Юная леди, изменившая мою жизнь

Когда я впервые ее увидел, ей было четыре года. Она несла тарелку с супом. У нее были очень красивые золотистые волосы, а на плечах лежала маленькая розовая шаль. Мне в то время было 29 лет, и я болел гриппом. И я совсем не предполагал, что эта юная леди изменит мою жизнь.

Мы с ее матерью много лет были друзьями. Со временем наша дружба переросла в более нежное чувство, а затем — в любовь и брак, а брак сделал нас троих семьей. Поначалу я чувствовал себя неловко, потому что думал, что мне приклеят ужасный ярлык «отчим». Молва всегда рисовала отчимов эдакими чудовищами, которые вбивают клин между ребенком и его биологическим отцом.

Я заранее стал готовиться к естественному переходу от своего холостяцкого состояния к отцовскому. За полтора года до женитьбы я снял квартиру в нескольких кварталах от дома, где жили они. Когда стало ясно, что мы поженимся, я потратил время на то, чтобы обеспечить плавное превращение из друга в отца. Я старался не становиться стеной между будущей дочерью и ее настоящим отцом. Тем не менее я страстно желал стать особенным человеком в ее жизни.

С течением лет моя симпатия к девочке все росла. Она была не по годам развита: была честной, искренней и прямой. Я знал, что в этом ребенке живет очень отзывчивый и сострадательный взрослый человек. И все равно я жил под страхом того, что однажды, когда мне придется применить свою власть главы семьи, мне в лицо бросят обвинение, что я ей не «настоящий» отец. И если я не «настоящий», то зачем меня слушаться? Я стал поступать очень осторожно, гораздо осторожнее, чем хотел. Я делал так из желания нравиться, все время играя роль, которую, по моим понятиям, должен был играть, — думая, что я недостаточно хорош сам по себе.

Во время ее бурного подросткового периода эмоционально мы, похоже, отдалились друг от друга. Я как будто потерял контроль над нею (во всяком случае, родительскую иллюзию контроля). Она искала себя, мне все труднее было с ней общаться, и все сильнее одолевала тоска по тем дням ее детства, когда мы так хорошо ладили.

Поскольку училась она в приходской школе, ежегодно у всех старшеклассников бывал так называемый «уход от мира». Ученики, видимо, посчитали его чем-то вроде летнего лагеря. Они погрузились в автобус с гитарами и теннисными ракетками, понятия не имея, что это призвано быть духовным очищением, которое окажет на них неизгладимое воздействие. Нас как родителей уехавшей попросили писать нашей дочери — открыто, честно и только позитивное о наших отношениях. Я написал о маленькой девочке с золотыми волосами, которая принесла мне тарелку супа, когда я нуждался в заботе. За эту неделю ученики постигали самих себя. У них была возможность читать письма, которые приготовили для них родители.

Пока дочь отсутствовала, я заметил, что со мной что-то происходит, и понял то, что должен был понять уже давным-давно: чтобы меня любили, нужно просто быть самим собой. Я не должен был изображать кого-то другого, и тогда в наших отношениях ничего не разладилось

бы. Для кого-то это само собой разумеется, но для меня стало величайшим откровением моей жизни.

Подошел вечер, когда дети должны были вернуться из своей поездки. Родителей и друзей попросили приехать пораньше, а потом пригласили в большую комнату, почти не освещенную. Свет горел ярко только перед входом в комнату.

Ученики весело вошли в помещение, лица у них были грязные, словно они и правда вернулись из летнего лагеря. Они вошли, держась за руки и напевая песню, которую сделали за это время своим гимном. Их чумазые лица светились новым светом любви и уверенности в себе.

Когда дали полное освещение, дети увидели, что в комнате сидят пришедшие встретить их родители и друзья. Ученикам предложили поделиться своими впечатлениями о прошедшей неделе. Поначалу они нерешительно выдавливали фразы типа «Было хорошо» и «Чудесная неделя», но через несколько минут их глаза засветились по-настоящему. И дети стали говорить о том, что действительно важного произошло за это время. И вскоре они уже рвались к микрофону. Я заметил, что и моя дочь хочет что-то сказать. Я хотел услышать ее слова.

Я увидел, как она решительно прокладывает себе путь к микрофону. И вот наконец она говорит: «Я очень хорошо провела время и многое узнала о себе. Я хочу сказать, что есть люди и вещи, которых мы принимаем как само собой разумеющееся, а этого делать не следует, и я просто хочу сказать... я люблю тебя, Тони».

У меня подогнулись колени. Я не думал, не ожидал, что она скажет такие сердечные слова. Окружающие стали обнимать меня, хлопать по спине, словно понимая глубину этого замечательного выступления. Потому что девочке-подростку требуется мужество, чтобы открыто сказать перед целым собранием: «Я тебя люблю». Я был более чем тронут.

С того дня наши отношения улучшились. Я понял и оценил, что не должен был бояться своего статуса отчима. Мне нужно было только оставаться самим собой, человеком, который мог честно общаться с маленькой девочкой, с которой я познакомился много лет назад, — которая принесла мне тарелку, полную, как оказалось, доброты.

Тони Луна

Десятый ряд, центр

После одного из моих семинаров в Детройте, штат Мичиган, ко мне подошел познакомиться мужчина. Он сказал:

— Мистер Рон, вы меня проняли. Я решил изменить свою жизнь.

— Поразительно! — откликнулся я.

— Вы еще об этом услышите, — продолжал он.

— Не сомневаюсь, — ответил я.

И действительно, через несколько месяцев, когда я снова находился в Детройте с лекцией, ко мне подошел тот же мужчина.

— Мистер Рон, вы меня помните?

Я сказал:

— Да, вы тот мужчина, который собирался изменить свою жизнь.

— Все верно, и я расскажу вам свою историю. После того семинара я начал думать над тем, как изменить свою жизнь, и решил начать со своей семьи. У меня две чудесные дочери — лучшие дети в мире. Они никогда не причиняли мне неприятностей. А вот я все время давил на них, особенно когда они были подростками. В частности, они любили ходить на концерты рок-н-ролла, а я запрещал, говоря: «Нет, это слишком громкая музыка, у вас испортится слух, и публика там неподходящая».

Тогда они принимались меня умолять, говорили, что все будет хорошо. И через какое-то время, когда они упрашивали меня довольно долго, я давал им деньги и говорил: «Ну ладно, раз уж вам так хочется быть плохими». Вот отсюда я и решил начать. Не так давно я увидел объявление о выступлении их любимого исполнителя. Угадайте, что я сделал? Я лично купил им билеты. И, отдав их в конверте, сказал: «Девочки, можете верить, можете не верить, но там билеты на предстоящий концерт». Они не поверили. И тогда я сказал им еще вот что: «Вам больше никогда не придется меня умолять». Теперь мои дочки уж точно мне не верили. Напоследок я взял с них обещание не открывать конверт до концерта, и они согласились. И вот настал этот день. Девочки приехали на концерт, открыли конверт и передали билеты билетеру, тот повел их за собой в центральную часть партера, и мои дочери забеспокоились, что это ошибка, но билетер сказал, что никакой ошибки нет, и наконец они оказались в центре десятого ряда. Девочки были поражены. В тот вечер я не стал ложиться, дожидаясь возвращения дочерей. Около полуночи они буквально ворвались в дом, возбужденные и взволнованные. Одна плюхнулась мне на колени, вторая обняла за шею, и обе сказали: «Папа, ты самый лучший отец всех времен и народов!»

Вот вам прекрасный пример того, как можно жить в мире с самим собой, если совсем немного изменить к чему-то отношение и немного над чем-то задуматься.

Джим Рон

Ежегодные письма

Вскоре после рождения моей дочери Джули-Энн я положил начало прекрасной традиции. Подобной традиции, насколько я знаю, следуют и в других семьях.

Каждый год в день ее рождения я писал своей дочери Ежегодное письмо. Я наполнял его забавными историями о том, что случилось с ней за этот год, о трудностях и радостях, рассказами о том, что было важного в моей и ее жизни, о мировых событиях, моими предсказаниями будущего, разными мыслями и так далее. Я дополнял письмо фотографиями, открытками и другими памятными вещами, которые иначе со временем исчезли бы.

В ящике письменного стола у меня лежала папка, в которую в течение года я складывал все, что можно будет включить в Ежегодное письмо. Каждую неделю я делал краткие пометки о событиях, которые я хотел бы вспомнить в Ежегодном письме. Когда приближался ее день рождения, я вынимал папку и находил в ней мысли, стихи, открытки, разные сокровища, истории, случаи и воспоминания — о многом я уже к тому моменту забывал, — которые с энтузиазмом преобразовывал в очередное Ежегодное письмо.

Как только письмо было написано и все сокровища вложены в конверт, я запечатывал его. На конверте всегда писал: «Ежегодное письмо Джули-Энн от ее папы по случаю ее такого-то дня рождения — открыть, когда ей будет 21 год».

Наша традиция состоит в том, что я показываю дочери запечатанный конверт и читаю надпись, которая гласит, что она сможет прочесть письмо, когда ей исполнится 21 год. Затем я беру ее в банк, открываю банковскую ячейку и аккуратно кладу очередное письмо поверх стопки его предшественников. Иногда Джули-Энн берет их в руки, рассматривает, поглаживает. Иногда спрашивает, что внутри, но я всегда отказываюсь отвечать.

В последние годы дочь сама отдает мне какие-то из своих детских сокровищ, которые она перерастает, но с которыми не хочет расставаться, и просит включить их в Ежегодное письмо, чтобы они навсегда остались с ней.

Эта традиция написания для нее Ежегодного письма является теперь одной из священнейших моих отцовских обязанностей. И по мере того как подрастает Джули-Энн, я вижу, что и для нее это становится частицей ее жизни.

Как-то раз мы сидели с друзьями и представляли, чем будем заниматься в будущем. Не помню точных слов, но я в шутку сказал дочери, что на свой 61-й день рождения она будет играть с внуками, потом добавил, что в день, когда ей исполнится 31 год, она повезет своих детей на хоккейную тренировку. Увлекшись этой игрой и видя явную радость, вызванную у дочери моими фантазиями, я продолжал, что в свой 21-й день рождения она окончит университет. «Нет, — перебила Джули-Энн, — я буду слишком занята чтением!»

Одно из сокровеннейших моих желаний — дожить до того дня и стать свидетелем чудесного момента, когда эти капсулы времени откроются и потоки любви, накопившиеся за прошедшие годы, вольются широким потоком во взрослую жизнь моей дочери.

Реймонд Л. Аарон

Мешковатая желтая рубашка

У мешковатой желтой рубашки были длинные рукава, четыре огромных кармана, отделанных черными нитками, застегивалась она на кнопки. Не самая красивая в мире рубашка, но, без сомнения, удобная. Я осознала это в декабре 1963 года, когда первокурсницей приехала домой на Рождественские каникулы.

Одна из прелестей пребывания дома заключалась в возможности порыться в грудах старых вещей, припасенных мамой для нуждающихся. Она регулярно перетряхивала дом на предмет уже ненужной одежды, постельного белья и посуды, чтобы отдать их, и все собранное всегда лежало в бумажных мешках в кладовке.

Копаясь в маминой коллекции, я наткнулась на очень большую желтую рубашку, слегка вылинявшую с годами, но все еще в хорошем состоянии. «Это то, что нужно мне для работы на занятиях по живописи!» — сказала я себе.

— Зачем ты берешь это старье? — спросила мама, видя, как я ее заворачиваю. — Я носила ее, когда ходила беременная твоим братом в 1954 году!

— Она идеально подходит для занятий живописью, мама. Спасибо! — И сунула ее в чемодан, прежде чем мама успела возразить.

Желтая рубашка стала частью моего гардероба во время пребывания в колледже. Я ее обожала. Она всегда была со мной, в ней я чувствовала себя удобно во время самых сложных проектов. Швы под мышками пришлось укрепить, но в целом эта старая одежда имела большой запас прочности.

После окончания колледжа я переехала в Денвер, и эта рубашка была на мне в тот день, когда я вселилась в свою квартиру. Потом я надевала ее субботними утрами, когда делала уборку. В этих четырех огромных карманах — два на груди и два внизу — я держала тряпку для вытирания пыли, воск и полировку.

На следующий год я вышла замуж. Забеременев, я отыскала желтую рубашку в комоде и носила на последних сроках. Поскольку я не могла разделить радость своей первой беременности с родителями, которые жили в другом штате, эта рубашка напоминала мне об их тепле и заботе. Я улыбалась, вспоминая, что мама тоже носила эту рубашку, когда ждала ребенка.

В 1969 году, после рождения моей дочери, рубашке исполнилось не меньше 15 лет. В то Рождество я положила художественную заплатку на один из локтей, выстирала и выгладила рубашку, завернула ее в нарядную бумагу и послала маме. В карман же сунула записку: «Надеюсь, подойдет. Я уверена, что ты в ней будешь великолепна!» Поблагодарив меня в письме за «настоящий» подарок и сказав, что желтая рубашка просто великолепна, мама уже больше о ней не упоминала.

На следующий год мы с мужем и дочерью поехали из Денвера в Сент-Луис и по дороге остановились у моих родителей в Рок-Фоллсе, штат Иллинойс, чтобы забрать кое-что из мебели. Уже дома, когда мы распаковывали кухонный стол, я заметила что-то желтое, прикрепленное к нему. Рубашка! Так установились правила этой игры.

В наш следующий визит к моим родителям я тайком положила рубашку под матрас родительской кровати. Не знаю, как долго они ее искали, но получила я ее почти два года спустя.

Но к тому времени моя семья увеличилась.

Мама со мной поквиталась. Она подложила ее под лампу в гостиной, зная, что мать трех маленьких детей не каждый день делает генеральную уборку и передвигает лампу в гостиной.

Когда я наконец нашла рубашку, я стала часто надевать ее, когда реставрировала мебель, купленную на дешевых распродажах. Пятна от химикатов только добавили значимости истории рубашки.

К сожалению, и наша жизнь тоже полна пятен.

Мой брак оказался неудачным с самого начала. После нескольких попыток примирения мы с мужем развелись в 1975 году. Я с тремя детьми приготовилась к возвращению в Иллинойс, чтобы быть поближе к родителям и друзьям.

Вещи я собирала в состоянии глубокой депрессии. Я не знала, как смогу поднять троих детей. Беспокоилась, найду ли работу. И хотя я со школы не читала Библию, здесь я стала-обращаться к ней за утешением. В послании к Ефесянам я прочла: «Для сего приимите всеоружие Божие, дабы вы могли противостоять в день злый и, все преодолев, устоять».

Я попыталась представить себя во всеоружии, но смогла увидеть себя только в покрытой пятнами желтой рубашке. Ну конечно! Разве это не всеоружие любви моей мамы? Я улыбнулась, вспомнив, сколько веселья и теплых чувств внесла за эти годы в мою жизнь желтая рубашка. Я воспряла духом, будущее уже не казалось мне таким тревожным.

Раскладывая вещи в новом доме и чувствуя себя значительно лучше, я поняла, что должна вернуть рубашку маме. Во время следующего визита я аккуратно засунула ее в нижний ящик комода, зная, что до холодов еще несколько месяцев.

Тем временем моя жизнь чудесным образом изменилась. Я нашла хорошую работу на радио, а дети быстро осваивались в новой обстановке.

Через год, занимаясь мытьем окон, я нашла смятую желтую рубашку в пакете с тряпками в кладовке. Она обрела новую деталь. На нагрудном кармане красовалась вышивка зелеными нитками: «Я ПРИНАДЛЕЖУ ПЭТ». Не желая отставать, я достала вышивальные принадлежности и вставила слово «МАМЕ». Теперь надпись гласила: «Я ПРИНАДЛЕЖУ МАМЕ ПЭТ».

Еще раз укрепив все швы, я заручилась поддержкой своего доброго друга, Гарольда, пообещавшего переправить рубашку маме. Он устроил так, чтобы его друг выслал ее из Арлингтона, штат Виргиния. Мы сопроводили рубашку письмом, в котором говорилось, что мама получает ее как награду за добрые дела. Наградное письмо, которое было отпечатано в средней школе, где Гарольд работал помощником директора, пришло якобы от «Благотворительной организации для нуждающихся».

Это был мой звездный час. Я бы много дала, чтобы увидеть мамино лицо, когда она открыла пакет с «наградой» и обнаружила там рубашку. Но, разумеется, мама ни о чем таком не написала.

В пасхальную субботу на следующий год мама нанесла ответный удар. Она вошла в наш дом, надев поверх праздничной одежды эту старую рубашку, словно та составляла часть ее наряда.

Я только раскрыла рот от изумления, но промолчала. Во время пасхальной трапезы меня душил смех, но я была полна решимости не разрушать очарования, которое придавала нашей жизни эта рубашка. Я была уверена, что мама снимет рубашку и где-нибудь ее спрячет, но когда они с папой уходили, она шла к двери, как гербом, щеголяя надписью: «Я ПРИНАДЛЕЖУ МАМЕ ПЭТ».

Через год, в июне 1978 года, мы с Гарольдом поженились. В день нашей свадьбы мы спрятали свою машину в гараже у друзей, чтобы избежать обычных розыгрышей. После венчания, пока муж вез нас в свадебный номер в гостинице в Висконсине, я взяла лежавшую в машине подушку — подложить под голову. Подушка показалась бугристой. Я расстегнула наволочку и обнаружила там подарок в красивой бумаге.

Я было подумала, что это сюрприз от Гарольда, но он удивился не меньше меня. В коробке была свежевыгла-женная желтая рубашка.

Мама знала, что рубашка понадобится мне как напоминание о том, что чувство юмора, приправленное любовью, является одной из самых важных составляющих счастливого брака. В кармане лежала записка: «Прочитай Евангелие от Иоанна 14:27—29. Люблю вас обоих. Мама».

В тот вечер я открыла Библию, которую нашла в номере гостиницы, и отыскала эти строчки: «Мир оставляю вам, мир Мой даю вам; не так, как мир дает, Я даю вам. Да не смущается сердце ваше и да не устрашается. Вы слышали, что Я сказал вам: «иду от вас и приду к вам». Если бы вы любили Меня, то возрадовались бы, что Я сказал: «иду к Отцу»; ибо Отец Мой более Меня. И вот, Я сказал вам о том, прежде нежели сбылось, дабы вы поверили, когда сбудется».

Эта рубашка была последним подарком моей мамы.

За три месяца до моей свадьбы она узнала о том, что смертельно больна. Мама умерла через 13 месяцев, в возрасте 57 лет. Должна признаться, что у меня было искушение положить желтую рубашку ей в могилу. Но я рада, что не сделала этого, потому что она остается живым напоминанием о полной любви игре, в которую мы с мамой играли 16 лет.

Кроме того, моя старшая дочь сейчас в колледже, изучает искусство... а для работы в мастерской каждому студенту этого отделения просто необходима мешковатая желтая рубашка с большими карманами!

Патрисия Лоренс

Подарок

— Дедушка, прошу тебя, приезжай, — сказал я, зная, что он не приедет.

В бледном свете, сочившемся сквозь пыльное кухонное окно, он застыл на своем обтянутом винилом стуле, его полные руки лежат на столе с жаропрочным покрытием, взгляд устремлен на стену мимо меня. Он был угрюмый, сварливый итальянец, долго помнивший обиды, как реальные, так и вымышленные. Когда он бывал в духе, то ворчливо отвечал мне. На этот раз он дал ответ, означавший «нет».

— Ну давай, деда, — умоляла моя шестилетняя сестра Кэрри. — Я хочу, чтобы ты приехал. — Она была моложе меня на 21 год — поразительно позднее прибавление в нашем семействе. — Я собираюсь специально для тебя приготовить твое любимое печенье. Мама говорит, что научит меня.

— Бога ради, это же День благодарения, — сказал я. — Ты уже четыре года не садишься с нами за стол. Может, пришло время забыть старое?

Он посмотрел на меня, и его голубые глаза полыхнули тем самым яростным огнем, который годами держал в страхе всю семью. Кроме меня. Каким-то образом я понимал его. Может, я понимал его одиночество больше, чем сам хотел признаться, и обладал той же неспособностью выражать чувства. Но какова бы ни была причина, я знал, что творится у него внутри. Грехи отцов падут на их детей — было написано там, и так это и было. Сколько же страданий причиняет этот несчастный «дар», который каждый мужчина получает раньше, чем достаточно повзрослеет, чтобы решить, хочет ли он следовать этой неверно понятой идее мужественности. Все кончается тем, что снаружи мы черствеем, а внутри делаемся беспомощными, и те несколько футов, что отделяли меня от деда, могли с таким же успехом быть несколькими световыми годами.

Кэрри все щебетала, пытаясь уговорить его. Она понятия не имела, насколько это безнадежно.

Я встал и подошел к окну, которое выходило на задний двор. В свете зимнего дня запущенный сад казался нежно-серым, он весь зарос сорняками и одичавшим виноградом. Обычно дед творил здесь чудеса, видимо, компенсируя этим неспособность сладить с собственной натурой. Но после смерти бабушки он забросил сад, все больше уходя в себя.

Отвернувшись от окна, я смотрел на деда в сгущавшихся сумерках. Все в нем — от выступающего подбородка до загрубелых рук — говорило о той строгой дисциплине, которую он соблюдал всю свою жизнь: работа с 13 лет, унижение безработицы во время Великой депрессии, десятилетия тяжкого труда в каменоломне. Нелегкая жизнь. Я поцеловал его в щеку.

— Нам пора, дедушка. Я заеду за тобой, если ты решишь поехать.

Он сидел неподвижно, глядя перед собой и попыхивая старой трубкой.

Через несколько дней Кэрри попросила у меня адрес деда.

— Зачем тебе? — поинтересовался я.

Она засовывала аккуратно сложенный листок бумаги в голубой конверт.

— Я хочу послать ему подарок. Я сама его сделала.

Я медленно продиктовал ей адрес, чтобы она успела записать. Кэрри выводила буквы и цифры медленно, сосредоточенно, стараясь, чтобы все они получились ровными и круглыми. Закончив, она положила карандаш и твердо заявила:

— Я хочу сама его отправить. Отведи меня к почтовому ящику.

— Попозже, ладно?

— Мне надо сейчас. Пожалуйста.

Пришлось подчиниться.

В День благодарения я проснулся поздно от восхитительного запаха пасты с соусом. Мама приготовила свой особый обед: равиоли, индейка, брокколи, сладкий картофель и клюквенный соус — дивное смешение итальянских и американских традиций.

— Накрывай на четверых, Кэрри, — сказала она, когда я вошел в кухню.

Кэрри замотала головой:

— Нет, мама, на пятерых. Дедушка приедет.

— Ах, милая, — произнесла мама.

— Он приедет, — спокойно проговорила моя сестра. — Я это знаю.

— Кэрри, прекрати. Он не приедет, и ты это знаешь, — сказал я. Мне не хотелось, чтобы этот день был испорчен для нее несбывшимися надеждами.

— Ладно тебе, Джон. — Мама посмотрела на Кэрри. — Поставь лишний прибор.

Из гостиной пришел папа. Засунув руки в карманы, он стоял в дверях и наблюдал, как хлопочет Кэрри.

Наконец мы сели за стол. Какое-то мгновение все молчали. Потом, взглянув на Кэрри, мама сказала:

— Думаю, сначала мы прочтем молитву, Кэрри? Сестра посмотрела на дверь и, наклонив голову, забормотала:

— Благослови нас, Боже, и пищу, которую мы будем есть. И дедушку... и помоги ему поторопиться. Спасибо, Боже.

Переглядываясь, мы сидели в молчании, не желая началом трапезы утвердить отсутствие деда и разочаровать Кэрри. В холле тикали часы.

Внезапно в дверь негромко постучали. Кэрри вскочила, помчалась по коридору и рванула дверь:

— Деда!

Он стоял прямо, в своем черном, залоснившемся костюме, единственном, который у него был, одной рукой прижимая к груди черную шляпу, а в другой держа коричневый бумажный пакет.

— Я принес тыкву, — сказал он, поднимая пакет.

Через несколько месяцев дедушка тихо умер во сне. Разбирая его комод, я нашел голубой конверт со сложенным листком бумаги внутри. Это был детский рисунок: кухонный стол и пять стульев вокруг него. Один из стульев пустовал, на других сидели фигурки, подписанные «мама», «папа», «Джонни» и «Кэрри». У каждого из нас было нарисовано сердце с неровной трещиной посредине.

Джон Катеначчи

Она вспомнила

Моя мать самая милая, у нее самое доброе сердце из всех, с кем вам доводилось встречаться. Она всегда была очень умной и умела хорошо выражать свои мысли и все для всех делала. У нас с ней все время были близкие, особенные отношения. И именно ее мозг начал слабеть, а самосознание стало исчезать из-за болезни Альцгейме-ра. Она уходит от нас вот уже 10 лет. Для меня это постоянная смерть, медленное угасание и неизменная скорбь. Хотя мама уже совершенно не могла обслуживать себя, она все же узнавала своих ближайших родных. Я знала, что наступит день, когда уйдет и это, и наконец два с половиной года назад этот день настал.

Родители навещали нас почти ежедневно, и мы хорошо проводили время, но внезапно связь оборвалась. Моя мать больше не узнавала во мне сюей дочери. Она говорила отцу: «Какие приятные люди». Было бесполезно говорить, что я ее дочь. Отныне я перешла в ранг «приятных соседей». Когда я обнимала ее на прощание, то закрывала глаза и представляла маму такой, какой она была много лет назад, к какой я привыкла за 36 лет, — успокаивающее тепло ее тела, пожатие ее руки и нежный, сладкий запах, принадлежавший только ей.

Мне было трудно принять эту сторону ее болезни и справиться с ней. Я переживала трудный период и особенно нуждалась в маме. Я молилась за нас обеих.

Как-то летним вечером, когда я готовила ужин, мои молитвы были услышаны, и произошло это неожиданно. Мои родители и муж сидели в патио*, когда мама вдруг подскочила словно ужаленная. Она вбежала в кухню, нежно взяла меня за плечи и повернула к себе. Посмотрев на меня полными слез глазами, которые, казалось, видели сквозь пространство и время, она спросила с большим чувством, правда ли, что я — ее ребенок. Меня переполняли чувства, я воскликнула, что да, это правда. Мы обнялись и плакали и не хотели, чтобы эти волшебные минуты кончились. Я знала, что все это может кончиться так же внезапно, как и возникло. Мама сказала, что ее тянуло ко мне, что она чувствовала ко мне симпатию, но вдруг поняла, что я ее дитя. Мы испытали радость и облегчение. Я приняла этот Божий дар, наслаждаясь им, даже если бы это продолжилось минуту, час или день. Нам была дана отсрочка этого страшного заболевания, и между нами снова установилась особая связь. Глаза мамы светились, как уже давно не светились.

Хотя состояние мамы продолжает ухудшаться, она помнит, кто я такая, а с того чудесного летнего вечера прошел год. Она одаривает меня особым взглядом, как бы говоря: «У нас есть тайна, о которой знаем только мы с тобой». Несколько месяцев назад, когда у меня были родители и пришел еще один гость, мама погладила меня по волосам и с гордостью сказала ему: «А вы знаете, что она моя дочь?»

Лайза Бойд

* Патио — открытый внутренний дворик, часто окруженный галереями.

Спасенная

У одной маленькой девочки умерли родители, и она переехала жить к своей бабушке и спала в комнате наверху.

Однажды ночью в доме случился пожар, и бабушка погибла, пытаясь спасти ребенка. Огонь распространялся быстро, и скоро весь первый этаж был охвачен пламенем.

Соседи вызвали пожарных, а сами беспомощно стояли поблизости и не могли войти, потому что огонь перекрыл вход. Девочка появилась в окне второго этажа, зовя на помощь, как раз тогда, когда стало известно, что пожарные задержатся, — они были на другом пожаре.

Внезапно появился мужчина с лестницей, приставил ее к стене дома и исчез внутри. Когда же он появился снова, то держал на руках девочку. Отдав ребенка стоявшим внизу людям, он исчез в ночи.

Расследование установило, что у ребенка больше нет живых родственников, и через несколько дней в ратуше было назначено собрание, на котором должны были решить, кто возьмет к себе и воспитает девочку.

Учительница сказала, что готова взять ребенка к себе. Она указала на то, что сможет дать ей хорошее образование. Фермер предложил растить ее на ферме. Он заметил, что жизнь на природе полезна для здоровья и души. Говорили и другие, и каждый доказывал, почему девочке будет у него хорошо.

Наконец встал самый богатый житель города и сказал:

— Я могу дать этому ребенку все преимущества, о которых вы говорили, а сверх того деньги и все, что на них можно купить.

В продолжение всех этих выступлений девочка сидела молча, уставясь в пол.

— Кто-нибудь еще хочет высказаться? — спросил председатель собрания.

Из последних рядов стал пробираться мужчина. Он шел медленно, казалось, что ему больно двигаться. Выйдя вперед, он встал прямо перед девочкой и протянул к ней руки. Все ахнули. Руки у него были страшно обожжены.

— Это человек, который меня спас! — воскликнула девочка. Она бросилась мужчине на шею и крепко обняла его, как в ту страшную ночь. Уткнувшись лицом в его плечо, она несколько минут плакала. Потом посмотрела на мужчину и улыбнулась.

— Собрание окончено! — возвестил председатель.

Автор неизвестен