Смерть жены писателя: серия книг про инспектора адамса приостановлена 7 страница

Мама недоверчиво поглядела на меня:

— Замуж? За Фредерика?

— Фэнни уже который год его обхаживает, — кивнула я.

— Выходит, он ей предложения не делал?

— Нет. Но это лишь вопрос времени.

— Кто тебе сказал? Миссис Таунсенд?

— Нет, — покачала я головой. — Нэнси.

Мама заметно расслабилась и даже смогла улыбнуться.

— Сама не знает, что она говорит, твоя Нэнси. Фредерик никогда не женится. После смерти Пенелопы…

— Нэнси всегда все знает.

Мама скрестила руки на груди.

— А сейчас ошибается.

Ее уверенность раззадорила меня — будто я не в курсе, что происходит в Ривертоне!

— А миссис Таунсенд с ней согласна, — заспорила я. — Говорит, что леди Вайолет одобряет этот союз, и хотя на вид мистер Фредерик не очень-то слушает мать, на деле он никогда не мог пойти против нее.

— Да, — согласилась мама, улыбка ее увяла. — Да, не мог. — Она отвернулась и засмотрелась в открытое окно. На каменную стену соседнего дома. — Хотя мне всегда казалось, что он не женится вновь.

Теперь голос ее звучал неуверенно, и мне стало стыдно за свое желание поставить ее на место. Маме, наверное, нравилась эта Пенелопа, мать Ханны и Эммелин. Точно, нравилась. Иначе чем объяснить ее упрямое желание, чтобы мистер Фредерик никогда не женился вновь? И уныние, когда я попыталась доказать, что свадьба неизбежна. Я накрыла ее руки своими.

— Ты права, мама. Может, я и зря болтаю, пока еще толком ничего не известно.

Мама не ответила. Я прижалась к ней.

— Тем более, что мистера Фредерика никак не обвинить в нежных чувствах к Фэнни. Он даже на свой кнут смотрит с большим удовольствием.

Я пыталась подлизаться к маме и обрадовалась, когда она повернулась и посмотрела на меня. И удивилась: в лучах полуденного солнца мамины щеки порозовели, глаза позеленели, и она стала почти хорошенькой. Я никогда раньше так о ней не думала. Аккуратная, да, подтянутая, но хорошенькая?

Я вспомнила слова Ханны, ее рассказ о фотографии и еще больше захотела увидеть снимок своими глазами. Понять, какой была та мама — симпатичная, добрая девочка — которую так тепло описывала Ханна и с такой любовью вспоминала миссис Таунсенд.

— Фредерик всегда любил ездить верхом, — сказала она, ставя чашку на подоконник. А потом поразила меня — взяла мою руку в свои и погладила твердые мозоли на ладони.

— Расскажи мне о своих новых обязанностях. Судя по мозолям, нелегко тебе приходится.

— Да нет, все не так уж плохо, — тронутая непривычной заботливостью ответила я. — Конечно, стирку и уборку я не очень люблю, а вот другие дела мне по душе.

— Какие же? — Мама наклонила голову.

— Нэнси так занята на станции, что я все чаще работаю наверху.

— И тебе нравится? — тихо спросила мама. — Наверху, в большом красивом доме?

Я кивнула.

— А что именно тебе нравится?

Ходить по прекрасным комнатам, украшенным хрупким фарфором, картинами и гобеленами. Слушать, как Ханна и Эммелин мечтают и шутят, поддразнивая друг друга. Я вспомнила внезапную мягкость мамы и внезапно поняла, как ей угодить.

— Там я чувствую себя счастливой, — объяснила я. — И надеюсь когда-нибудь стать не просто горничной, а настоящей камеристкой.

Мама нахмурилась.

— Что ж, камеристка — совсем не плохая работа для девушки, — каким-то странным голосом согласилась она. — Но счастье… Счастье у каждого свое. В чужом саду не сорвешь…

* * *

На обратном пути я никак не могла выкинуть мамины слова из головы. Ясное дело, она, как обычно, говорила о том, чтобы я помнила свое место. Что я могу найти счастье лишь среди углей кухонного очага, а уж никак не среди жемчугов хозяйкиного будуара. Но ведь Хартфорды — не какие-нибудь чужаки. Что случится, если я стану счастлива, работая на них, слушая их разговоры, заботясь об их прекрасных платьях?

И вдруг меня осенило — да она ревнует! Мама просто завидует мне, моей работе в Ривертоне. Наверное, она прислуживала Пенелопе, матери девочек; да, точно — потому она и расстроилась из-за моих разговоров о повторной женитьбе мистера Фредерика. А я теперь служу там, где она была счастлива, и напоминаю ей о жизни, которую ее вынудили оставить. Хотя почему вынудили? Ханна сказала, что у леди Вайолет когда-то работали семьи. И потом — если мама так ревнует меня к своему бывшему месту, почему она так настаивала, чтобы я его заняла?

Я злобно пнула ком грязи, отлетевший от копыта какой-то лошади. Все бесполезно. Мне никогда не распутать тех загадок и тайн, что наплела между нами мама. А если она не хочет ничего объяснять и читает мне туманные проповеди о «своем месте» и «несчастливой участи», что, по ее мнению, я должна ей отвечать?

Я глубоко вздохнула. Вот и не буду. Мама не оставила мне выбора, кроме как идти своей дорогой. Что ж, отлично. Если для этого требуется взобраться по служебной лестнице, этим и займемся.

Я вынырнула из обсаженной деревьями аллеи и на миг затормозила перед домом. Солнце садилось, Ривертон накрыла тень. Огромным черным жуком примостился он на холме, поникший под грузом жары и постигшей его беды. И все-таки меня накрыло теплое чувство уверенности. Первый раз в жизни я почувствовала себя независимой, где-то по дороге из деревни в Ривертон меня покинуло привычное ощущение, что если я не буду крепко держаться за что-нибудь, меня снесет.

Я вошла в дом с черного хода и двинулась по полутемному коридору. Шаги гулко отдавались от прохладного каменного пола. В кухне стояла тишина. Там еще пахло тушеным мясом, но слуги уже разошлись. За моей спиной, в столовой, громко тикали часы. Я заглянула туда. Тоже пусто. На столе стояла одинокая чашка с блюдцем, а куда же делся тот, кто из нее пил? Я сняла и повесила на крючок у двери шляпу, оправила платье. Вздохнула — звук шумно разнесся по пустой кухне. Я усмехнулась. Первый раз в жизни я была под лестницей совершенно одна.

Я посмотрела на часы. У меня оставалось еще полчаса свободного времени. Можно выпить чаю. Тот, которым угощала меня мама, оставил горький осадок.

На плите стоял чайник, еще теплый, под стеганым чехлом. И только я успела взять чашку, как в кухню ворвалась Нэнси. Увидев меня, она вытаращила глаза.

— Там Джемайма, — сообщила она. — Рожает.

— Как? Ведь ребенок должен появиться только в сентябре! — опешила я.

— Наверное, ему об этом сказать забыли, — буркнула Нэнси, кидая в меня небольшим полотенцем. — Отнеси это и миску теплой воды наверх. Я больше никого не нашла, а кто-то же должен позвать доктора.

— Так я же не в форме…

— Думаю, роженице и ребенку будет все равно, — отрезала Нэнси, исчезая в буфетной, где стоял телефон.

— И что я ей скажу? — спросила я у пустой комнаты, у полотенца, у себя самой. — Что я сделаю?

Из-за двери высунулась голова Нэнси.

— Откуда я знаю? Придумай что-нибудь. — Она неопределенно махнула рукой. — Скажи, что все будет хорошо. С Божьей помощью, так оно и будет.

Я повесила полотенце на плечо, налила в миску теплой воды и пошла наверх. У меня немного дрожали руки, часть воды пролилась на ковер в коридоре, оставив на нем темные пятна.

Перед дверью в комнату Джемаймы я заколебалась. Оттуда донесся сдавленный стон. Я глубоко вздохнула, постучала и вошла.

В спальне царила темнота, если не считать узкой полоски света, пробившейся между слегка разошедшимися занавесками. Вдоль нее танцевали пылинки. В центре комнаты стояла большая кровать с пологом на четырех столбиках. Джемайма лежала молча, но дышала с трудом.

Я тихо подошла к кровати и неуверенно остановилась рядом. Поставила миску на маленький журнальный столик.

Джемайма снова застонала, и я прикусила губу, не зная, чем помочь.

— Тише, тише, — сказала я ласково. Таким голосом мама баюкала меня, когда я болела скарлатиной. — Тише.

Она вздрогнула и несколько раз коротко всхлипнула, будто ей не хватало воздуха.

— Все будет хорошо, — продолжала я. Намочила полотенце, сложила его вчетверо и положила ей на лоб.

— Джонатан… — с невыразимой нежностью прошептала Джемайма. — Джонатан…

Ответить тут было нечего, и я промолчала.

Снова послышались стоны, вскрики. Джемайма вздрагивала, утыкаясь лицом в подушку. Пальцы ее беспокойно мяли простыню.

Понемногу она успокоилась. Дыхание выровнялось.

Я сняла полотенце с ее лба. Оно уже нагрелось, и я снова окунула его в миску. Выжала, сложила и потянулась, чтобы положить обратно.

Джемайма открыла глаза, заморгала, рассматривая меня в темноте.

— Ханна, — выдохнула она. Меня и поразила, и обрадовала ее ошибка. Я открыла было рот, чтобы разуверить Джемайму, и промолчала, так как она порывисто схватила меня за руку.

— Я так рада, что это ты. — Она сжала мои пальцы и прошептала: — Мне страшно. Я ничего не чувствую.

— Все в порядке, — ответила я. — Ребенок просто отдыхает.

Мои слова ее успокоили.

— Да, — согласилась она. — Так всегда бывает. Я просто не готова… слишком рано. — Джемайма отвернулась и заговорила так тихо, что мне пришлось нагнуться, чтобы расслышать. — Все хотят, чтобы это был мальчик, а я больше не могу. Не могу потерять еще одного.

— Все будет хорошо, — шепнула я, искренне надеясь, что так оно и будет.

— На моей семье лежит проклятье, — не поворачиваясь, продолжала она. — Мать предупреждала меня, а я не хотела слушать.

Бредит, решила я. Не выдержала горя и ударилась в суеверия.

— Никаких проклятий не бывает, — мягко возразила я. Джемайма издала нечто среднее между всхлипом и смехом.

— Бывает. Это та же самая болезнь, что унесла жизнь сына нашей дорогой королевы. Проклятая гемофилия. — Она помолчала, провела рукой по животу и повернулась ко мне лицом: — Но девочек… проклятье минует.

Отворилась дверь, и в комнату шагнула Нэнси. За ней вошел худой мужчина средних лет с серьезным и строгим лицом — доктор, поняла я, хотя это не был доктор Артур из деревни. Зажгли лампу, взбили подушки, Джемайму уложили поудобнее. Я поняла, что больше не нужна, и выскользнула из спальни.

День перетек в вечер, вечер — в ночь. Я ждала, надеялась и волновалась. Время ползло невероятно медленно, хоть я и была загружена до предела. Подавала ужин, готовила постели, собирала стирку на завтра, а мыслями была там, с Джемаймой.

В конце концов, когда в кухонное окно падали с востока последние лучи заходящего солнца, с лестницы с грохотом сбежала Нэнси с полотенцем и миской в руках.

Мы только что поужинали и сидели вокруг стола.

— Ну?! — прижав к груди носовой платок, спросила миссис Таунсенд.

— Значит так. — Нэнси бросила миску и полотенце на скамейку и повернулась к нам, не в силах сдержать улыбки. — Ребенок родился в восемь двадцать шесть. Маленький, но здоровенький.

Я затаила дыхание.

— К сожалению, — закатив глаза, продолжала Нэнси, — это девочка.

* * *

В десять часов вечера я забрала из комнаты Джемаймы поднос с ужином. Она спала, маленькая Гита, уже спеленатая, лежала рядом. Перед тем, как выключить настольную лампу, я задержалась, рассматривая крошечную девочку: надутые губы, светлый пух на голове, плотно зажмуренные глаза. Не наследница, а просто ребенок, который будет жить, любить и расти. И когда-нибудь, наверное, обзаведется собственными детьми.

Взяв поднос, я на цыпочках покинула спальню. Лампа в руке неровно освещала мрачный коридор, так что на фамильных портретах, развешанных по стенам, плясала моя тень. В то время как самая младшая представительница рода Эшбери посапывала за закрытой дверью, ее многочисленные предки несли бессменную службу, глядя на темный дом, которым когда-то владели.

Я добралась до вестибюля и заметила, что из-под двери гостиной пробивается тонкая полоска света. За треволнениями вечера мистер Гамильтон забыл потушить лампу. Слава Богу, что я заметила. Несмотря на радость от рождения внучки, леди Вайолет пришла бы в ярость, узнав о столь вопиющем нарушении правил.

Я отворила дверь и остолбенела.

В кресле отца, закинув ногу на ногу и опустив голову так, что лицо скрывалось в тени, сидел мистер Фредерик. Новый лорд Эшбери.

В левой руке он держал листок, который я тут же узнала по виденному утром рисунку — письмо Дэвида. То самое письмо, которое читала вслух Ханна и которое так рассмешило Эммелин

Плечи мистера Фредерика дрожали, и сперва я подумала было, что он тоже смеется.

А потом услышала звук, который с тех пор так и не смогла забыть. Никогда не забуду. Стон. Глухой, мучительный, страшный. Полный безнадежной тоски.

Я застыла на пороге, не в силах двинуться — невольный свидетель безысходного горя. Потом попятилась. И бесшумно закрыла дверь.

* * *

Стук в дверь возвращает меня к реальности. На дворе тысяча девятьсот девяносто девятый, и я в своей комнате, в «Вереске», держу в руках фотографию, с которой смотрят забытые лица. Юная актриса сидит на жестком коричневом стуле и накручивает на палец кончики волос. Интересно, сколько я отсутствовала? Гляжу на часы. Десять с небольшим. Разве это возможно? Разве возможно, чтобы отворились подвалы памяти, вышли наружу события и люди далекого прошлого, а тут прошло совсем немного времени?

Дверь открывается, возвращается Урсула. За ней входит Сильвия, с серебряным подносом в руках. Надо же — обычно она берет пластмассовый.

— Простите, — говорит Урсула, усаживаясь на кровать. — Обычно я так не делаю. Вопрос был неотложный.

Сперва я не понимаю, о чем это она, потом замечаю у нее в руке мобильный.

Сильвия подает чай и обходит мое кресло, чтобы вручить дымящуюся чашку Кейре.

— Надеюсь, вы не стали меня дожидаться? — спрашивает Урсула.

— Мы уже почти закончили, — улыбается Кейра.

— Правда? — Урсула недоверчиво раскрывает глаза под густой челкой. — Не могу поверить, что я пропустила целое интервью. Мне так хотелось послушать воспоминания Грейс.

Сильвия кладет руку мне на лоб:

— Вы плохо выглядите. Дать лекарство?

— Я прекрасно себя чувствую, — отвечаю я.

Сильвия недоверчиво приподнимает бровь.

— Просто замечательно, — повторяю я, стараясь, чтобы голос звучал как можно тверже.

Сильвия хмыкает. Качает головой, показывая, что умывает руки: пожалуйста, делайте, что хотите! Не могу поклясться, но, по-моему, она уверена, что я попрошу таблетку, едва только гости выйдут на улицу. И, наверное, так оно и будет.

Кейра делает глоток зеленого чая и ставит чашку на столик.

— Здесь есть туалет?

Я чувствую, как Сильвия буравит меня глазами.

— Сильвия, проводи, пожалуйста, Кейру в коридор, — прошу я.

Та едва сдерживает радость.

— Конечно, — кивает она, стараясь говорить как можно приветливей. — Сюда, пожалуйста, мисс Паркер.

Когда они выходят, Урсула улыбается мне:

— Спасибо, что пообщались с Кейрой. Она дочь одного из продюсеров, поэтому приходится уделять ей особое внимание. — Урсула оглядывается на дверь, и, понизив голос, добавляет: — Неплохая девочка, хоть и немного… бесцеремонная.

— Мне так не показалось.

— Это все родители-кинобоссы, — смеется Урсула. — Их детки только и видят, что славу, восхищение, богатство. Кто осудит их за то, что они рвутся к той же цели?

— Действительно.

— И все же я собиралась побыть рядом. Сыграть роль дуэньи…

— Если вы не перестанете извиняться, я и впрямь заподозрю, что вы натворили что-то ужасное, — говорю я. — Вы — прямо как мой внук.

Урсула смущается, а я замечаю, что в ее темных глазах поселилось беспокойство, которого не было раньше.

— Вы уладили свои проблемы? — спрашиваю я. — По телефону?

— Да, — вздохнув, кивает она.

Несколько секунд мы согласно молчим, я жду продолжения. За долгую жизнь я выучила, что тишина — лучший друг доверия.

— У меня есть сын, — грустно улыбнувшись, говорит Урсула, — Финн. В прошлую субботу ему стукнуло три. — Она отводит глаза и нервно крутит в руках чашку. — Мы с его отцом… никогда не были… — Она постукиваем пальцем по ободку и снова глядит на меня. — Мы с Финном живем одни. А сейчас звонила мама. Она смотрит за ним, пока я снимаю кино. Он упал.

— Но с ним все в порядке?

— Да. Всего лишь растянул запястье. Уже был врач, наложил повязку. Обошлось. — Урсула снова пытается улыбнуться, но ее глаза наполняются слезами. — Простите… что это со мной… сама не пойму, чего я плачу.

— Вы просто испугались. А потом почувствовали облегчение.

— Да, — кивает Урсула, ставшая вдруг очень юной и хрупкой. — А еще — вину.

— Вину?

— Да, — подтверждает она, впрочем не уточняя. Достает из сумочки салфетку, вытирает глаза. — С вами так легко. Вы похожи на мою бабушку.

— Наверное, у вас чудесная бабушка.

— Да, — смеется Урсула. — О Господи, что это я? Грейс, простите, что вываливаю на вас мои проблемы.

— Опять извиняетесь? А ну-ка, хватит!

За дверью слышатся шаги. Урсула поднимает глаза, сморкается.

— Тогда позвольте хотя бы поблагодарить вас. За то, что согласились нас принять, поговорили с Кейрой. И выслушали меня.

— Я была рада вас видеть, — отвечаю я и с удивлением понимаю, что говорю правду. — Ко мне редко кто заходит в последнее время.

Дверь открывается, Урсула встает и целует меня в щеку.

— Я скоро еще загляну, — обещает она, ласково пожимая мне руку.

И я почему-то радуюсь.

Сценарий фильма

Окончательный вариант, ноябрь 1998 года, стр. 43–44.

КОГДА РАССЕЕТСЯ ТУМАН

Автор сценария и режиссер-постановщик — Урсула Райан © 1998

СУБТИТРЫ: Пасхендале,[9]Бельгия. Октябрь 1917 года.

45. ИНТЕРЬЕР. ЗАБРОШЕННЫЙ ДЕРЕВЕНСКИЙ ДОМ. ВЕЧЕР

Наступает ночь, льет проливной дождь. Трое молодых солдат в грязной форме ищут убежища в заброшенном деревенском доме. Они пробродили весь день, отбившись от своих во время панического отступления. Они устали и деморализованы. Дом, в котором они спрятались, тот самый, в котором их разместили на постой месяц назад, по дороге на фронт. Семья фермера бежала от ужасов войны. Прямо на голом деревянном полу мерцает одинокая свеча, бросая длинные неровные тени на разоренную кухню. Кое-где валяются оставленные хозяевами предметы: у раковины лежит кастрюля, над плитой висит тонкая веревка, провисшая под тяжестью неснятого белья, в углу — деревянная игрушка.

Один из солдат — австралийский пехотинец по имени ФРЕД — скорчился у дыры в стене, где когда-то была дверь. Он крепко сжимает винтовку. Вдалеке слышится стрельба. Дождь лупит по размокшей земле, заливая все кругом. Откуда-то выскакивает крыса, принюхивается к огромному темному пятну на форме солдата. Кровь — почерневшая и засохшая.

В кухне на полу, прислонившись к ножке стола, сидит офицер ДЭВИД ХАРТФОРД. Он держит в руках письмо — замурзанное, грязное — видно, что его перечитывали множество раз. У его ног спит облезлый пес, который таскался за ними весь день.

Из комнаты в кухню входит РОББИ ХАНТЕР. Он несет граммофон, одеяла и стопку пыльных пластинок. Кладет добычу на стол и начинает обшаривать кухонные шкафы. Находит что-то в буфете. Поворачивается, мы медленно приближаемся к нему. Он исхудал. В глазах — тоска. Под глазами — черные круги, волосы спутаны непогодой. В зубах сигарета.

ДЭВИД (не оборачиваясь):

— Нашел что-нибудь?

РОББИ:

— Хлеб черствый, как камень, но все-таки хлеб.

ДЭВИД:

— А еще что-нибудь? Попить?

РОББИ (помолчав):

— Музыку нашел

ДЭВИД поворачивается и видит граммофон. Трудно разобрать, что выражает его лицо: смесь грусти и интереса. Наш взгляд переходит с его лица на руки. Пальцы одной из них замотаны грязной повязкой.

ДЭВИД:

— Ну и чего ждешь?

РОББИ ставит на граммофон пластинку, раздаются хриплые звуки.

МУЗЫКА: Дебюсси, «Лунный свет».

РОББИ подходит к ДЭВИДУ с одеялами и хлебом в руках. Он ступает медленно, осторожно усаживается на пол: совсем недавно его засыпало в траншее, и это повредило ему больше, чем он пытается показать.

ДЭВИД закрывает глаза.

РОББИ достает из кармана складной нож и начинает с трудом делить на порции черствый хлеб. Отрезав кусок, он кладет его на пол около ДЭВИДА. Второй бросает ФРЕДУ. Тот жадно грызет свою часть.

РОББИ, не выпуская изо рта сигареты, предлагает хлеба собаке. Пес нюхает хлеб, смотрит на Робби, отворачивается. Робби снимает ботинки, скатывает с ног мокрые носки. Ноги у него в грязи и волдырях.

Перестрелка становится ожесточенней. ДЭВИД резко открывает глаза. Через дверной проем мы видим на горизонте сполохи битвы. Грохот стоит ужасающий. Страшные взрывы заглушают музыку Дебюсси.

Оглядываясь назад, мы всматриваемся в лица троих солдат, в их глазах отражается зарево битвы.

В конце концов орудия замолкают, вспышки гаснут. На лица падает тень. Пластинка кончается.

ФРЕД (вглядываясь в поле боя):

— Бедолаги.

ДЭВИД:

— Они сейчас ползают по нейтральной полосе. Те, кто выжил. Собирают трупы.

ФРЕД:

— Чувствуешь какую-то вину. Что не можешь помочь. И радость.

РОББИ встает, подходит к двери.

РОББИ:

— Давай сменю, ты устал,

ФРЕД:

— Не больше, чем ты. По-моему, ты не спал с тех пор, как он (указывает на ДЭВИДА) вытащил тебя из траншеи. Я до сих пор не понимаю, как ты живым-то оттуда…

РОББИ (торопливо):

— Я не устал.

ФРЕД (пожимая плечами):

— Как хочешь.

ФРЕД оставляет пост и садится на пол рядом с ДЭВИДОМ, не выпуская из рук оружия. Укутывает ноги одним из одеял.

ДЭВИД достает из вещмешка колоду карт.

ДЭВИД:

— Как насчет перекинуться перед сном?

ФРЕД:

— Не откажусь. Нет вернее средства отвлечься и забить чем-нибудь мозги.

ДЭВИД, кивнув на свою замотанную руку, передает колоду ФРЕДУ.

ДЭВИД:

— Тогда сдай.

ФРЕД:

— А ему?

ДЭВИД:

— Робби не играет. Боится вытянуть пикового туза.

ФРЕД:

— А почему именно пикового?

ДЭВИД (просто):

— Погибнешь.

ФРЕД хохочет, напряжение последних дней выливается в настоящую истерику.

ФРЕД:

— Псих суеверный! Подумаешь — погибнет он! Да весь мир погиб. Бог — и тот помер. Остался только тот, внизу. Да нас трое.

РОББИ сидит у дверей, глядя наружу. Пес хромает к нему и ложится рядом.

РОББИ (бормочет себе под нос, перефразируя Уильяма Блейка):

— Мы все, сами не зная того, сторонники Дьявола.[10]

ФРЕД (услышав его):

— Без тебя знаем. Достаточно одной ногой шагнуть на эту проклятую землю, чтобы понять, что здесь заправляет дьявол

ДЭВИД и ФРЕД играют в карты, РОББИ закуривает очередную сигарету и достает из кармана маленький блокнот и ручку. Пока он пишет, мы видим, как разворачиваются в его памяти картины недавнего боя.

Слышится голос РОББИ:

— Мир сошел с ума. Люди привыкли к кошмарам. Они гибнут каждый день — мужчины, женщины, дети. Тела бросают на произвол судьбы или сжигают, так, что ничего не остается: ни волоска, ни косточки, ни пряжки от ремня… Цивилизация гибнет. Потому что после такого — как она может существовать?

Раздается храп. РОББИ опускает блокнот.

Пес кладет голову ему на ногу и тоже засыпает, подрагивая во сне.

Крупным планом — лицо РОББИ, озаренное свечой. Он смотрит на собаку. Медленно, осторожно поглаживает ее. Рука дрожит. РОББИ грустно улыбается.

Голос РОББИ за кадром:

— И все-таки, даже среди ужасов войны, невинные по-прежнему находят отраду во сне.

НАТУРА. ЗАБРОШЕННЫЙ ДЕРЕВЕНСКИЙ ДОМ. УТРО.

Наступает утро. Сквозь тучи пробивается слабый солнечный свет. Капли ночного дождя висят на листьях деревьев, земля размокла. Перекликаются ранние пташки. Трое военных стоят около дома, забросив вещмешки за спины.

ДЭВИД держит компас в здоровой руке. Поднимает глаза и указывает туда, где ночью шла перестрелка.

ДЭВИД:

— Вон там, на востоке, должен быть Пасхендале.

РОББИ мрачно кивает. Смотрит на горизонт.

РОББИ:

— Значит, идем на восток.

Они отправляются. Пес бредет за ними.

Подробный рапорт, касающийся обстоятельств героической гибели капитана Дэвида Хартфорда

Октябрь, 1917 года

Дорогой лорд Эшбери, повинуясь своему нелегкому долгу, докладываю Вам о смерти Вашего сына, Дэвида. Понимаю, что в данных обстоятельствах слова вряд ли помогут Вашему глубокому горю, однако как непосредственный командир Вашего сына и как человек, глубоко ценивший и уважавший его, я не могу не принести Вам свои глубокие соболезнования.

Также довожу до Вашего сведения, что Ваш сын пал смертью храбрых, и надеюсь, что Вы и Ваша семья будете гордиться тем, что Дэвид жил и умер, как настоящий джентльмен и солдат. В день гибели он командовал отрядом, проводившим рекогносцировку местности в целях обнаружения противника.

От одного из подчиненных Вашего сына я узнал, что 12 октября, между тремя и четырьмя часами ночи, когда отряд возвращался с задания, он попал под вражеский обстрел. Именно тогда и был убит капитан Дэвид Хартфорд. Небольшим утешением может служить то, что он умер мгновенно.

Утром мы похоронили Дэвида в северной части деревни Пасхендале, — название, которое навсегда войдет в историю британской армии. Вы будете рады узнать, что благодаря умелым действиям Вашего сына при выполнении последнего задания мы смогли добиться целей, поставленных перед нами командованием.

Если у Вас появятся какие-то вопросы, счастлив буду Вам ответить.

Остаюсь Ваш покорный слуга,

подполковник Ллойд Оден Томас.

ФОТОГРАФИЯ

За окном прекрасное мартовское утро. Розоватые левкои под моим окном наполняют комнату сладким, пьянящим запахом. Если я перегнусь через подоконник и выгляну наружу, в сад, я увижу их расцвеченные солнцем лепестки. Потом зацветет персик, а за ним жасмин. Каждую весну все повторяется снова и снова, и будет повторяться еще долгие годы. Когда меня уже не станет, и цветами залюбуется кто-то другой. Свежими, чистыми, вечными.

Я вспоминаю маму. И фото из альбома леди Вайолет. Я ведь его все-таки посмотрела. Через несколько месяцев после того, как Ханна рассказала мне о нем летним утром, в саду у фонтана.

Стоял сентябрь шестнадцатого года. Мистер Фредерик вступил во владение отцовским домом, леди Вайолет (согласно правилам этикета, объяснила Нэнси) оставила Ривертон и переехала в свой лондонский дом, и сестер Хартфорд отправили с ней — помочь обосноваться.

Прислуги осталось совсем мало — Нэнси была постоянно занята на станции, Альфред, которого я ждала с таким нетерпением, до дома так и не доехал. Мы ничего не могли понять: он, несомненно, находился в Британии, писал, что не ранен, и все-таки отпуск ему почему-то пришлось провести в военном госпитале. Даже мистер Гамильтон не мог ничего объяснить. Долго сидел в буфетной над письмом Альфреда, потом вышел, потирая глаза под очками, и объявил, что Альфред, видимо, получил секретное военное задание, о котором не имеет права говорить. Объяснение показалось логичным — действительно, что делать в госпитале здоровому человеку?

Вопрос посчитали закрытым, Альфреда больше не обсуждали. И вот, ранней осенью тысяча девятьсот шестнадцатого года, когда листья с деревьев почти опали, а земля по утрам стала подмерзать, я оказалась в гостиной Ривертона совершенно одна.

Я затопила камин, убралась и стала вытирать пыль. Провела тряпкой по поверхности письменного стола, начала протирать ручки ящиков, добиваясь того, чтобы медь заблестела. Обычная уборка, которая проводилась так же регулярно, как день сменяется ночью, и я не знаю, что случилось со мной в то утро. Почему, дойдя до ручки левого ящика, мои пальцы остановились, отказываясь продолжать работу. Будто раньше меня почуяли возможность, о которой я так давно мечтала.

Я посидела немного — огорошенная, неуверенная. Звуки вокруг словно стали громче: ветер за окном, шорох сухих листьев по стеклам. Настойчивое тиканье часов на камине, отмеряющих неумолимые секунды. Мое учащенное дыхание.

Дрожащими пальцами я потянула ящик на себя. Медленно, осторожно, подгоняя и останавливая себя одновременно. Вылезши наполовину, ящик накренился, содержимое съехало вперед

Я замерла. Прислушалась. Уверилась, что я по-прежнему одна. И заглянула внутрь.

Вот он, под набором ручек и парой перчаток, — фамильный альбом леди Вайолет.