Русский витязь на третьей мировой 8 страница
Итак, одни авторы по-разному игнорируют «русскость» С.Есенина, чаще всего неоправданно подменяя её «советскостью», другие, принимая «русскость», говоря о «русскости», трактуют её произвольно. Так, А.Лысов, рассуждая о С.Есенине и Л.Леонове, справедливо утверждает, что их «единственной общей любовью и совместной болью… всегда оставалась Россия» («Литературная учёба», 1996, № 3). Однако её сущность автор определяет через язычество, о сохранении корней которого якобы заботились поэт и прозаик. А Н.Шубникова-Гусева почему-то считает, что «ряженье как обряд» составляло «ядро русской традиции», которой поэт следовал («Литературная учёба», 1998, № 4-6).
Наиболее продуктивный и глубокий подход проявляется в работах и воспоминаниях, авторы которых рассматривают творчество С.Есенина с философско-метафизических, православных позиций. Назовём некоторые из них: «Философия русской патриотической лирики» Ю.Мамлеева («Советская литература», 1990, № 1), «Поэт тишины и буйства» М.Никё («Звезда», 1995, № 9), «Душа грустит о небесах…». Религиозные мотивы в лирике С.Есенина» Ю.Сохрякова («Литературная Россия», 1995, № 39), «Божья дудка» Ст. и С.Куняевых («Наш современник», 1995, № 4), «Народные истоки поэзии Сергея Есенина» Н.Зуева («Литература в школе», 1995, № 5), «В сердце светит Русь…» Духовный путь Сергея Есенина» А.Гулина («Литература в школе», 2001, № 6). Эти исследователи, конечно, не закрывают глаза на произведения поэта, наполненные нехристианским и богоборческим пафосом. Они трактуют их, по сути, так же, как это делали представители «правой» мысли в своих более ранних статьях о Пушкине. Митрополит Анастасий писал о произведениях гения, принёсших ему репутацию безбожника: «…Они были, скорее, случайной вспышкой озлобленного ума или просто легкомысленной игрой воображения юного поэта, чем его внутренним сознательным убеждением: они скользили по поверхности его души и никогда не имели характера ожесточённого богоборчества» («Москва», 1991, № 6).
Подобный христианский подход позволяет избежать и одного из самых распространённых заблуждений о тождестве верха и низа, тождестве противоположных начал в творчестве С.Есенина (смотрите, например, статью А.Лысова «Леонид Леонов о Сергее Есенине (Из бесед с писателем) // «Литературная учёба», 1996, № 3). Борьба этих начал происходит в системе координат с неизменной шкалой ценностей, уходящих своими корнями в христианство.
В качестве иллюстрации этого тезиса приведём содержательные наблюдения Мишеля Никё: «В контексте… обыденный смысл «тишины» (а выше исследователь утверждал, что тишина – это идеал, к которому стремится поэт. – Ю.П.) стушёвывается, наполняется нездешними оттенками, походит на мистическое безмолвие <…>: из тишины <…> рождается Божий глагол <…>. Вся тихая природа есенинской Руси не что иное, как восприятие мира в красоте <…>. В тишине просвечивает божественность мира, происходит прорыв из мира сего к «нездешним нивам». <…> Не дидактически, не по-богословски, а интуитивно Есенин воспринимал глубокое духовное значение тишины» («Звезда», 1995, № 9).
С этих же позиций, думается, необходимо рассматривать и известные поступки С.Есенина: роспись стен Страстного монастыря, использование иконы на лучину и т.д. «Бесовство» поэта носило характер временного затмения, помрачения, о чём свидетельствуют творчество (высший результат жизни поэта) и определённые моменты в поведении С.Есенина, как, например, те, о которых поведала в своих воспоминаниях Лола Кинел.
Показательны и реакция на требование редактора заменить в стихотворениях слово «Бог» другими словами, и спор с Дункан, в ходе которого поэт, утверждая, что всё от Бога, полемизировал не только с женщиной, но и с большевиками. Не нуждается в комментариях и следующий отрывок – своеобразный апогей в споре: «И вдруг она распростёрла руки и, указывая на постель, сказала по-русски с какой-то необыкновенной силой:
– Вот Бог!
<…> Есенин сидел на стуле, бледный, молчаливый, уничтоженный» («Звезда», 1995, № 9).
В то же время наметилась всеоправдательная тенденция в трактовке данной проблемы в творчестве поэта. Она лишь на руку тем многочисленным авторам, которые не признают христианского духа лучших произведений С.Есенина. С неменьшей неприязнью и большей частотой они пишут о крестьянской составляющей русской традиции и творчества поэта.
В 90-е годы русскоязычными авторами предпринимаются активные попытки разными способами отлучить Есенина от крестьянского мира, нередко путём дискредитации последнего, что демонстрирует М.Пьяных: «Этой чуткости к прекрасному Есенин чаще всего не находил у крестьян, в том числе у своего отца и деда» («Нева», 1995, № 10). При этом используется хорошо знакомая аргументация, порождённая материалистическим, «левым», плоским, примитивным видением деревенского мира: «Крестьяне, обременённые тяжёлым трудом и житейскими заботами, чаще всего не замечают красоты природы, среди которой они живут. Её чувствуют и ценят лишь немногие, эстетически чуткие люди, свободные, как правило, от крестьянских тягот…». Поэтому талант Есенина рассматривается как порождение «книжной духовной культуры города», «интеллектуального, то есть профессионального сознания».
Если руководствоваться логикой «за» – «против», то в противовес суждению В.Шершеневича о нелюбви С.Есенина к деревне, которое используется И.Макаровой («Нева», 1995, № 10) и другими в качестве важнейшего аргумента, можно привести высказывания прямо противоположной направленности. Однако главное в данном случае не то, сколько свидетельств, подтверждающих или опровергающих сию версию, предъявляется, а то, что своим творчеством поэт полностью опровергает диагноз В.Шершеневича-И.Макаровой.
Ю.Мамлеев, говоря о патриотической лирике М.Лермонтова, А.Блока, С.Есенина, верно заметил: «Чтобы понять это, надо иметь такой ток» («Советская литература», 1990, № 1). К сожалению, многие из писавших и пишущих о певце «берёзового ситца», крестьянского, как и русского, «тока» не имели и не имеют. В подтверждение приведём высказывания И.Макаровой, нашей современницы, и Н.Гариной, современницы С.Есенина, чьи взгляды сочла необходимым довести до читателя редакция «Звезды» в год столетия поэта: «Его герои (речь идёт о поэме «Пугачёв». – Ю.П.) – крестьяне-растения (выделено мною. – Ю.П.) не могут включиться в социальную борьбу – как и комнатное растение-цветочек не могло бы бороться за своё существование, требуя, чтоб его поливали» («Нева», 1995, № 10); «Есенин унёс из деревни память о покосившейся избушке… рваном зипуне. Унёс память о вечной нужде, темноте и косности» («Звезда», 1995, №9).
В 1985 году А.Марченко одной из первых реанимировала тезис о себялюбии, эгоизме С.Есенина («Новый мир», 1985, № 9), тезис, который через 10 лет стал сверхпопулярным в работах «левых» авторов. Наиболее исчерпывающе-формулообразно высказался А.Петров: «А вообще он не мог любить никого и ничего – кроме своей поэзии» («Нева», 1995, № 10).
Приведу контрдоводы разных уровней. Во-первых, свидетельства М.Бабенчикова, С.Соколова, И.Евдокимова, Е.Шарова, Г.Бениславской, И.Грузинова из книги «Жизнь Есенина. Рассказывают современники» (М., 1988): «Родину он любил сыновней любовью, восторженно и болезненно воспринимал всё, что касалось её»; «Мне приходилось неоднократно бывать свидетелем трогательной заботы С.Есенина о своих родителях и сёстрах»; «Несколько раз… рассказывал мне о младшей сестре Шуре всегда с неизменной любовью и словно бы с каким-то удивлением»; «Есенин, видимо, очень любил детей…»; «Как-то по-особенному любил он детей»; «Исключительные нежность, любовь и восхищение были у Сергея Александровича к беспризорникам»; «Есенин буквально с какой-то нежностью любил коров». Во-вторых, версию о поэте-эгоисте опровергает всё его творчество. Эгоист не создал бы шедевры, как «Кобыльи корабли», «Страна негодяев», «Письмо к женщине», «Персидские мотивы» и многие другие.
Конечно, наиболее трезвомыслящие или интуитивно чувствующие «левые» понимают, что версия, которая ими навязывается, вступает в противоречие с творчеством. Отсюда такое своеобразное решение проблемы: «В поэзии – вопреки слабостям натуры – он черпал фактические силы, там был стержень, единый, цельный. Стихов не мог ни бросить, ни пропить никогда, а всё остальное, похоже, не удерживал» («Литературное обозрение», 1996, № 1). Здесь всё поставлено с ног на голову. М.Пришвин, прекрасно понимавший творческую природу любого русского художника, исходя из собственного опыта, так ответил на интересующий нас вопрос: «Я веду себя так, чтобы выходили из меня прочные вещи <…>. …Настоящее искусство диктуется внутренним глубоким поведением, и это поведение состоит в устремлённости человека к бессмертию» (Пришвин М. Дорога к другу. – М., 1959).
Что же касается оригинальности в трактовке самых разных вопросов, то, конечно, нельзя пройти мимо попыток Н.Шубниковой-Гусевой прочитать отдельные факты жизни и творчества С.Есенина сквозь призму масонства. В статьях автора «Чёрный человек» Есенина, или Диалог с масонством» («Российский литературоведческий журнал», 1997, № 11), «Тайна «Чёрного человека» в творчестве С.Есенина» («Литературная учёба», 1995, № 5,6), проникнутых духом некой посвящённости, сообщаются, несомненно, интересные – частные – факты. Нередко они остаются без оценки, комментариев. Так, приводится мнение израильского литературоведа О.Ронена, который считает, что в первой строке предсмертного стихотворения «До свиданья, друг мой, до свиданья...» «Есенин памятливо прочёл немецкую похоронную масонскую песню в переводе Ап. Григорьева». Видимо, для Н.Шубниковой-Гусевой не имеет значения то, что есенинское авторство данного произведения ставится под сомнение, и версия О.Ронена вряд ли может быть доказана, главное для неё – сообщить факт, высказать предположение (как в случае с названием «Орден имажинистов» – по аналогии с масонским), задать риторический вопрос. То есть автор внешне ненавязчиво пытается подтолкнуть читателя к выводам, от которых Н.Шубникова-Гусева почти уходит: «Пока ответить на эти вопросы сложно. Несомненно одно: Есенин был знаком с философией масонства и интересовался ею...».
Однако зацикленность исследовательницы на масонстве, её желание если не прописать С.Есенина в ордене вольных каменщиков, то сделать его хотя бы человеком, близким им по духу, философии, проявляется внутренне навязчиво, порой грубо. Так, в сопоставлении белого с чёрным в «Чёрном человеке» Н.Шубникова-Гусева видит проявление поэтической символики масонов. Тогда и «Двенадцать» А.Блока, и «Лебединый стан» М.Цветаевой и многое другое нужно поставить в один – масонский – ряд. Не менее оригинально исследовательница отвечает на вопрос: «Почему же сам Есенин неоднократно говорил о влиянии на свою поэму лишь пушкинского «Моцарта и Сальери»? – Может быть, потому, что Пушкин и Моцарт были масонами».
В работах о творчестве С.Есенина проявляется и филологическая «изощрённость», формально-формалистский подход, который не в традициях русской мысли и который даёт определённое представление об исследователе и практически нулевое – о поэте. Так, по версии Л.Трубиной, оказывается, что трагическая тональность стихотворения «Устал я жить в родном краю» «с максимальной силой выражена в самом начале путём инверсии, вынесения на первый план глагола (устал)» («Литература в школе», 1998, № 7). А своеобразное кольцевое обрамление в поэме «Анна Снегина» одновременно «снимает социальную остроту изображаемого, подчёркивает мотив любви к родной земле, к женщине, мотив памяти, неисчерпаемости жизни». Когда же, как в книге В.Баевского «История русской поэзии» (Смоленск, 1994), помимо того, что «рядом с пятистопным хореем у Есенина появляется трёхударный дольник, рядом с напевной интонацией – говорная», исследователь пишет об ином, на наш взгляд, главном, то проявляет полную беспомощность: «Есенин уже не предпринимал серьёзных попыток представить в поэзии сколько-нибудь цельное крестьянское миросозерцание. Напротив, он основал свою лирику на конфликте между любовью к старой «избяной» Руси и неизбежным наступлением города, машин, социализма».
И как результат всего сказанного, результат непонимания или неприятия многими авторами «русскости» и других особенностей личности и творчества С.Есенина – восприятие в штыки версии об убийстве поэта. Она называется современными «левыми», русскоязычными «новенькой уткой» (Западалов И. «И ни по моей, ни по чьей вине…» // «Нева», 1992, № 9), легендой, противоречащей фактам и здравому смыслу, крайне опасным мифом (Корнилов Вл. Победа над мифом // «Литературное обозрение», 1996, № 1). Какими же доводами оперируют сторонники версии о самоубийстве?
Опираясь на свидетельства некоторых современников С.Есенина, они говорят о его дружбе, связях с видными чекистами и политиками и делают вывод, что оснований для убийства не было. Но, как известно, те люди, на которых традиционно ссылаются, чьи суждения, в частности, приводят К.Азадовский («Звезда», 1995, № 9), И.Западалов («Нева», 1992, № 9) (А.Тарасов-Родионов и А.Мариенгоф, как и другие, традиционно стоящие в этом ряду), были корыстными и бескорыстными служителями органов и советской системы в целом. И понятно, что в своих воспоминаниях они являлись проводниками официальной версии.
К тому же есть и свидетельства иной направленности, свидетельства людей независимых, Р.Гуля, например. Он так передаёт отзыв С.Есенина о Л.Троцком: «Не поеду я в Москву… Не поеду туда, пока Россией правит Лейба Бронштейн <…>. Он правит Россией, а он не должен ей править…».
Практика, применяемая исследователями разных направлений, практика выдёргивания из контекста высказываний, поступков, попытки делать обобщающие выводы из сиюминутных настроений, оценок, даёт прямо противоположные результаты. Если мы, с учётом многих факторов, попытаемся найти доминанту в отношениях С.Есенина и с отдельными лицами: А.Мариенгофом, Я.Блюмкиным, Л.Троцким (называю тех, на кого чаще всего ссылаются в этих случаях), и с системой, то таковой явится несовместимость с друзьями, покровителями, антирусской властью. Несовместимость, осознаваемая и неосознаваемая поэтом, и вне зависимости от этого обязательно проявляющаяся в жизни и творчестве.
Нелогичная реакция власти на смерть С.Есенина (взятые на свой счёт расходы на похороны, беспрецедентная надпись на полотнище: «Тело великого русского поэта Сергея Есенина покоится здесь» – и т.д.) видится Ю.Чехонадскому ещё одним доказательством причастности власти к гибели поэта, попыткой «заткнуть» рот друзьям и родственникам, «которые знали (или догадывались), что никакого самоубийства не было» («Литературная Россия», 1990, № 9).
Самоубийство было, утверждают нынешние «левые» и видят в нём явление естественно-закономерное: «И знали, знали все: свершится неизбежное: он вынянчит свою гибель» («Нева», 1995, № 10). Гибель, порождённую психическим заболеванием, в первую очередь. При этом авторы ссылаются на красно-фрейдистскую профессуру 20-х годов как на авторитетный источник, который убедительно ставит под сомнение Е.Черносвитов. Приведу только один его довод: «Гений» – для того, чтобы его нести на своих плечах, – требует идеального психического здоровья. Какой самодисциплиной, внутренней сосредоточенностью и работоспособностью должен обладать человек, создавший за два последних года, перед своей смертью такие шедевры, как «Персидские мотивы», «Письмо к женщине», «Письмо к матери», «Письмо к деду», «Метель», «Весна», «Цветы», «Анна Снегина»!» («Ветеран», 1990, № 12).
Однако «левые» либо «не замечают» подобных суждений, либо отмахиваются от них, не вступая в споры по существу. Они предпочитают идти по проторённой колее, по-разному осовременивая трактовки 20-х годов. Так, Вл. Корнилов, видимо, для того, чтобы укрепить позиции И.Галанта, П.Ганнушкина, В.Криневич, профессоров, зачисливших поэта в «сумасшедшие», решил поставить последнюю точку в этом вопросе: «И в психиатрических отделениях Есенин лежал не раз… Недаром ещё в 1913 году он писал своему другу из Москвы в Спас-Клепики: «Меня считают сумасшедшим и уже хотели везти к психиатру, но я послал всех к сатане и живу, хотя некоторые опасаются моего приближения» (Есенин С. Собр. соч.: В 5 т. – Т.5. – М., 1962).
Конечно, Вл. Корнилов поступил некорректно, ибо любой, познакомившийся с текстом письма к Грише Панфилову от 23 августа 1913 года, поймёт, что причина «сумасшествия» – пламенная вера юноши в Христа, отличавшая его от многих окружающих. Конечно же, нужно делать обязательную поправку на то, что перед нами не только молодой человек, но и начинающий писатель, со всеми вытекающими последствиями.
В канун 100-летия С.Есенина появилась ещё одна сверхоригинальная версия К.Азадовского: поэт умер случайно, желая поиграть со смертью. «Можно живо себе представить, как в состоянии обиды или отчаяния, действительно «близком к умопомешательству», Есенин заперся у себя в номере, изрезал в кровь себе руки, «обернул вокруг своей шеи два раза верёвку…, выбил из-под ног тумбочку <…>.
Да, так оно, пожалуй, и было» («Звезда», 1995, № 9).
Было по-другому, было убийство, – утверждают Э.Хлысталов, Ст. и С.Куняевы, Ю.Чехонадский, Е.Черносвитов и другие «правые» авторы. Об этом, в частности, свидетельствуют повреждённые переносья, вытекший левый и выпуклый правый глаз, отёки век и щеки, «вдавленная борозда». По мнению Ф.Морохова, даже «если предположить невероятное, что Есенин даже с такими травмами сумел залезть под самый потолок, высотой не менее четырёх метров, и самостоятельно привязать себя верёвкой к вертикальной трубе, приняв при этом описанное положение, то при наступающем умирании и общем расслаблении мышц (релаксации) тело его выскользнуло бы из полупетли, держащей его за подбородок, и упало бы на пол.
Есенин был жестоко убит и при наступающем окоченении, начинающемся через 1 – 2 часа, был привязан к трубе с целью имитации самоповешения» («Литературная Россия», 1994, № 46) .
Эти и другие факты, доводы «правых» исследователей до сих пор остаются без ответа «левых». Они ограничиваются иронично-гневными выпадами, где нет ничего по существу спора. Так происходит во многом потому, что «левые» рассматривают смерть поэта в политической плоскости: «Ведь Есенин ни в малейшей мере не был политической фигурой – кому же могло понадобиться убивать поэта, да ещё столь замысловатым образом» («Звезда», 1995, № 9).
Действительно, Есенин не был политической фигурой, но с ним произошло то, что рано или поздно должно было произойти. Антинациональная, сатанинская власть убила Есенина потому, что он, как русский человек и поэт, представлял для неё большую опасность.
P.S.
В последние годы появились содержательные работы А.Захарова и Т.Савченко, И.Кондакова, Н.Солнцевой, Н.Шубниковой-Гусевой и некоторые другие. Правда, часть из них производит противоречивое впечатление. Так, в работе И.Кондакова «Адова пасть (Русская литература ХХ века как единый текст)» («Вопросы литературы», 2002, № 1) немало точных, глубоких наблюдений о творчестве поэта, о такой, например, казалось бы, филологически выпитой и «измызганной» поэме, как «Анна Снегина». Интересны и оригинальны сопоставление взглядов Н.Бухарина и И.Бунина на творчество С.Есенина и тот вывод, который делается в итоге: «Бунинская и бухаринская характеристики Есенина и «есенинщины» по смыслу совпадают; они выражены в одних и тех же представлениях и словах: матерщина, хулиганство, пьяные слёзы, кабак, распущенность, псевдонародный национализм, некультурность, варварство, свинство...».
В то же время не раз возникает мысль о «сыроватости», «неотстоянности» работы И.Кондакова, что проявляется по-разному. Во-первых, на уровне языка, стиля: «Троцкому не приходит на мысль предположить»; «похоронный плач по безвременно погибшем поэте»; «чутьё не обманывает в самых худших предчувствиях»; абзац начинается предложением, где есть слова: «слывший в большевистских кругах «трибуном революции», – и заканчивается – «ещё недавно славившийся как «пламенный трибун революции».
Во-вторых, на уровне мысли. Некоторые утверждения И.Кондакова опровергаются цитатами из текстов, которые им приводятся. Так, исследователь не раз говорит о взглядах И.Бунина как о точке зрения эмиграции и сам же ссылается на такие слова писателя: «...Если, например, этот самый Есенин со всеми его качествами есть и в самом деле «наш национальный поэт» (как уже с т о р а з (разрядка моя. – Ю.П.) писалось в эмигрантских газетах)<...>». Или авторская мысль об открытой присяге советской власти подтверждается известной строфой из «Стансов», начинающейся словом «Хочу». Думается, между «хочу»-желанием и «обязуюсь»-присягой – дистанция немалого размера.
И.Кондаков не до конца освободился от левых – социалистических и либеральных – стереотипов восприятия отечественной истории, о чём, в частности, свидетельствуют его следующие высказывания: «Особую трагичность предчувствиям поэта придавало понимание того, что этот перелом (коллективизация. – Ю.П.) ещё и неизбежен, н е о т в р а т и м (разрядка моя. – Ю.П.), что за ним встаёт роковая историческая необходимость»; «Есенин выразил собой и своим творчеством страну, вышедшую из своих берегов, стронувшуюся с в е к о в о й м е л и (разрядка моя. – Ю.П.)...»; «Есенин <...> лишь приветствовал конец старого мира, преодоление м е р т в я щ е г о з а с т о я (разрядка моя. – Ю.П.), ж и в о т в о р н ы х (разрядка моя. – Ю.П.) исканий народа».
Вызывает удивление и мнение И.Кондакова о том, что А.Платонов и О.Мандельштам изначально числились среди контрреволюционных и антисоветских авторов, и оценки исследователя, вступающие в резус-конфликт с общей направленностью работы: «Есенин, как истый маргинал <...>»; «В той же «Песни», с о д о б р е н и я (разрядка моя. – Ю.П.) поэта, на мотив «Яблочка» молодой матрос залихватски распевает кровожадные куплеты» – и некоторые другие.
Естественно и закономерно стремление исследователей в трактовке разных тем в творчестве С.Есенина «подключить» его к определённой традиции. И в этом случае нередко наблюдается такая картина: авторы, произведения, которые должны указывать на идейно-эстетическую общность, создающую традицию, свидетельствуют об обратном. Так, например, Н.Солнцева в книге, адресованной преподавателям, старшеклассникам, абитуриентам, утверждает: «В смиренном, кротком, по сути православном отношении к смерти в лирике Есенина нашла продолжение традиция русской классической поэзии – это и «Вечер» Жуковского, и «Дар напрасный, дар случайный...», «Брожу ли я вдоль улиц шумных...» Пушкина <...>» (Солнцева Н. Сергей Есенин. – М., 2000). Пример из Пушкина – более чем неудачный пример: в стихотворении «Дар напрасный, дар случайный...» нет православного отношения к жизни-смерти, на что первым обратил внимание поэта митрополит Филарет (Дроздов), с которым Пушкин согласился и исправил свою «ошибку» творением «В часы забав иль праздной скуки...». На целительное влияние владыки указывали и указывают митрополит Анастасий, В.Непомнящий, М.Дунаев и другие авторы.
Самыми же отрадными явлениями в есениноведении в последние годы, на мой взгляд, были, во-первых, выход академического полного собрания сочинений поэта с прекрасными комментариями и примечаниями; во-вторых, наконец-то дождались содержательной главы о С.Есенине в учебнике (Басинский П., Федякин С. Русская литература конца XIX – начала ХХ века и первой эмиграции. – М., 1998); в-третьих, журнальный вариант новаторского, местами небесспорного исследования Ст. и С. Куняевых вылился в книгу «Жизнь Есенина. Снова выплыли годы из мрака…» (М., 2001); в-четвёртых, опубликована статья А.Гулина «В сердце светит Русь…» Духовный путь Сергея Есенина» («Литература в школе», 2001, № 6), написанная в лучших традициях русской исследовательской мысли.
1997, 2007
ДМИТРИЙ БЫКОВ:
ЧИЧИКОВ И КОРОБОЧКА
В ОДНОМ ФЛАКОНЕ
В рецензии Никиты Елисеева на книгу Д.Быкова «Пастернак» («Новый мир», 2006, № 4) говорится: «Всё, что излагает в своей книге Быков, уже было изложено в разных статьях, книгах, воспоминаниях, нужно было всё это собрать в книгу. Так собрать, чтобы это было не скучной грудой фактов, а сюжетным повествованием». Думается, явным преувеличением рецензента является мысль о том, что все всё знают о Пастернаке, и главное – суть не в сюжетном повествовании, а в компоновке фактов, событий, системе оценок, характеристик, авторской позиции и т.д., то есть в том, что делает жизнеописание правдивым, а картину творческого пути поэта объективной.
Суть быковского подхода к фактам, известным и неизвестным, выясним на примере главы «В зеркалах: Цветаева». Выбор, в частности, обусловлен тем, что эту главу Никита Елисеев называет одной из лучших. В ней любовные отношения поэтов-современников Быковым представлены так: «В Пастернаке её постоянно начинает раздражать многое: вот он пишет, что отправил семью на лето в Германию, и сам остался и боится соблазнов: «Боюсь влюбиться, боюсь свободы. Сейчас мне нельзя».
Цитата приведена из письма от 5 июня 1926 года, в котором нет ни слова об отправке семьи в Германию, так как это произошло 22 июня. В письме же говорится следующее: «Очень хочется всё поскорее устроить с семьёй, остаться одному и опять приняться за работу».
Далее Быков так моделирует переживания и поведение Цветаевой: «Как смеет он бояться влюбиться, когда только что был так маниакально сосредоточен на ней? И она отвечает ему: «Я бы не могла с тобой жить (обрываю большую часть длинной цитаты. – Ю.П.)… Пойми меня: ненасытная исконная ненависть Психеи к Еве, от которой во мне нет ничего». Так подействовала на неё сама мысль, что он может кем-то прельститься». Однако эта цитата взята из письма от 10 июля, которое является ответом на послание от 1 июля, а не 5 июня, как у Быкова. Таким образом, подлинный «раздражитель» оказывается вне поля зрения жизнеописателя.
Слова же Цветаевой, трактуемые Быковым как проявление ревности, уязвлённого самолюбия, звучали и раньше, до июньско-июльских событий 1926 года. Например, в письмах двадцать пятого года к Черновой и Пастернаку: «С Б<орисом> П<астренаком> мне вместе не жить»; «Борис, а нам с тобой не жить». К тому же неоднократно в посланиях к разным адресатам до и после цитируемого Быковым письма Цветаева высказывала мысль о ненависти Психеи к Еве. То есть в обоих случаях ревность ни при чём или почти ни при чём: отношения с Пастернаком – лишь очередной повод сказать о своём, сокровенном.
По Быкову, инициатором замораживания чувств поэтов является Борис Пастернак. Однако если бы жизнеописатель внимательнее прочитал переписку Цветаевой, Пастернака, Рильке в книге, на которую он уважительно ссылается (Райнер Мария Рильке. Борис Пастернак. Марина Цветаева. Письма 1926 года. – М., 1990), то ему стало бы ясно, что именно Марина Ивановна, «заболев» Рильке, отдаляет советского поэта, как «сообщника», как третьего лишнего. Об этом она писала не только Рильке, но и самому Пастернаку. К тому же ускорило охлаждение Цветаевой к Пастернаку его признание о «воле», о чём она говорит в письме к Рильке от 14 августа 1926 года.
Версия поэтессы подтверждается свидетельством самого Бориса Леонидовича в послании к жене Евгении: «Марина попросила перестать ей писать, после того как оказалось, что я ей пишу о тебе и о своём чувстве к тебе». Итак, согласно Цветаевой – Пастернаку и вопреки утверждению Быкова, именно поэтесса стала инициатором охлаждения отношений с Борисом Леонидовичем.
В данном эпистолярно-любовном контексте возникает быковская версия о полярной природе Пастернака и Цветаевой. Она в интерпретации Никиты Елисеева выглядит так: «Сознательно или бессознательно, вольно или невольно, но он (Д.Быков. – Ю.П.) великолепно растолковывает разную природу двух поэтов. Один – футурист, делатель слов и речи, тамада «на пире Платона во время чумы», другая – романтический поэт. Пастернак произносит тосты в письмах к Цветаевой <…>. А дама и впрямь полагает, что она – императрица, королева, повелительница».
Однако с не меньшим успехом и Марину Ивановну можно назвать тамадой, ведь большинство её любовных романов (например, с Бахрахом, Пастернаком, Рильке) – это прежде всего красивые тосты, это слова, только слова… Невольно вспоминается цветаевско-заветное: «Любовь живёт в словах и умирает в поступках».
В свою очередь, Пастернак был не менее падким на слова, чем Цветаева, был таким же чутко-чувствительным, как и она. В письме к Марине Ивановне от 11 июня 1926 года он говорит о «пропасти женских черт» в себе и уточняет, что в определённой ситуации они «достигают силы девичества, превосходят даже степень того, что можно назвать женскостью». И, видимо, зря Пастернак задаёт следующий вопрос: «Но ты, может быть, не знаешь, о чём я говорю». То, что последовало далее как разъяснение, как самохарактеристика поэта, по сути, совпадает с тем, что говорила о себе Цветаева. Оба поэта признавали над собой власть видимости, химеры, настроения, вымысла. И что это, как не вымысел или почти вымысел, – признание Пастернака о своём чувстве к жене из того же письма («В основе я её люблю больше всего на свете») или слова, обращённые к Цветаевой в послании от 31 июля 1926 года: «Успокойся, моя безмерно любимая, я тебя люблю совершенно безумно <…>». Аналогичных примеров не десятки, сотни в письмах самой поэтессы.
Сопоставляя судьбы Пастернака и Цветаевой, Дмитрий Быков на разном материале стремится показать их постоянное несовпадение, их разнонаправленность. Страсть к броским формулировкам, власть схемы, хлестаковское отношение к фактам приводят к натяжкам, неточностям, очевидным несуразностям. Например, в третьей части этой главы уже в первом абзаце утверждается: «В сорок первом, когда немцы стояли под Москвой, Пастернак испытывал невероятный подъём – а Цветаева покончила с собой».