
Итак, в основе «священного» библейского мессианства, как видим, лежит политически экспансионистская идеология, провозглашающая один народ хозяином над всеми другими – рабами».
Подобные мысли о Ветхом Завете критик высказывает неоднократно, прежде всего в статьях и книгах, в которых характеризуется «Слово о законе и Благодати» митрополита Илариона. Конечно, Селезнёв не первым так трактует Ветхий Завет, он – один из многих…
На философию национального эгоцентризма делает главный упор и Достоевский в статье «Еврейский вопрос», о чём автор «В мире Достоевского» наверняка знал, но не решался на неё ссылаться. Думаю, в первую очередь, потому, что в Советском Союзе, к моменту написания работы Селезнёва, эта глава из «Дневника писателя» не была издана.
В ней Достоевский причину неприязни к евреям и одновременно истоки их редкой силы, живучести видит в вековечно-неизменной идее, которую он называет «государством в государстве» и поясняет её так: «…Отчуждённость и отчудимость на степени религиозного догмата, неслиянность, вера в то, что существует в мире лишь одна народная личность – еврей, а другие хоть есть, но всё равно надо считать, что как бы их и не существовало» (Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 томах. – Т. 25. – Л., 1983). Этот и другие примеры из Достоевского, по различным причинам отсутствующие в книге Селезнёва, лишь дополнительно подтверждают правоту исследователя, то, что он вполне адекватно передаёт точку зрения писателя по данному вопросу.
Думаю, позиция Селезнёва укрепилась бы, если бы он, как и Достоевский, обратился к Талмуду. Трудно не заметить, что цитаты из Ветхого Завета, приводимые Селезнёвым, совпадают по смыслу с примером из Талмуда, на который ссылается автор «Еврейского вопроса»: «Выйди из народов и составь свою особь и знай, что с сих пор ты един у Бога, остальных истреби, или в рабство обрати, или эксплуатируй. Верь в победу над всем миром, верь, что всё покорится тебе. Строго всем гнушайся и ни с кем в быту своём не сообщайся. И даже когда лишишься земли своей, политической личности своей, даже когда рассеян будешь по лицу всей земли, между всеми народами – всё равно, – верь всему тому, что тебе обещано, раз навсегда верь тому, что всё сбудется, а пока живи, гнушайся, единись и эксплуатируй и ожидай, ожидай…»
И становится вполне понятно, почему А.Чубайс (и ему подобные современные ротшильды) испытывает к Достоевскому «почти физическую ненависть» и желание разорвать писателя на части… И не вызывают удивления новые попытки дискредитировать великого писателя как человека. Смотрите, например, мерзкую главку «О гении и злодействе» в книге Вячеслава Пьецуха «Русская тема» (М., 2005), о которой я уже высказался («Наш современник», 2009, № 2).
Эгоцентрический тип сознания Селезнёв продолжает характеризовать в статье «Глазами народа» (1981), вошедшей в книгу «Мысль чувствующая и живая» (М., 1982). Критик обращается к эпохе Возрождения, которую отличают гуманистическое, антропоцентрическое сознание и эгоцентрический тип личности. Они – результат массового отпадения человека от Бога и разрыва с традиционными ценностями. Воплощение в жизни антропоцентрической, то есть неоязыческой модели мира сопровождается резким падением нравственности, самыми изуверскими преступлениями, утратой чувства греха, разрешением крови по совести… – всем тем, что мы наблюдаем сегодня в России и большей части мира.